Amnesty

      Солдаты смотрят с таким весельем и восторгом, и Майкл прекрасно понимает, насколько всем им осточертела эта война. Он переглядывается с Джеймсом, и улыбается так холодно, со сталью. В нескольких километрах от их расположения замечены небольшие отряды отступающих немцев. И никто, кажется, не собирается выпускать их отсюда. Все так возбуждены происходящем, и тем, что война уже на последнем издыхании. Майкл чувствует подступающий к горлу экстаз. Решение находится быстро, хотя идея направить на захват почти весь полк, просто чтобы быть уверенными… Майкл не считал её хорошей, но это точно было бы весело. Боже, он стал слишком жестоким и циничным на этой войне. Не нравится Майклу только то, что Джеймс снова пытается защитить всех своих солдат, — в первую очередь ведь отряд должен охранять командира. Макэвой всегда печется о них, но при этом ведёт себя порой безрассудно, ломясь впереди паровоза. И сейчас он тоже идёт впереди, чтобы осмотреться перед атакой и только потом подать сигнал. Майкл ненавидит это, но понять может. Именно поэтому догоняет командира. Немецкие солдаты вымотаны, движутся медленно, почти по открытой местности. Фассбендер старается не думать о том, что в начале войны это сработало бы, как превосходная приманка. От нервов и злости его трясёт. Он смотрит на Джеймса и дышит неровно. Тот убирает бинокль и вытягивает из кобуры пистолет, снимая с предохранителя. — Они вскоре будут повсюду. До конца лета Париж освободят, — произносит Макэвой и оглядывается на секунду, чтобы убедиться, что все в норме у его ребят. — Будь здесь, я подойду ближе. Как подниму руку, можешь отдать им сигнал. — Подожди, — окликает его Майкл, лихорадочно думая, что именно из кучи идиотских мыслей в его голове надо сказать. Их может видеть их собственный отряд, поэтому Майкл сохраняет расстояние и только улыбается хищно. Говорит, чтобы раззадорить капитана и успокоить нервы… их обоих:  — Ты… прекрасно смотришься с оружием, я не замечал. Когда вернёшься, можешь… поставить меня на колени… — он понятия не имеет, что несёт, но невозможность подойти ближе и сделать хоть что-то, — жгла кончики пальцев. Джеймс смотрит на него с непонимающей улыбкой долю секунды, ничего не говорит, и Майкл переводит дыхание. — Будь осторожнее, — уже серьёзно добавляет он, и, немного колеблясь, тише заканчивает: — Я люблю тебя. Джеймс вдруг перестает улыбаться, поджимает сохнувшие губы, даже дергается, чтобы поддаться к нему. И наверняка только для того, чтобы сказать, что Фассбендер умеет подбирать момент. Но удерживает себя. На такие слова никто из них до сегодня не решался, но все, что может Джеймс сейчас, — кивнуть, отвечая тихое: — И я тебя. Майкл видит, как ему хочется быть ближе, видит, тайно этому радуется и сглатывает вместе с горечью и теплом, тихий восторг от осторожного «и я тебя». Это значит… много. Очень много. Гораздо больше, чем Майкл привык себе позволять. Джеймс уходит вперед, и Фассбендер видит, как он ещё несколько секунд проверяет обстановку в бинокль, прежде, чем отвести руку в сторону, зажимая в ней пистолет.       Немецкие солдаты не сопротивляются, опускают оружие и сами опускаются на колени в надежде, что это сохранит им жизнь. Поступает приказ брать их пленными, и всё происходит так быстро, что Майкл даже не успевает разволноваться по-настоящему. Он внимательно следит, чтобы никому из немцев не пришло в голову выстрелить сейчас, потому что знает, что делает с людьми отчаяние. И боится. Но даже передача военнопленных проходит гладко, и Майкл позволяет себе быть чуточку… Свободнее. Спокойнее. Позволяет вечером отдохнуть вместе с отрядом и с Джеймсом, послушать радостные разговоры и противную фальшь губной гармошки. Позволяет немного напиться. Позволяет быть втянутым в дурацкую игру, когда Джеймс уводит его прочь от чужих взглядов и, после очередной словесной перепалки, ставит ему подножку, толкая в траву. Фассбендер поднимается, опёршись о дерево, выстаивает на ногах и, очертя голову, несется следом. Догоняет его, хватает за рукав и тянет вниз, падая вместе с ним на землю. — Попался, — хрипло шепчет Майкл. Джеймс опускается над ним на локти и запускает пальцы в его волосы, глядя внимательно в его глаза. С такой любовью, что Майкл не видит ничего больше. — Эй. Я хочу, чтобы ты знал, что ты очень красивый, — Джеймс берет его лицо в ладони, очерчивая большими пальцами острые скулы. Раз уж они решили говорить правду. — Я не шутил, когда говорил, что буду ревновать тебя. Майкл почти задыхается. Это не то, чего он ожидал, не то, с чем он готов согласиться, но… Это хорошо, наверное. Что Джеймс так считает. — Вот это ты пьянь, конечно, — смеётся примирительно Майкл, затягивает его на себя больше, почти придавливая себя им. Это комфортно. — И ты тоже. Очень. Красивый, — медленно, прочувственно, и абсолютно искренне отвечает Майкл, потому что глаза у Джеймса так горят. — Я тоже не шутил, — подкидывает он дров в огонь, обхватывает губами большой палец, целует осторожно, а затем кусает командиру костяшки. — О том, что ты можешь поставить меня на колени. — Всё это взамен на душу? — Джеймс будто бы серьёзнеет, и Майкл на мгновение замечает, что ночное небо над ними совершенно чистое, а луна — такая же яркая, как та, что он видел на другом берегу. Майкл хочет снова услышать, как Макэвой поёт. — На твою душу, — кивает Фассбендер, улыбается почти пьяно, и тянется ближе. Он невесомо целует линию подбородка, кусается игриво, и понятия не имеет, что происходит, никакого. Они, может, не особо и пьяны, и возможно их кто-нибудь найдёт… Но, если честно, Майклу так плевать. Он слишком любит Джеймса и ему слишком хорошо сейчас, впервые за столько времени, что он буквально готов отвечать передо всеми за Джеймса, за себя, за них вместе. Он сейчас готов почти на всё. Он целует ласково, невесомо, усмехается, подавшись вперёд. — Или ты можешь забрать мою, вместе с сердцем, и вообще никогда не отдавать. Я не против, — он говорит отвратную слащавую мерзость, но ему всё нравится. — Что? — Джеймс расплывается в удивлённой улыбке и смеётся тихо. — Куда девалась моя саркастичная язва? Майкл думает, что саркастичная язва пока спит. Что это всё благодаря Алисии, — она сделала его совершенно другим человеком, она изменила его в лучшую сторону, и «саркастичная язва» проснулась только в последний год. Фассбендеру почти стыдно. И перед Джеймсом, и перед Алисией тоже. Но он молчит и просто тает, потому что так ласково с ним никто не обращался после Алисии, и никогда до неё. Это приятно и больно, — принимать чужую ласку и представлять на этом месте труп. Приходится давить в себе нехорошие ассоциации, особенно, когда Макэвой целует его в лоб. Майкл попытается снова, обязательно попытается. Он обещает мысленно себе и Джеймсу, глядя ему в глаза. Он не умрёт. А Джеймс — тем более. Навязчивые мысли отходят на второй план, когда Макэвой перебрасывает ногу через его торс абсолютно бесцеремонно, и просит: — Расскажи мне что-нибудь о себе. То, что ты на этой войне никому не говорил. Потом можешь спросить у меня что угодно. У тебя, помнится, при нашей первой встрече были ко мне вопросы. Майкл только кивает, чуть приподнимается, и абсолютно невинно целует Джеймса в щёку. Он немного тяжёлый, но это приятная тяжесть, и Майкл откидывает голову на холодную землю, из-под век поглядывая на него. Он долго молчит и колеблется, улыбается слабо, неуверенно, прежде чем начать говорить: — Ну… У меня дома росла очень большая и плодовитая яблоня. Ребята воровали её, а я разрешал и говорил, что я здесь главный. Мне было восемь, кажется, — он смеётся слабо. — А через дорогу жил мясник, которого мы все не любили, потому что он был слишком злой и постоянно нас гонял… Но мы как-то спасли его кошку из реки, так что он угощал нас после этого конфетами… — рассказывает Фассбендер и сам удивляется тому, что эти воспоминания сохранились у него. Он переводит взгляд на Джеймса, видит, что тот улыбается. Джеймсу кажется, будто он недалеко от своего дома, а всё вокруг какое-то нереальное. Кажется, что всё у них хорошо, войны нет и никогда не было, нет вообще ничего, что могло бы навредить. Они расслаблены, в безопасности, и никуда не спешат. Но пока, при мысли о доме, — перед глазами выгоревшая земля и мать. Джеймс вздрагивает, надеясь, что Майкл ничего не ощутил, и стушевывается, стараясь улыбнуться. Его накрывает так же неожиданно. — Когда вернёмся, можем… можем посадить яблоню, — он запускает пальцы себе в волосы растерянно, нервно ерошит, потому что голос все равно немного дрожит. А дальше все усугубляется — легкие сжимает знакомая липкая паника, не позволяя сделать вдох, а в глазах начинает плыть. Джеймс осматривается, чтобы убедиться, что они одни. Он не испытывал этого с начала войны, но он старается продолжить разговор, чтобы ничего не портить: — Так… твоя очередь… что ты хочешь узнать? Но Майкл всё равно замечает, что что-то не так. Как человек с перепадами настроения, он тонко отмечает чужие перепады. Видит, как улыбка становится натянутой, чувствует, как пальцы на куртке смыкаются крепче, слышит хрип в дыхании и дрожь в голосе. Майкл не понимает, что случилось, но это чужое состояние скребётся в череп, словно собственное. — Что-то не так? — осторожно, на пробу спрашивает Фассбендер. Он смотрит внимательно, пристально, вглядываясь через ночную темноту и пытаясь уловить, но он искренне ничего не понимает. Он где-то напортачил? Майкл поднимается, несмотря на то, что Джеймс достаточно тяжёлый. Он не тянется обнять пока, но готов в любой момент помочь как угодно. А Джеймс больше всего не хочет, чтобы Фассбендер думал, что виноват в этой ситуации, считая её искренне дурацкой. Старается замять, но это не срабатывает, потому что парень не настроен игнорировать его. — Джей, что случилось? — Майкл искренне переживает, не уверенный, что делать и только примерно догадываясь, что надо говорить. Например: — Дыши. Вот так, глубже. Здесь никого. Джеймс слушает его. Организм поддаётся не сразу, поэтому они сидят в тишине ещё примерно минуту. Майкл ничего не говорит, давая столько времени, сколько потребуется, и это помогает. Медленно, но помогает. — Я в порядке, — спешит объясниться Джеймс, правда ещё не до конца успокоившись. — Просто вспомнил. Извини, я… не знаю пока, как оградиться от этого. Да и то, что пытаюсь пришить тебя… Он трёт лицо ладонью, приходя в себя и оттягивая время, чтобы сосредоточиться и сформировать из роящихся мыслей понятные фразы. Но Майкл не понаслышке знает об этом состоянии. Когда слишком много вокруг вещей, которые причиняют боль, а ты не знаешь, куда от этого спрятаться. Оно ещё более ужасное потому, что ты хочешь быть в безопасности, а безопасного дома больше нет. Майкл смотрит на него с болью и сочувствием, тянется ближе, прислоняется лбом к его виску и говорит абсолютно честно: — Я знаю, каково это. Но я счастлив быть с тобой, и хочу, чтобы это продолжалось. И если ты будешь извиняться за то, что хочешь быть счастливым… то я тебя изобью, мышка, — просто говорит Фассбендер и хлопает легонько Джеймса по щеке. А после тянет к себе осторожно за воротник, и целует очень аккуратно, пытаясь отвлечь от всего ужаса, который пришлось пережить. Он хочет помочь, очень хочет, и это единственный способ, который он знает. Если он стал для Джеймса безопасностью, если Джеймсу комфортно и хорошо рядом с ним, Майкл сделает все, чтобы это не закончилось. Макэвой обнимает его сам, крепко и благодарно, и ещё какое-то время молчит после, успокаиваясь окончательно. Майкл тоже молчит, не отвлекая его, позволяя разобраться самому и понимая, что он не настолько хорошо знает Джеймса, чтобы просто уговорить его до полного успокоения. Да и не позволил бы этого Джеймс. Он и сейчас не позволяет — отмалчивается, а после пытается сделать вид, что ничего не происходит. — Так… что ты хочешь узнать обо мне? — Джеймс улыбается ещё немного неуверенно, и Фассбендер в очередной раз восхищается его стойкостью. Он чувствует эту щемящую сердце любовь и доверие, и хочет отдать всю свою заботу Джеймсу — не маленькому ребёнку, а раненому мужчине. Майкл какое-то время молчит, потому что на все свои вопросы он не хочет услышать ответы. — Сколько девушек у тебя было? — спрашивает он наобум, не особо задумываясь, но осознав свой вопрос, уже более заинтересованно смотрит на Макэвоя в ожидании ответа. Джеймс наверняка уже решил проблемы со своей ориентацией и не будет врать. — Лучше тебя — ни одной, милая, — говорит командир, не в состоянии удержать улыбку. Майкл дёргается, смеётся. Ему было бы некомфортно от этой шутки, но Джеймсу он позволяет всё. В конце концов, почти всё. Фассбендер ловит его взгляд, улыбается широко, понимает, что ему смешно, и он решает, что на этом не остановится. Он за плечи и за шею толкает Джеймса вперёд, чтобы тот упал, сжимает его горло — не сильно, играючи, ласково проводя большим пальцем по тёплой коже и чувствуя движение кадыка под пальцами. Нависает сверху, смотрит хитро и садится к Джеймсу на бёдра. — Что-что ты сказал? — посмеиваясь, уточняет он. Разумеется, это не самое страшное, что Джеймс мог сказать, и Майкл опускается ниже, целует его, потому что просто не может заставить себя этого не делать. Потому что он не может перестать смотреть на Джеймса, перестать целовать Джеймса, перестать касаться Джеймса, он влюблён, как подросток. У Джеймса, кстати, даже взгляд меняется — он становится такой покорный, послушный, смотрит в глаза так проникновенно. Майкл просто, блять, умирает с ним, опускается ниже, как только ощущает его одобряющие прикосновения. До боли кусает тонкую кожу на шее, вылизывает жадно, заставляя себя отстраниться только через минуту. — Вернёмся, — просит Майкл, неохотно поднимаясь на ноги, и рывком поднимает за руку Джеймса. Он бы его хоть на руках понес, если бы не их отряд рядом…