Сон в осеннюю ночь

Пусть стремителен сердца стук, Не заглушит он тяжких мук, Не сотрет он с лица земли, То, что создали короли, Что разрушили короли... Но наступит, держу пари, Лишь пробьются лучи зари, Новый день, ну а мрак ночной Испарится, и пеленой С глаз спадет наважденье чувств, Что укрыть от тебя хочу; А иначе — погибну я, Не дождавшись рассвета дня, Но пока лишь могу желать Танцевать без конца, танцевать...

И так его хриплый голос быстро влился в хор звенящего смеха простодушных созданий, которым Грантер до сих пор не нашел объяснения — может, потому что не стремился найти. Они были очень дружелюбны, до той степени, которую люди считают подозрительной. Только вот людские привычки с ними не работали. И любопытно, касались ли когда-либо этих чистых душ людские ревность, зависть, мнительность и злость? Что ж, может и да. Но они всегда были честны и чисты: ему довелось почувствовать на себе праведный гнев одного из них лишь раз, но даже спустя столько времени, едва закрыв глаза, он вновь чувствовал его, и будто разряд электричества проходил через все его тело. Даже сейчас он был готов поклясться, что тогда он видел само воплощение праведного гнева. Но после того на лице Анжольраса — тернового духа, как ему объяснили, — не появлялось и следа того выражения. И это казалось Грантеру странным и, вопреки здравому смыслу, неправильным. Анжольрас оказался самообъявленным стражем этого леса: это он позаботился о том, чтобы ни одна человеческая душа не забрела в это место. Не было места, куда бы не дотягивались его тернии. Это все Грантеру поведал Курфейрак, общительный открытый юноша, про которого можно сказать, что он "за словом в карман не полезет" — он оказался очень остер на язык, и это Грантеру определенно нравилось. Он даже выпил бы с ним, если бы он не был почти бестелесным созданием, которое, возможно, породило его больное воображение. Сам Анжольрас с Грантером почти не говорил, даже несмотря на то, что тот его специально пытался вывести из себя, не находя мирной причины начать беседу. Анжольрас прятал глаза и сжимал губы, стоило Грантеру появиться в его поле зрения, если, конечно, он не исчезал, просто свернув за ближайшее дерево. Но он впустил его сюда. Уже не меньше десятка раз он пускал его в этот лес. Обновление данных: они не бестелесны. Их можно касаться. Точнее, можно и не касаться, если не хочешь. Комбефер сказал, что это зависит от того, веришь ли ты в то, чего касаешься или нет. Грантер же думал, что это слишком сложно для его понимания и не вдавался в подробности. Но куда поразительней, они до сих пор не удосужились объяснить, чем должна его старая лютня этому дружелюбию, и зачем им нужен именно он. Это его немного пугало, но не больше, чем возможность того, что однажды они обратятся всего лишь сном. Он слишком к ним привык. А привыкать к кому-то — очень плохая привычка. Они были прекрасны настолько, что лишь из-за этого просто не могли существовать в этом вульгарном мире. Конечно, куда людям до них. Куда до них Грантеру — и как они, создания из света и чистоты, могут ставить себя в один ряд с человеком? Они почти что божества. Ни грязи, свойственной человеческому сердцу, ни человеческих низких чувств — они были просто выше этого. И музыкант просто наслаждался этими звонкими переливающимися голосами, льющимися свысока. В этом лесу их было много, однако меньше, чем раньше (как заявлял Комбефер): девушки и юноши, внешне вечно молодые, но на деле черт знает, сколько десятков, а то и сотен лет они обитали в этом лесу. Вскоре Грантер мог назвать по именам около десятка духов, которые не побоялись подойти к нему ближе (или нет, это все Курфейрак, который помог ему сблизиться с теми, кто были его лучшими друзьями и не побоялся человека у себя дома) *** Грантер ни во что не верил — может, поэтому ему было легко смириться с невозможным. Он не верил иногда даже в себя самого — до первого касания пальцами струн, до того, как начинала струиться музыка, в которой все растворялось, смешивая реальное и нереальное. Он не верил в людей, хотя и мог видеть их суть. Сказать честно, то, чем они являлись им красоты не добавляло — они были испорчены, они были по-человечески бесчеловечны до мозга костей, что не могло не отражаться на том, как они выглядели. Грантер знал, что он безобразен. Безобразен и внутри и снаружи, такой же жалкий подобострастный человек - ничем не лучше остальных. Но они были лучше. Но он был лучше... И сейчас мир замер, и все замерло вместе с ним, кроме льющейся мелодии флейты в умелых руках Прувера и силуэта прямо перед Грантером, что сиял золотом настолько, что на него едва можно было смотреть. Но Грантер смотрел, как зачарованный, не в силах оторвать взгляд: как легка его поступь, как грациозны изгибы рук, как из-за вновь из ниоткуда взявшегося ветра едва вздымаются золотые завитки под терновым венком, как он медленно поворачивает голову со спины, и о, как мирно его лицо в этот миг! Как непривычно разведены брови, как рассредоточенно светлыми ресницами полуприкрыты глаза, как его губы иногда размыкаются, а затем пускают на его лицо легкую улыбку — назвать это тенью было бы кощунством. Грантер знает, что он безобразен. Грантер знает, что такое настоящая красота. Но в тот момент Грантер знал лишь одно: Анжольрас танцует, и он танцует с ним. *** Черт бы побрал этого Курфейрака. Чуть меньше он сердился на остальных, и намного больше — на самого себя. История берет начало с момента, когда Грантер, под непрекращающиеся уговоры Курфейрака и обеспокоенные взгляды Комбефера был представлен существу, показавшемуся на первый взгляд вечно чем-то смущенным и кротким, которого звали Прувером, но сам он куда живее откликался на "Жеан", которое иногда проскальзывало у Курфейрака. Его большие глаза, в которых кроме зеленого были смешаны все цвета, которые Грантеру только довелось видеть, редко были обращены к собеседнику: с Грантером он был зажат и осторожен, как иногда бывают люди, когда им не терпится закончить неприятный разговор. Только он человеком не был, — напоминал себе менестрель, — и если бы и имел что-то такое в мыслях, то не утаил бы. Он говорил очень тихо и зачарованно-очаровательно, и иногда так сильно уходил в себя, что возникали сомнения, где он на самом деле находится. Он был духом дикой яблони, но если бы ему довелось быть животным — думалось тогда Грантеру — то он был бы изящной пугливой ланью. Позже он не раз укорял себя за одну эту мысль. Так было до того, как Прувер своими глазами увидел её. В его лицо будто моментально вдохнули жизнь: его глаза загорелись под подпрыгнувшими ресницами, губы разомкнулись в нескрываемом удивлении, а на щеках выступил неуклюжий румянец. Кого ее? Лютню, разумеется. Его улыбка была настолько искренней, что, казалось, была способна освещать мир, когда солнце село. Его руки слегка тряслись от волнения, а вьющиеся волосы, кажется, вздымались от эмоций, которые им овладевали, едва стоило затронуть тему таинственного инструмента. Негодование Грантера росло. Не сбавило обороты даже когда стало известно, что Прувер тоже играл — на флейте. И любой бы догадался, что флейта его тоже была непростая. Только почему? В чем был ее секрет, секрет его собственной лютни, почему их так волнует одинаковые завитки, расцветающие по грифу и по всей длине духового инструмента? В отвлеченной улыбке Прувера, где-то между его пальцами и отверстиями флейты, где-то среди шуршания листвы таился ответ, но впервые, так близко, Грантер не мог его увидеть. Весна летела перед глазами: ее ночи становились все теплее, а дожди привычнее. И в Лесу жизнь никогда не стояла на месте, хоть и иногда казалось, будто даже сотни лет не тронут эти места. Он просыпался, медленно и лениво. И это даже не то слово — он цвел, неторопливо расправляя лепестки, наполняясь тысячью диких и неизвестных ароматов и звуков — все, что было слышно, сливалось в удивительно нескладную, но не менее удивительно не режущую слух симфонию. Не обошли изменения и детей Леса: на каждого весна действовала по-своему, но не заметить этих мелочей было невозможно. Кто-то стал мягче, кто-то рассеяннее — в случае с Боссюэ это казалось невозможным, но так оно и было — кто-то настороженней, но все чаще сердце замирало в ожидании чего-то и успокаивалось, едва заслышав звонкий девичий смех из чащи — и Грантер мог поклясться, этот смех мог бы растопить любое сердце. Ну, почти любое... Кстати, Боссюэ — дух лиственницы, а позже и Жоли — клёна, быстро нашли с Грантером общий язык. Они не задавали странных вопросов, не смотрели пожирающим взглядом, они вообще не видели в Грантере ничего необычного. Разговаривать с ними было легко и занятно. Они не церемонились и не подбирали слова, они вместе смеялись над вещами, стоящими осмеяния и вместе подсмеивались над тем, как над ними иногда (часто) зло шутила фортуна. И тогда Грантер осознал, что даже жизнь этих чистых созданий небеззаботна и ничуть не легче той, что лежит на плечах человека, и вновь почувствовал себя мелочным и жалким за одну мысль об обратном. Анжольрас по-прежнему явно не желал его видеть. Но Прувер... Жеан просто расцветал, он цвел буквально: все чаще можно было заметить белые лепестки и даже целые цветки среди вьющихся сухих русых локонов — и цвет дикой яблони ничем не уступал цвету яблонь домашних, разве что был более стихиен и самодостаточен. Он все чаще отпускал колкости, и вообще стал более открытым, чаще каламбурил и просил всеобщего внимания: чего стоило одно его звенящее "Жолллли" и следующий за ним искренний, добрый, теплый смех. Он по-прежнему многого недоговаривал и улыбался так, будто хотел что-то кому-то сказать, но в последний момент осознавал, что "им не понять". Его пальцы часто гарцевали в воздухе, перебирая невидимые клапаны, а губы часто насвистывали одному ему ведомую мелодию. Это продолжалось уже достаточно долго, чтобы все успели заметить, когда Курфейрак заявил всем: — Кажется, пора: чутье исполнителя не обманет... эх, в этом году раньше обычного, не думаете? Опять перед Грантером встали новые вопросы и вновь это странное слово, которым когда-то был назван и он сам.. *** Весь лесной народ уже давно готовился к чему-то, суетясь вокруг с нескрываемым восторгом ожидания. — Танцы, серьезно? — в недоумении спросил Грантер, — и всего? — Традиция, почти что церемония, — отвечал дух дуба, — настолько древняя, что никто и не знает, что будет, если ее нарушить, и будет ли. Не задумывался об этом как-то... Чтоб танцевать, нужна музыка... И только исполнителю решать, когда играть. В смысле, нашему исполнителю, не их. — А если он, — Грантер попытался изобразить трепещущие руки Прувера, — "не решит"? — Быть того не может! — только и ответил Курфейрак, рассмеявшись "Иногда не нам решать, что может быть, а что нет" — пронеслось в голове Грантера, так и не облекшееся в слова. Вместо этого он смел спросить: — И что же это за такие исполнители, что создают здесь столько шума вокруг себя? — О! — будто в осознании воскликнул Курфейрак, — у нас же теперь оба! Да, это будет незабываемо! — он прочистил горло, — Грантер, ты, — он манерно перебрал невидимые струны, второй рукой придерживая невидимый гриф, — и твоя спутница официально приглашены! Прежде, чем заметить, что Курфейрак так и не ответил на его вопрос, он уже смотрел, как тот торопится куда-то в припрыжку, приговаривая "ой, что будет, ой, что будет!" *** Грантер постоянно чувствовал на себе чей-то взгляд, но когда оборачивался, никого не было. Кто знает, может этот лес и вправду был сам по себе живой. А может, Грантер просто сходил с ума, когда казалось, что сойти больше уже невозможно. *** Но вот в негласно назначенный день солнце скрылось из виду, что значило: всё должно сейчас начаться. Грантер поначалу представлял это чем-то вроде деревенских плясок вокруг огромного костра, но внезапно вспомнил: никаких костров, никакого огня, только не здесь. Но что бы он ни предположил после, его ожидания бы точно рухнули в одночасье — то, что увидел он, было непохоже ни на что, что может представить человеческим ум. Флейта Прувера не переливалась плавно, как все, что ему доводилось слышать — скорее свистела, звонко и ритмично. И абсолютно не убаюкивала, а пробуждала внутри что-то, что прежде спало. А сама мелодия казалась подозрительно знакомой, но никто не смог бы сказать, где он ее слышал. Их манера танцевать была незатейливой, но в то же время тем, о чем можно было сказать как об искусстве. "В общем, все не как у людей" — только и пронеслось в голове Грантера, и было его последней мыслью перед тем, как он забылся в льющейся музыке. Он уже не осознавал свои действия, когда, будто в пьяной дымке, взял в руки собственный инструмент и заиграл что-то явно непохожее на мелодию Прувера. Все остановились уставили свои взгляды на Грантера. Прувер воспринял это как вызов. Но как бы они нарочно не старались играть разобщенно, их мелодии сливались в новую, незнакомую и не менее прекрасную, как та, что пел весь лес этой весной. Сейчас же весь Лес танцевал. Но вдруг он замер: все будто остолбенели на миг, а затем начали перешептываться. Грантер, в замешательстве, не знал, что происходит и, наконец вынырнув из состояния забытья, позволил пальцам на струнах замереть. Флейта замолкла полумгновением позже. Прувер обратил на Грантера полный негодования вопрошающий взгляд, но затем повернул его в сторону шептавшейся толпы, всматриваясь, и на его лице расцвела мирная улыбка. Грантер последовал его примеру и обомлел. Толпа расступилась, и Грантер увидел его. В тусклом свете Анжольрас казался еще более ярким и более нереальным. Все вокруг не могли сдержать улыбок на подобие той, что была на лице Жеана. Грантер не мог понять, улыбается ли он или нет. Он даже не знал, дышит ли он. Его разум вновь тонул в забытье, медленно, всю эту вечность, которую длились эти мгновения, и без сомнения, мог бы утонуть с концами... Если бы не внезапно пронзивший его разум голос флейты Прувера, настойчиво напоминающий: праздник продолжается. Но Грантер не мог продолжать играть. Его пальцы дрожали, немели, оживали и вновь умирали. Будто он сам лишь искал предлога, лишь бы не играть, а смотреть, смотреть, смотреть, и никогда не просыпаться... И он смотрел, манимый светом. Что-то внутри него отзывалось болезненной пустотой, которая жаждала заполниться — или поглотить его целиком. Это пустота, которая так болезненно порой ныла, что Грантер был вынужден отхарькивать яд. И сейчас все человеческое в нем изнывало в тисках этого света. Дело было даже не только в самом свете: поступь тернового духа, мерная, мучающая; его осанка, его манера держать голову уверенно, но не надменно; взгляд его голубых глаз, вечно разный и всегда настоящий и правильный. Неправильным Грантеру казалось только то, что они, со всей своей пугающей бескрайностью, обращены на него. На него, будто им доставляет такое же удовольствие пытать его душу. На него, будто он стоит этого взгляда, будто он в силах понять, что тот требует от него. Почему именно он светился ярче всех чистых душ? А может только Грантер слеп от его света как самая грешная душа? Грантер больше не мог думать. Неудержимая, горящая волна чуств, следуя за пальцами флейтиста, обрушивалась на него, усыпляя сознание, пробуждая что-то древнее и дикое, что таится в самом потаенном уголке человеческой души. И прежде, чем он проблеск осознания мелькнул в следующий раз, он уже танцевал среди лесных духов, вместе с ними, танец, движения которого он никогда не знал. Мимо него проносились множество фигур похожих одна на другую, быстро сменяя друг друга в прекрасно-хаотичном ритме. Некоторых из них он уже видел прежде, многих видел впервые. Он даже вроде как научился видеть, кто к каким деревьям принадлежал, не без погрешности, разумеется. Но взгляд его часто цепляла стройная женская фигура, которая казалась немного выше остальных девичьих: ее движения напоминали что-то из его мира, хотя и по-прежнему не были похожи на что-то определенное. Они были похожи на спокойное движение волн, а на одеждах девушки играли синие тени, отражавшиеся в ее тихих загадочных темных глазах синим блеском. Это был платан. Его же зовут чинарой, и это имя той девушке шло куда больше. Почему-то она, среди этой лесной чащи, напомнила ему о далеком море, о его не менее далеком детстве и о матери, о которой он, неблагодарный сын, никогда не вспоминал. Сердце менестреля больно защемило. И Анжольрас тоже был там. Так близко, но еще недостаточно, чтобы... чтобы что? Он тоже танцевал. Впервые Грантер видел его не серьезной статуей и не пугающим, искрящимся праведным гневом, но живым. Было странно видеть на его губах, в его глазах, в движении его сильных, но изящных рук беззаботность и простое веселье. С самой первой встречи он казался выше всех пороков, выше всего, что свойственно обыкновенному человеку. Но он не был выше, он был здесь, с легким румянцем на щеках и вихрем в спутанных волосах. Сейчас он был просто человеком, которым человек никогда бы не смог стать. И он был прекрасен. Но вдруг мир снова замер. Анжольрас был совсем рядом. Грантер мог разглядеть его лицо, его светлые ресницы и заметить, как странно и мирно разведены его брови, которые Грантер привык видеть сведенными в смятении или гневе. Можно было даже подумать, что легкая улыбка на его губах была адресована ему, бродяге, случайно забредшему на этот праздник чистых душ. Только Анжольрас, видно, решив мучить Грантера до конца, вновь обратил свой взгляд на музыканта и улыбнулся шире, постепенно отходя назад и танцем маня Грантера за собой, не отводя глаз. Грантер, не в силах сопротивляться, следовал, не видя, куда ступают его ноги — и если бы сейчас хитрый терновый дух вел его в пропасть, Грантер бы упал в нее, ни о чем не сожалея. Но вдруг Анжольрас остановился и подошел еще ближе. Грантер думал, что если его сердцу суждено остановиться, то оно остановится прямо сейчас. Но оно не могло: лишь оно вело его, пока разум был убаюкан дикой мелодией флейты. Анжольрас схватил Грантера за запястье и потянул к себе. Грантер, ошарашенный, смотрел на него, пока его взгляд не переманил возникший за его спиной круговорот из сливающихся оттенков зеленого, окруживший их, не позволяя сделать лишний шаг назад и, кажется лишний вдох. Когда он утих, разлетевшись на зеленую листву, покрывшую землю плотным покрывалом, Грантер смог точно различить по форме листьев: клен, ясень, дуб, яблоневый лист... Что ж, он знал, кому задавать вопросы. Но Анжольрас все еще стоял перед ним. И они были в другом месте: музыка была почти не слышна — странно, что он замечал вещи в таком порядке. Но Анжольрас все еще стоял перед ним, обеспокоенно смотря на него все это время: — Мне нужно поговорить с тобой.