Реальность создаёт разум

37.

      Леви…       Мне всегда было интересно, почему мать дала мне это имя. Теперь я знаю. Но это знание не имеет никакого отношения к моей матери. Ведь она была плодом фантазии. Персонажем третьего плана, необходимым для того, чтобы придать трагичности тому, что и книгой назвать невозможно. Какая насмешка! Знать, что ты — никто, что ты существуешь только на бумаге.       В своем мире это знание казалось мне чем-то абстрактным, неявным. И только, когда я столкнулся лицом к лицу с самим собой, существующим в чьем-то воображении, я понял, почему Маргарита всегда была выше всего этого дерьма с титанами, почему она казалась так бесконечно далека от нашей борьбы. Теперь, когда я знаю всю историю, я и сам себе кажусь ничтожным. Я могу согнуть железный прут руками, не прикладывая усилий, могу, используя привод, перелететь на крышу соседнего здания. Я чувствую, что даже в этом мире мои сила и ловкость все еще при мне, так же как и мои навыки. Но какая от них здесь польза?       Прав был Кенни, когда говорил, что мир огромен, и все мы цепляемся за что-то, чтобы выжить. Но он не знал, что наш мир, казавшийся когда-то таким непостижимым, на самом деле, представляет собой чью-то выдумку. И за что теперь цепляюсь я? За то, что вернусь и, используя информацию, полученную в этом мире, мы сможем раз и навсегда разобраться с титанами и марлийцами? Или я цепляюсь за эту женщину? Женщину, которая сейчас полулежит на диване рядом со мной и читает книгу, на обложке которой крупными буквами написаны странные имя и фамилия автора: Ханья Янагихара. Читает, погрузившись самозабвенно в сюжет: брови сведены, лицо напряжено. И при этом прижимается голыми ступнями к моему бедру. У нее всегда легко замерзают ноги, и эта нахалка греет их об меня. А я читаю статью про углеводороды и ни черта не понимаю. Я даже толком не могу вчитаться, потому что моя голова гудит после многих часов работы. Я поворачиваю голову и смотрю на нее, а она, поймав мой взгляд, отрывается от книги, и на ее лице расцветает улыбка: — Леви, милый. Ты, наверно, устал? Хочешь, я заварю тебе чай?       Я устал? А что я делал? Сидел весь день на диване и таращился в экран? Она была на работе, потом готовила нам еду, потом убирала со стола, и теперь еще предлагает чай для меня заварить. Чай, который сама совсем не пьёт, потому что терпеть его не может. Но я согласно киваю. Она уносится на кухню, а я откидываюсь на спинку дивана. Перед глазами плывут радужные круги. Я слышу, как она возится на кухне. Я знаю, что через несколько минут она позовет меня по имени, и я пойду пить вкусный, бодрящий, крепкий чай с овсяным печеньем. А она будет сидеть напротив, хрустеть яблоком и смотреть на меня так, как будто я — хороший человек, а не бывший бандит, который способен только кромсать титанов, да кости людям ломать, и дурная слава которого бежит впереди него.       Леви… Когда-то это имя наводило ужас на зажравшихся богачей в Подземном городе. Потом внушало ненужный восторг идиотам, живущим наверху. А теперь… У Маргариты есть привычка постоянно звать меня по имени. Утром, еще не проснувшись до конца, она шепчет мое имя; приходя домой с работы, кричит с порога: Леви, я дома! Когда мы в постели, в моменты экстаза она находит в себе силы простонать мое имя.       Я иду на кухню, она как раз наливает мне чай: — Леви, слушай, а давай, завтра купим арбуз. Сейчас для них самое время. Поверь человеку, выросшему в Азии. Есть арбузы раньше конца августа преступление против своего здоровья, ведь в них полно селитры. Зато осенние арбузы — самое то. И хотя, я знаю, что ты не любишь всякое свинство, но арбуз нужно есть так, чтобы сок был по всему лицу иначе невкусно.       Я как всегда не понимаю треть того, что она говорит. Но стараюсь не показывать вида. Зачем выставлять себя идиотом? Вместо этого я спрашиваю: — Почему ты так часто зовешь меня по имени?       Она осекается: — А? Но это же твое имя. Как мне еще тебя звать? И вообще, ученые говорят, что для человека его имя является самым приятным звуковым сочетанием.       Опять ученые. Ее голова забита фактами. Такое чувство, что она знает всё обо всём. — Значит, ты делаешь так, потому что кучка бездельников решила, что мне будет приятно слышать своё имя?       Она подскакивает со стула, и через секунду ее руки обнимают меня за плечи. Я еле успеваю поставить чашку с горячим чаем на стол, не расплескав. Она говорит куда-то мне в макушку: — Какой ты вредный. На самом деле, я очень люблю твое имя. Оно такое мягкое, но в то же время сильное. Два хлестких слога.       В моей груди делается тепло. Но я не показываю вида, вместо этого говорю: — Первые три месяца ты обращалась ко мне только по званию. Или звала коротышкой. Или извращенцем.       Она отлепляется от меня, садится обратно за стол, закатывает глаза: — Вспомни еще, что было при царе Горохе.       Очередное непонятное мне выражение.       Потом она отводит глаза, и ее лицо становится отрешенным. Это выражение появляется на нем каждый раз, когда разговор заходит о моем мире. Неловкое молчание прерывает звонок ее телефона. Она убегает в зал, и я слышу: — Привет, Максим!       Это ее начальник. За приветствием следует молчание, прерываемое лишь ее односложными поддакиваниями. Потом она говорит что-то, но я не могу разобрать слов.       Какого хрена он звонит так поздно? Уже одиннадцатый час. Я знаю, что в их мире не принято так поздно звонить — я прочитал об этом в интернете. Чай остывает, а я напряженно вслушиваюсь в разговор. Это глупо, мерзко и малодушно, но я ничего не могу с собой поделать. В голове бродят мысли: как я оставлю её тут одну? Вокруг полно похабных козлов. Я вижу, какие взгляды кидают на нее мужики на улице и в магазинах. Только эта идиотка совсем не замечает этого.       Разговор заканчивается, и она возвращается. Я допиваю остывший чай. Она говорит: — Извини, было срочное дело по работе.       Я безразлично киваю. Это у меня всегда хорошо получалось: изображать холодность и безразличие. Но ночью в постели я ищу очередных доказательств, что она искренна в своих чувствах, что ей нужен именно я. И она отдается мне пылко, я чувствую ее желание.       Я хотел бы уметь говорить о важных вещах. Но я не могу. На днях мы ехали с ней в том, что они здесь называют машиной или автомобилем. У меня всегда там появляется чувство легкого дискомфорта, потому что я не могу контролировать это. Поэтому я вынужден полагаться на ее умения.       Мы подъезжали к мосту через реку, когда я услышал нетерпеливый сигнал, и мимо нас промчался другой автомобиль. Большой, черный и явно очень дорогой. Она проводила его взглядом полным презрения. Сказала: — Вот урод! Я своей разрешенной скоростью мешаю ему гнать под сотню. Новосибирские номера. Не знает, что у нас тут пару месяцев назад камеру установили. Пусть теперь ждет письмо счастья, олух!       Последние слова Маргарита сказала с выражением мстительного удовлетворения. В это момент она была похожа на ребенка, у которого отобрали игрушку, но который уже замыслил какую-то шалость в ответ.       В моей груди появилось странное чувство. Мне хотелось бы сказать ей что-нибудь хорошее, ласковое. Сказать, что я люблю и хочу ее до дрожи в коленях. Что мне никогда не надоест наблюдать за ней, подмечая новые выражения на ее лице. Но потом до моего сознания доходят слова: два месяца назад. Два месяца назад мы были в моем мире. Но, похоже, она уже перестроилась. Те десять месяцев для нее теперь не что иное, как странный сон. Приключение, достоверность которого можно было бы поставить под сомнение, если бы я не потащился за ней в этот мир.       Когда я оказался в ее мире, он обрушился на меня своим многообразием: вещи, люди, машины, шум, дома. Все казалось огромным и чрезмерным, всего было много. Она сказала, что в ее городе проживает около полумиллиона жителей. А потом посмеялась, когда я поразился этой цифре: — Леви, да это же захолустье. В Ташкенте живет два с половиной миллиона, в столице моего государства все двенадцать. А в самом большом по населению городе нашего мира живет двадцать четыре миллиона.       Я поражаюсь этим цифрам. Насколько огромен этот мир!       Когда я оказался в ее жилище, которое называется квартирой, я поразился обилию вещей. Чего здесь только нет! И на всем лежит ее отпечаток. Она сказала мне практически сразу: — Можешь пользоваться любой вещью, заглядывать в любой шкаф. И в ноутбуке можешь открывать любую папку. У меня нет ничего криминального.       Сказать бывшему вору, что он может спокойно заглядывать везде. Как наивно. Неужели она думала, что я не воспользуюсь этим предложением?       Когда она уходит на работу в первый раз, я пребываю в состоянии легкой прострации. Ее одежда, волосы, лицо — все это кажется мне чужим. Она другая. Она выглядит, как взрослая женщина. Я знаю, что ей тридцать один год, но в моем мире она порой казалось совсем девчонкой. А здесь, с этим новым цветом волос, одетая в платье, с красными губами, она выглядит такой уверенной в себе.       Я открываю ее шкаф: одежда висит стройными рядами. Платья, юбки, кофты, брюки — чего здесь только нет. Я в жизни не видел столько одежды у одного человека. И это еще не все. Есть еще полки, на которых стопками сложены неглаженные вещи. Я захлопываю шкаф и сажусь на кровать. В квартире тихо. Мне нужно идти работать, искать полезную информацию, а вместо этого я разглядываю склянки на туалетном столике. Сегодня утром от нее пахло каким-то парфюмом. Мне нравится ее естественный запах, но в этом мире от нее практически всегда пахнет чем-то другим. Здесь все ароматизировано: мыло, шампунь, крема. И пахнет всё это замечательно, но немного сбивает с толку.       За последующие две недели я осмотрю каждый закуток в ее квартире. Я не считаю это низким или подлым. Она дала мне своё разрешение. А я хочу, наконец, понять её. Я знаю, что она скрывает что-то от меня. Всегда знал. Я надеюсь найти здесь разгадку. В один из дней я открываю дверцу шкафа, стоящего в зале. Когда я сдвигаю папки на нижней полке, то обнаруживаю железный ящик. Приглядевшись, я понимаю, что это сейф. В этот же день после ужина я спрашиваю у нее: — Зачем тебе сейф?       Она морщится, и на секунду на ее лице вспыхивает желание затеять со мной ссору. Но вместо этого она открывает шкаф, вытаскивает папки, набирает код. Дверца распахивается, и она вытаскивает оттуда коробку. Щелкает замок и моему взгляду предстает пистолет. Поблескивает холодный металл, рядом лежит обойма и коробка с патронами. В первое мгновение мне кажется, что это мираж. Зачем ей пистолет? Она умеет им пользоваться?       Она берет оружие в руки. Поглаживает его, как маленького зверька. Я спрашиваю: — Зачем тебе оружие?       Она усмехается: — Да его и оружием назвать сложно. Это же травматический пистолет. Я беру его с собой, когда езжу одна по трассе. Россия не самая безопасная страна, знаешь ли.       Она протягивает мне пистолет. В нем нет обоймы, поэтому сейчас оно безобидно. Но я уже достаточно прочитал про оружие их мира, чтобы знать, что даже и таким можно при желании убить. Ощущая в руке тяжесть оружия, я смотрю на нее другими глазами. Когда она оказалась в моем мире, у нее при себе были электрошокер и газовый баллончик. Теперь-то я знаю, что это такое. И они мне не кажутся детскими игрушками.       Чего она боится? Почему она такая? Почему умеет драться? Зачем ей оружие? У нее есть ответы на эти вопросы. Вполне невинные и логичные ответы. Но все вместе заставляет меня задуматься, знаю ли я ее?       Ночью я просыпаюсь, потому что мне холодно. Маргарита стащила на себя одеяло и завернулась в него, как в кокон. Я хочу уже потянуть одеяло за край на себя, когда слышу тихий скулящий звук. Ей снится что-то плохое. Я легко трясу ее за плечо: — Проснись!       Она бормочет в забытьи: — Он обещал…       А потом просыпается, обнимает меня и говорит сонно: — Ты здесь. Как хорошо. Мне снилось, что тебя нет…       И через пару секунд уже спит, я чувствую ее дыхание на своей шее. Я накрываю нас одеялом. И никак не могу уснуть. Ее слова. Да, я обещал, что вернусь. Но смогу ли я? Может, это было опрометчиво бросаться такими словами? И смогу ли я для начала оставить ее? Она уже не раз говорила мне, что я должен исполнить свой долг, должен закончить, наконец, эту столетнюю войну. Она говорила, что отпускает меня. И ее слова казались искренними. Но она выдает себя. То, что произошло сейчас не первый сигнал, что она страдает. Иногда боковым зрением я ловлю ее взгляд. Она думает, что у мужчин плохо развито периферическое зрение. Может, у жалких хлюпиков ее мира оно и не развито. Но когда тебе с детства за каждым углом грозит опасность, твои чувства развиваются по максимуму. Поэтому я всегда вижу, когда она смотрит на меня этим своим тоскливым взглядом. Можно было бы дать понять ей, что я всё знаю. Что я понимаю, как ей больно. Я боюсь сделать еще больнее. Поэтому молчу.       Но в то же время я постоянно держу в голове ее слова, что она не любит жизнь. Я не понимаю, как человек настолько полный жизни, может ненавидеть жизнь. Ведь у нее все хорошо. Несмотря на ее заявления, что она живет не в самой лучшей стране своего мира, я понимаю, что у нее хорошая жизнь. У нее есть семья. У нее есть место, где жить, полное вещей. В этом мире очень хорошая еда. Даже на ее привередливый вкус. У нее миллион увлечений. В прихожей в шкафу стоит футляр с луком. Напоминает мне о Блауз. Хренов лук! Это, оказывается, здесь вид спорта. Она играет на музыкальном инструменте. Каждый вечер она включает музыку и танцует. Она думает, что я в ванной. Забывает, что мне нужно совсем мало времени, чтобы полностью вымыться. А я стою, прислонившись к стене, в темном коридоре и наблюдаю за ней. На ее лице написано настоящее счастье. Она любит музыку и любит движение. Я вспоминаю, что однажды видел такое там, в замке. Казалось, она тогда приняла какое-то важное решение. И когда я спрашиваю ее об этом, она говорит просто: — Аааа, в тот раз я решила прыгнуть с крыши.       Вот так просто. На лице ни капли раскаяния. Я начинаю закипать, но вспоминаю, как ударил ее тогда. Я до сих пор за это не попросил прощения. И не знаю как. Я не умею толком извиняться перед людьми. Этому Кенни меня не учил. Поэтому я спрашиваю просто: — Больше такого не будет?       Она смеется: — Что? Прыгать с крыши? Я же не дура! Вдруг тебя не будет рядом.       Это выскальзывает из нее ненароком, и мы оба замираем. Мы знаем, что меня точно не будет рядом, поэтому притворяемся, что не заметили ничего странного в ее словах.       В один из вечеров она готовит что-то на кухне. Уже девятый час, и мы давно поужинали, поэтому я иду выяснять, что там происходит. Она раскатывает тесто. На ней надет фартук и косынка. Завидев меня, она говорит: — Леви, а я тут пельмени делаю. Это на завтрашний ужин. Конечно, можно было бы купить, но кто знает, какую свинину они там в фарш подмешивают. Поэтому я сделала фарш сама, из куриного филе.       Опять старая песня про свинину. За все время, проведенное мною здесь, она ни разу не покупала или не заказывала ничего со свининой. Только курица и говядина. Она говорит, что в колбасе, которая мне так нравится, полно свинины, но ее все-таки покупает. При этом сама она ест только то, что сделано из курицы или рыбы. Я хочу спросить, в чем ее проблема со свининой, когда замечаю у нее на щеке мазок муки. Я приближаюсь к ней, она прекращает раскатывать тесто и спрашивает: — Что такое? — У тебя мука на лице. — Вот черт, — трет тыльной стороной руки щеку, размазывая муку еще больше.       Я останавливаю ее: — Подожди. Ты размазываешь.       Хочу убрать пальцами пятно с ее лица, но тут кое-что вспоминаю, поэтому припадаю губами к ее щеке и одним движением слизываю муку, чувствуя языком шероховатый привкус.       Маргарита чуть отшатывается, и ее лицо заливает румянец: — Что ты делаешь? — Тебе же можно лизать сажу. А мне?       На ее лице проступает понимание. Она говорит, прищурив глаза: — Злопамятный капитан.       Потом проводит мучным пальцем по губам и спрашивает с наглой улыбочкой: — А с этим поможешь?       Конечно, я помогаю ей и с этим. И последнее слово остается за ней. Для женщины, у которой совсем не было мужчин, она довольно хитрая. Но мне это нравится. А на следующий день мы едим пельмени, которые она вытаскивает из морозилки и варит. Мы едим их со сметаной, с кетчупом, с другими соусами. И это невероятно вкусно.       Она постоянно старается приготовить для меня что-нибудь вкусное. При том, что я прекрасно знаю, что она считает готовку пустой тратой времени. Но ради меня она готова жертвовать своим временим.       После ужина я спрашиваю у нее: — Почему у тебя такое отношение к мясу?       На ее лице появляется мучительное выражение, она говорит: — Это долгая история. — Я никуда не спешу. Рассказывай.       И она начинает рассказ: — Моя мама родом из маленького городка неподалеку отсюда. Волею судеб она вышла замуж за отца, выходца из Азии. И они переехали туда. Но летом мы обязательно ездили в гости к бабушке и дедушке. Они жили в своем доме и держали домашний скот: корову, свиней, кур, кроликов. В детстве мы с сестрой ели все подряд. Когда мне было девять лет, а сестре шесть, мы с родителями поехали туда на месяц. В честь этого события дед решил заколоть свинью. Я никогда не забуду визга, когда ей перерезали горло. Его было слышно на всю улицу. Визг и невыносимая вонь, когда горелкой начали опаливать ее шкуру. Я видела, как она лежала там, задрав лапы вверх, и под горлом у нее был безобразный черный разрез. Но самое главное не это. Туалета в этом доме не было — мы ходили в уличный. В тот же вечер, когда я пошла в туалет, то на веранде в тазу увидела ее отрубленную голову и лапы. С тех пор, что у меня, что у моей сестры как отрезало. Мы не выносим ни вида, ни запаха свинины.       Честно признаюсь, мне ее история не показалась страшной: — Но ты же не думала в детстве, что мясо на деревьях растет?       Она хмыкает: — Нет, конечно. Но одно дело знать, а другое видеть. Я знаю, что тебе моя история кажется ерундой. Ты видел вещи гораздо хуже. Но я тогда была ребенком, а детские травмы просто так не проходят. Нельзя было показывать такое детям, выросшим в квартире.       Детские травмы? Тут она права. Мне кажется, я сам всю жизнь борюсь с последствиями того, кем была моя мать.       В один из дней я, наконец, узнаю ее фамилию. Она лихорадочно собирается на работу и бегает по всему жилищу в поисках чего-то. — Леви, ты не видел мой паспорт?       Паспорт? Так, кажется, у них называется документ, который должен быть у каждого жителя. Я оглядываю зал и замечаю, что на инструменте что-то поблёскивает. Подхожу и вижу маленькую книжку красного цвета с рисунком на обложке и надписью «паспорт». Я беру ее в руки, и меня подмывает открыть посмотреть, что внутри, но я перебарываю себя: — Я нашел его.       Она вбегает в зал: — Ты мой спаситель. Мне сегодня ехать на таможню в аэропорт, а там без паспорта нельзя.       Она протягивает руку, но замечает мое замешательство: — Ты хотел посмотреть?       Я киваю. Она говорит: — Посмотри. А я пока губы накрашу.       Я открываю паспорт и сначала вижу ее изображение. Потом я перевожу взгляд на буквы: Хамидуллина Маргарита Тимуровна. Дата рождения: 06.06.1988. Место рождения: гор. Ачинск Красноярского края. Понятно. Подмечаю для себя две детали: фамилия, действительно, странная. Это первое. Но у большинства людей ее страны фамилии непривычны по звучанию для моего уха. И второе: она живет не там, где родилась.       Она вбегает в зал, забирает у меня документ и клюет носом в мою щёку — накрашенными губами нельзя целовать.       Спрашивает задорно: — Ну как, запомнил мою фамилию?       Я произношу по слогам: — Ха-ми-ду-ллина.       Она смеется: — У меня-то еще не самая сложная фамилия. А вот моя двоюродная сестра вышла замуж за Ильнуса Карагадым-Таптыкова. Но ты не думай! Я не смеюсь. Я люблю и свою татарскую, и русскую половину, и две капли еврейской и украинской крови… Все, я побежала.       Она выходит из квартиры, а я думаю: была Хамидуллина, станешь Аккерман. И сажусь работать.       На двенадцатый день моего пребывания в ее мире, проснувшись утром, она шепчет мне: — А у кого-то сегодня день рождения.       Я усиленно соображаю, но мне ничего не приходит в голову. Она видит мое непонимание и объясняет, как маленькому ребенку: — Когда мы спрыгнули с обрыва в твоем мире, до твоего дня рождения оставалось двенадцать дней. Ты прожил их здесь, значит сегодня твой двадцать шестой день рождения. — Но в моем мире не прошло и минуты, сама же говорила.       Она недовольно бьет ладошкой по одеялу: — Но ты прожил это время здесь! Значит, стал старше!       Я говорю со вздохом: — Я не понимаю, почему для тебя это так важно.       Она отворачивается и говорит: — Я не хочу быть дамочкой в возрасте, соблазнившей молодого.       Потом она собирается вставать. Мне хочется посмеяться над такой надуманной бедой, но вместо этого я ловлю ее за руку и тяну назад на кровать: — Решено. Сегодня — двадцать пятое декабря. Мой день рождения.       Она обнимает меня: — С днем рождения, Леви!       Вечером, после работы она приходит с тортом. Говорит: — Это мой любимый торт. Называется черепаха.       К своему неприятному удивлению я не знаю, что такое черепаха. И пока она накрывает на стол, я лихорадочно читаю в интернете про этих животных. После ужина она зажигает на торте свечи в виде цифр 2 и 6. Я смотрю с непониманием на это безобразие. Она объясняет: — Это у нас такая традиция. Нужно задуть свечи и загадать желание. — Чушь какая, — следует мой ответ.       Она начинает недовольно дуть свои и без того пухлые губы, поэтому я задуваю свечи с мыслью: хочу, чтобы Маргарита жила и была счастлива независимо от того, буду я с ней или нет.       Я съедаю два куска торта. Очень вкусного торта. Даже она съедает кусок. Хотя всё чаще и чаще в последнее время жалуется, что такими темпами питания скоро превратится в свинью. Я не понимаю, из-за чего она переживает. Да, за неполных две недели пребывания здесь она вернула вес, с которым попала в мой мир. Но это к лучшему. Слишком худой она была там. И да, я видел ее старые изображения, называемые фотографиями, где, как она говорит «она была жирная». Правда, никакого страшного жира я там не увидел. Никаких двойных подбородков или огромного пуза. А вот что я увидел: аппетитный зад, который так и просится в руки и грудь побольше нынешней. Но я молчу на этот счет. Боюсь услышать что-нибудь вроде «извращенец бессовестный».       А еще я видел весь ее жизненный путь. Удивительное дело эти фотографии. Вот она — маленький лысый ребенок с огромными глазами и очень пухлыми щеками, от которых не осталось и следа. Вот она держит в руках книгу с названием «Азбука» и задорно улыбается, волосы заплетены в две тугие косички. Вот она подросток в немыслимо коротких шортах и майке. Стоит, прислонившись к каким-то перилам. Рядом с ней сестра. И они, действительно, совсем не похожи, но их выдают глаза зеленого цвета. А вот она молодая женщина. С очень короткими волосами. Я долго смотрел на это изображение. Было в ее лице что-то надменно-горькое.       Таким образом, все три десятка лет ее жизни прошли перед моими глазами. Но одна фотография запала мне в душу. Черно-белая. Ей лет пять. Она одета очень тепло: в шапку и шубку. Судя по белизне, вокруг нее снег. Она радостно смеется, запрокинув голову назад. И выглядит такой счастливой. Глядя на нее такую я подумал: хочу, чтобы у нас с ней была такая же. А потом поразился своей наглости. Кто я такой? Что я могу ей дать? Неопределенность? Ничем не подкрепленное обещание вернуться? И что потом? Что я буду здесь делать? Буду сидеть на ее шее, жить в ее жилище и пользоваться ее деньгами? Я признаюсь себе, что мне нравится в этом мире. Тут понравилось бы кому угодно. Все очень удобно, хорошая еда, обилие вещей. А самое главное — нет этих блядских титанов. Никто не пытается тебя убить или сожрать. Так что, я себя не обманываю. Здесь понравилось бы любому человеку из моего мира. И я не чувствую, что этот мир мне не рад. Никакого чувства отторжения. Мне хочется остаться тут. И прожить с Маргаритой остаток жизни как обычный человек. Я понимаю, что это звучит эгоистично, но также я и понимаю, что это не произойдет, пока всё не закончится ТАМ.       Размышления о детях, которые могли бы у нас быть, приводят меня к давно назревшему вопросу: что с Маргаритой? Еще в своем мире я задавался вопросом: почему при таком частом трахе ничего не происходит? Мне тогда удалось выяснить кое-что у Ханджи. Как сейчас помню тот разговор. Мы обсуждали рабочие вопросы, и я уже собирался уходить, когда остановился у окна. Ханджи спросила: — Ты еще что-то хотел сказать?       Я начал издалека: — Ханджи, ты указывала в отчетах все, о чем тебе рассказывала Маргарита?       Она замялась, но ответила честно: — Нет, не все. Некоторые вещи я посчитала незначительными. — Вы разговаривали о методах предохранения в ее мире?       Я задал этот вопрос спокойно, без тени стыда. Мне нужно было знать. А вот Зое смутилась, ее щеки залил румянец, она помедлила с ответом, но потом кивнула: — Да.       В то время уже было известно о нас с Маргаритой. Поэтому Ханджи не могла не понимать, почему я задаю подобные вопросы. Она явно разрывалась между желанием быть честной со мной и желанием сохранить в тайне некоторые откровения Маргариты. Я сказал жестко: — Выкладывай.       И она, запинаясь и отводя глаза, просветила меня. Даже в этом вопросе люди их мира оказались гораздо более продвинутыми, чем мы. Но я понял, что Маргарита не могла бы использовать ни один из этих способов. И уже попав сюда, я снова изучил этот вопрос. Ничего из указанного не подошло. Я заметил бы. Конечно, она могла бы сходить к врачу и сделать кое-что втайне от меня, но все дело в том, что в моем-то мире не было никаких таких врачей.       Все, наконец, проясняется в мой так называемый день рождения. Через какое-то время после ужина я замечаю, что Маргарита кидает на меня странные взгляды. Я спрашиваю: — Что такое?       Она смущается, но отвечает: — Давай займемся любовью.       Меня удивляет ее настойчивость, но я не показываю вида. Я не идиот, чтобы отказываться от секса. Поэтому я просто киваю и поднимаюсь с дивана, намереваясь идти в спальню. Но она останавливает меня: — Нет, сядь назад. Я хочу прямо здесь.       Это удивляет меня еще больше, но я повинуюсь. Хочет трахаться здесь, ладно.       Она выключает свет, и я слышу в темноте шелест одежды. Она подходит ко мне и садится сверху. Я провожу руками по ее спине. Она стягивает с меня футболку. Мы начинаем целоваться. Мои пальцы скользят вниз. Она уже мокрая. Слишком быстро. Определенно, она какая-то другая. Я чувствую, как ее руки опускаются вниз, оттягивая резинку штанов. Я чуть привстаю, помогая ей стянуть мои штаны вместе с бельем. Потом она начинает мягкими движениями ласкать рукой мой член. Я чувствую возбуждение. И она тоже. Поэтому она опускается на меня сверху, принимая сразу практически полностью. Как же мне нравится этот полу стон, полу вздох, полу вскрик, который она издает, когда я вхожу в нее. Она замирает на какое-то время, привыкая к ощущениям. Затем наклоняется к моему уху, кусает легко за мочку и шепчет: — Покатай меня, большая черепаха.       В ее словах совсем нет смысла, но они звучат так возбуждающе. Поэтому я обхватываю руками ее зад и начинаю насаживать на себя. Она вскрикивает, и я слышу слова: — Как глубоко!       Мне приходит в голову, что я, возможно, причиняю ей боль. Но она сама того не осознавая, рассеивает мои сомнения: — Еще… Не останавливайся…       Некоторое время в комнате слышно только наше прерывистое дыхание и другие звуки хорошего секса. Потом она убирает мои руки со своих бедер, перенося их на грудь: — Дальше я сама.       Я сжимаю руками ее мягкую плоть и расслабляюсь, уступая ей инициативу. Она начинает двигаться. И я чувствую, что близится мой предел. Я знаю, что она еще не кончила, но, похоже, ее это совсем не волнует. Она ускоряется, а потом, опустившись до упора, замирает на мгновение и делает какое-то сжимающее движение своим лоном. Я вскрикиваю от неожиданности. В этот момент я чувствую каждую неровность внутри нее. Она расслабляет мышцы, и я изливаюсь в нее мощными толчками.       Мы сидим так еще какое-то время, потом она соскальзывает с меня. Я натягиваю штаны.       Она сидит рядом на диване. Я слышу её ещё не пришедшее в норму дыхание. Она спрашивает: — Тебе было не больно?       Я удивляюсь: — Мне? Нет, конечно. — Хорошо. Я тут кое-что почитала в интернете и попыталась применить это на практике. — Понятно.       Она молчит еще некоторое время, потом говорит: — Леви, прости меня.       Я снова удивляюсь: — За что? — Я такая неопытная. Наверно, ты хотел бы, чтобы я хоть иногда делала это ртом. Но я не могу пересилить себя и никогда не смогу.       Я отвечаю мгновенно: — Не выдумывай. Мне это не нужно.       Перед глазами мелькает картинка: ее пухлые губы обхватывают мой член. Внизу живота становится горячо, но я гоню от себя эти мысли. Я знаю, что этого никогда не будет. И я не намерен принуждать ее. Она помешана на своих зубах и на гигиене рта. Я никогда раньше не видел такого. Она чистит зубы после каждой еды. И не только щеткой. У нее в ванной несколько разновидностей зубной пасты. У нее несколько зубных щеток. Она не ест ничего пахучего вроде лука или чеснока. Она не пьёт чай и кофе. Если я целую ее после того, как сам ел или пил чай, то она поддаётся. Но после смотрит на меня, укоризненно подняв одну бровь. Жутковатое умение — поднимать одну бровь. И эта странная бровь вынуждает меня приучить себя тоже чистить зубы после каждой еды.       Ее помешанность удивляет, потому что у нее очень хорошие зубы, а дыхание свежее. Поэтому однажды я спрашиваю: — Почему ты так зациклена на своих зубах? Ведь они у тебя и так хорошие.       Она хмыкает: — А ты думаешь, они сами по себе такие? На самом деле, в этом вопросе у меня плохая наследственность. Видел бы ты зубы простых советских людей. И вообще, легко тебе рассуждать. У самого-то белые и здоровые зубы, и ты для этого не прикладываешь никаких усилий!       Я не понимаю, про каких таких советских людей она говорит. Но я молча признаю ее правоту. Действительно, с зубами у меня никогда проблем не было. Я просто прекращаю этот спор и добавляю эту странность к другим: нелюбовь к мясу; сильнейшая боязнь пауков; странные кровотечения из носа; тридцать лет без секса; ум, который порой пугает; подозрительное владение некоторыми навыками, будь то приемы уличной драки или оружие. Если так посмотреть, то многовато всего получается.       Она прерывает мои размышления: — Я пойду в душ.       Мы все еще сидим на диване. Я отвечаю: — Ага.       Она уходит, и я слышу, как в ванной льется вода. Помимо всех этих странностей, есть еще один нерешенный вопрос. И я намерен разобраться с этим сегодня. Поэтому я иду за ней следом. Дверь не заперта. Она молча сдвигается, освобождая для меня место под душем. Я тоже встаю под воду. Но вместо того, чтобы мыться, кладу руку ей на плечо и спрашиваю: — Ты не беременна?       Я знаю, что поступаю подло. Она сейчас находится в уязвимом положении. Пять минут назад она признала свою слабость. А сейчас стоит голая, и ей некуда деваться.       Она говорит: — Нет, конечно. С чего ты взял? — тем самым заталкивая себя в мою ловушку.       Я задаю резонный вопрос: — А почему нет? Мы столько трахаемся.       Я знаю, что она не любит это слово. Но произношу его намеренно, чтобы еще больше выбить ее из колеи.       Она сникает, говорит еле слышно: — Все не так просто.       Я говорю жестко: — Это не ответ.       Тогда она говорит устало: — Леви, несколько лет назад на одном из медицинских осмотров выяснилось, что для того, чтобы иметь детей, мне нужно сделать операцию.       Говоря это, она кладет руку на низ живота.       В моем мире «операция» — это страшное слово. Я представляю себе, что какие-то коновалы будут колоть и резать ее нежную плоть. Она замечает мое выражение лица и говорит: — Не переживай. Операция простая. Даже не останется большого шрама. Все делается через несколько небольших проколов с помощью специального аппарата. Но я не думала, что мне когда-нибудь это понадобится. Прости, что скрывала это от тебя. Я — сломана, полна изъянов, и я утяну тебя на дно.       Я не сразу понимаю, что она плачет. Вода скрывает это. Но когда я замечаю, то понимаю, что в очередной раз надавил на нее слишком сильно. К сожалению, это единственный способ добиться от нее хоть какой-то правды.       Я притягиваю ее к себе и говорю: — Не говори ерунды. С тобой все хорошо. Не бывает идеально здоровых людей. Когда я вернусь, ты сделаешь операцию. Но только в том случае, если сама этого захочешь. А потом у нас родятся пять маленьких девочек, красивых и умных, как ты.       Она хохочет: — Пять? Они же с ума меня сведут!       А потом добавляет: — Леви, ты же не любишь детей.       И как ей объяснить, что невозможно их любить, видя, как они погибают от голода, привалившись к очередной грязной подворотне Подземного города. Как сироты стоят в очереди за жалким куском хлеба после того, как потеряли родителей при падении стены. Страдание трудно любить. Начинаешь думать, что лучше бы эти дети никогда не рождались. Но в ее мире все по-другому. Здесь идея иметь семью кажется естественной.       Я говорю ей: — Я буду любить наших детей.       На ее лице расцветает улыбка: — Но почему только девочки. А как же мальчик? — От мальчишек одни проблемы. Перед тобой стоит живой пример. — Леви, глупый, Леви. Как же ты не прав! Вот бы все мальчишки были такими, как ты.       После душа я поддаюсь на уговоры посмотреть ее любимый фильм. Я воспринимаю это как наказание за то, что причинил ей боль. Придется и мне пострадать, потратив два часа времени на нечто под названием «Грязные танцы». Мои опасения сбываются и передо мной разворачивается история любви голодранца и избалованной богачки, происходящая на фоне совершенно аморальных танцев. Я знаю, что люди на этих движущихся картинках только изображают все это, что у них такая работа. Но не понимаю, как можно согласиться вот так в полуголом виде дергаться под музыку. А еще меня раздражают надуманные проблемы этих людей. Но я молча смотрю на экран. В какой-то момент я замечаю, что Маргарита начинает посапывать и сползать на мое плечо. Понятно. Толкаю ее тихо в бок: — Ты спишь?       Она говорит встрепенувшись: — Нет. Сейчас моя любимая сцена будет.       Ее любимой сценой оказывается бездумное валяние, кривляние и ползанье по полу главных героев под музыку. Я хочу высказаться на эту тему, но замечаю, что она опять сидит с закрытыми глазами. Поэтому я кладу маленькую диванную подушку на верхнюю часть своих ног и вынуждаю Маргариту лечь. Она бормочет: — Я прилягу только на две минуты, чтобы глаза отдохнули.       Через пять секунд она спит, свернувшись клубком. Я досматриваю фильм один. Я мог бы остановить его, но я обещал ей посмотреть. Когда для главных героев всё заканчивается хорошо, я задумываюсь. Похоже, Маргарита любит сказки. Я глажу ее по голове, потом приподнимаю за плечи, заставляя сесть на диване. Нужно перенести ее в кровать. Когда я несу ее, она спрашивает сонно: — Как тебе фильм? — Чушь, — отвечаю я резко.       Она чуть заметно хмыкает, говорит: — Зато история их любви очень красивая.       Я укладываю ее в постель и накрываю одеялом. Обхожу кровать и ложусь рядом. Она придвигается ко мне и шепчет, уже засыпая: — Но наша история любви — лучше.       Мне хочется разбудить ее и высказать всё, что я думаю по этому вопросу. Потому что не было ничего хорошего в отношении тех людей: он обычный бедняк, она избалованная богатая сопля. И так же не нужно обманывать себя по поводу наших отношений: я заставил ее, а она постоянно от меня что-то скрывает. И хрен его знает, какое будущее ждет нас.       Но я знаю, что не скажу ей ничего такого. Пусть верит в сказки. Наверно, ей так легче жить.       Приближается время моего ухода. В последние ночи я практически не сплю. Я прокручиваю в голове всё, что прочитал. Перед глазами встает цепочка событий, которые приведут к гибели в Шиганшине большой части Разведкорпуса, приведут к гибели Эрвина. Я не допущу этого! Я распечатал каждую страницу, каждую картинку. Я знаю, что ход событий уже изменился из-за вмешательства Маргариты, и я намерен изменить его еще больше. Не переношу, когда люди гибнут просто так.       Представляю себе, какие лица будут у Смита и Ханджи, когда они увидят себя со стороны. Я уже пережил это. Но поначалу мне казалось, что это не я, что это какой-то самозванец. Я все думал: неужели я такой ублюдок? Почему я так обращаюсь с людьми? Но потом я успокоился. То, как люди воспринимают себя и то, какие они на самом деле, по-видимому, совсем разные вещи.       Приходит время прощаться. Я вижу, что она еле держится. Но она должна справиться с этим. Она — сильная.       Все, что я хотел бы взять в свой мир, готово и упаковано. Мы едем на берег реки. По дороге я думаю о том, что знания, которые я принесу с собой, будут во благо. По крайней мере, я надеюсь на это. Будет хреново, если оставив Маргариту здесь одну, я провалюсь там. Судьба любит преподносить дерьмовые сюрпризы. И моя задача состоит в том, чтобы обхитрить эту бездушную суку.       Мы прощаемся. Я не знаю, когда снова увижу ее и увижу ли вообще. Она говорит, что любит меня. С тех пор, как она признала для себя этот факт, она не боится произносить эти слова. Я же не такой. Я хотел бы сказать ей столько всего. То время, что мы провели вместе, было лучшим в моей жизни. Впервые я жил по-настоящему, чувствовал себя нужным не из-за своей силы, а просто потому, что я — это я. Она приняла меня полностью. Без всяких вопросов и условий. Зная моё прошлое. Зная, что я уйду.       Вместо того, чтобы открыть, наконец, свои истинные чувства, я говорю ей, что вернусь. Даю очередное, ничем не подкрепленное обещание.       Прыгая с обрыва, я ожидаю оказаться в воде, но вместо этого падаю с двухметровой высоты на жесткую поверхность. Я не заметил момент перехода. Я видел, как река приближается ко мне, но потом оказался на берегу того озера. Мой мир встречает меня жестким приземлением. Я поднимаюсь и отряхиваю одежду. Потом оглядываюсь: солнце садится. Действительно, кажется, тут не прошло и минуты. Мне становится противно. Я ненавижу этот мир. Всегда считал его мешком полным дерьма. Но в этом мире есть люди, которые заслуживают лучшей жизни.       Чтобы развеять гнетущую тишину, я говорю вслух: — Я вернулся.       В ответ ни звука. Но я чувствую, что после моего возвращения что-то неуловимо изменилось. Этот мир знает, что я вернулся не с пустыми руками и ему это чертовски не нравится. Ну что ж. Ему же хуже. Потому что я намерен сделать все возможное, чтобы это дерьмо с титанами, наконец, закончилось!