Сон в осеннюю ночь

Когда Грантер в следующий раз открыл глаза, все казалось просто странным сном, пьяным бредом, который испарился так же неожиданно, как и появился. Его жизнь страстно желала вернуться в прежнее русло, где нет ни светящихся людей, ни оживающих терний, и он сам того желал. Но только его жизнь уже не могла стать прежней. Вся она превратилась в борьбу с собственными мыслями о призраках той ночи в горящем осенью лесу, что не оставила ему ни одного следа, ни единой подсказки, которая бы сказала: "Всё это произошло, и ты был там". Весь оставшийся в нем здравый смысл твердил, что это лишь плод его больного пьяного воображения. Весь оставшийся в нем яд обжигал его душу, не доходя до языка. Этот мираж не исчез. Он ворвался в его жизнь, лишая покоя, сводя с ума. Он никогда больше не бывал в том лесу во снах. Он просто уже забыл, каково просыпаться не от ощущения того, что твоё горло стягивают терновые лозы, внезапно превращающиеся в сведенные в кольцо ладони и взгляд, который ты видишь, даже закрыв глаза, пытающий, завораживающий, леденящий, открытый, чистый, сочетающий в себе упрек и сочувствие. Но Грантер судорожно просыпался, и это всё исчезало. До следующего сна, до следующего раза, когда он беспамятно отрубится. Но со временем этот сон начал овладевать и явью. Грани между ними были стерты. Вспышки молний вгоняли музыканта в ужас, его собственная музыка гремела у него в ушах, перебивая и без того оглушающий стук сердца. Все звуки вдруг стали невыносимыми. И не только звуки. Он перестал выносить окружающих и без того его не жалующих людей. Пьяный, пошлый, отвратительный смех посетителей трактира заставлял его корчиться от отвращения, а яд в его жилах кипеть. Все вокруг внезапно стали мелочными, жалкими, грязными и фальшивыми. И на вершине из этих живых трупов сидел он, сам себе мерзкий своими помыслами, самый жалких из них, и единственный настоящий. Грантер уже не сопротивлялся колючим лианам из своих редких снов. И только тогда понял, что взгляд, который он видит перед собой, всегда меняется: то в нем бушевал праведный гнев, то мирно растекался бескрайний океан, пронзаемый до самого дна солнечными лучами. Но он отличался от всех, что Грантер когда-либо видел. Каким бы он ни был: ласковым или яростным, он всегда был переполненным — у него просто не было краев. Он всегда был, во всей своей красоте произведения искусства, настоящим. Этот синий взгляд был безграничен, всегда не сдержан, и оттого всесилен. По крайней мере, ему хватило могущества разворотить, как лесной муравейник, жалкую душу музыканта. "Что со мной? Это не похоже на меня" — часто твердил себе Грантер, ловя себя на очередной глупой мысли. Но иначе и быть не могло: он просто уже не мог стать таким, как прежде. Но однажды его миражи достигли своего апогея. Уже не зная, во сне или наяву, он вновь играл перед своей сладострастной опротивевшей ему публикой, и звон струн опять громом раздавался в его ушах. Но внезапно он одернул руку от струн, чуть не взвизгнув от боли. Его лютня была объята видимым лишь ему извивающимся в агонии пламенем, а его рука ныла от свежего ожога.