«В ближайшее время Вас посетит наш агент, выполняйте его указания. Вас ждëт свобода. Будьте готовы».
Лаконичный и строгий тон сочетался с крайней информативностью. Нарочито уважительное обращение послужило печальным напоминанием о прошлой роскошной жизни, заставившим едва ли не разорвать бумагу в неистовстве. Условное приближение неназванной даты наполняло разум тревогой — что должно произойти? какой агент? какие «мы»? Мысли о сестре всплыли в голове непроизвольно и несвоевременно. Ты не видела еë с момента вашего расставания шесть лет назад, и за годы своего заточения не получила от неë ни одного письма. Но смирение не давало тебе злиться на Элизу: если вам не суждено встретиться, пусть ты умрёшь с молитвой о еë благополучии на устах, чем с глупыми обидами в памяти. Должно быть, она счастлива. Хотя, трудно представить счастливой жизнь ближайшей родственницы политического заключённого. Сам Император, отец нации и владыка режима, поставил подпись под приговором тебя к казни. Потом, правда, помиловал ещë до вывода на эшафот. Сукин сын оказал великую услугу — а ты так хотела сдохнуть. Оставить все проблемы этой жизни: несправедливое обвинение, потерю мужа и ребëнка, растоптанную репутацию — и войти в новую, начать с чистого листа, забыть обо всëм, как о страшном сне. Но что-то остановило тебя от самоубийства. Или кто-то. Ты медленно убрала тяжёлую сальную прядь с лица и, стерев капли сырой воды с подбородка — остатки нехитрого ужина — встала на ноги, чем разбудила чугунные кандалы, вмиг оповестившие тебя о том тяжёлыми лязгами. Мать говорила с тобой ежедневно. Являлась ночами, стояла у изголовья и тихо пела, гладила по волосам. Когда ты просыпалась, то падала к Еë ногам и целовала Еë руки. Ласковые, тëплые, точно живые. Общество Матери оставалось последним оплотом твоей жизнеспособности. Длина цепи позволила тебе дойти до противоположной стены прямоугольной камеры, чтобы поставить железную миску обратно на поднос — каждодневный совершаемый ритуал. Только в этот раз, нарушая устоявшуюся традицию, ты задержалась возле решёток. Обернулась на скромное убранство своей камеры, словно пытаясь запомнить всё в мельчайших подробностях. Не роскошная кровать с балдахином — настил из железных прутьев, накрытый матрасом. Не трюмо из красного дерева — осколок пыльного зеркала. Не двустворчатый шкаф, ломящийся от нарядов-однодневок — грузный пустой сундук, который тебе, право, даже нечем было наполнить. В комнате прохладно и сыро. На потолке и стенах вилась тёмная плесень, а под ногами то и дело сновали худосочные крысы. За шесть лет заключения ты превратилась в бледную тень прошлой себя: сильно похудела, из-за старых травм и скудного тюремного рациона страдала от малокровия и цинги. Лишилась доброй половины зубов, испытывала проблемы с координацией и сном, клоками вычëсывала волосы, а половину сохранившейся шевелюры делила с кровососущими. Поддерживала своë состояние только бесцельной ходьбой, избегая онемения конечностей — и отмирания клеток. Ты давно пребывала в объятиях слабовольного безумия, пассивного ожидания неизвестности. Но никак не подачки доброжелателя: ты не хотела покидать свою обитель — боялась. Никто и ничто не ждало тебя дома. Да и дома-то у тебя не осталось. Не помня себя от привычной пустой тоски, ты отдалась воспоминаниям, прозвеня кандалами прямо до своего матраса. Тебе было всего двадцать, когда тебя осудили и приговорили к казни. Следствие велось быстро, суд — ещё быстрее, ты едва опомнилась. Молодая жена министра иностранных дел, графа Чарльза Келли, была обвинена не только в его убийстве, но и в организации государственной оппозиции и подготовке ряда покушений на высшие чины. Даже вспоминать смешно: судья, статный немолодой мужчина, избегал смотреть тебе в глаза, зачитывая приговор. Ты не признавала вину. Переходила на крик, билась в истериках, рыдала и молила следователей поверить тебе: ты и думать не могла о том, чтобы навредить Чарльзу, ты его обожала. У тебя даже потенциальных мотивов не было! А потом тебе сообщили о показаниях свидетелей — слуг вашего имения — которые подтвердили, что видели тебя в окровавленном платье, сбегающей в ванную со второго этажа. Подкупили?.. Угрожали?.. Затем заговорили о твоей невменяемости, затребовали экспертизу. Как адекватный человек мог сначала спокойно убить, а потом яростно открещиваться от обоснованных обвинений? Не на руку тебе сыграли результаты обследований, которые ты проходила месяц назад для получения права на рождение ребёнка: они подтвердили, что ты абсолютно здорова. Но ты снова молчала. Ровно до того момента, пока дознаватель не обратился к пыткам. Ласково осматривая бескровные тонкие пальцы, ты дрожала, вспоминая, как их ломали. И это было малейшее, что тебе довелось испытать. Даже факт твоей беременности не смягчил допросов. Ребëнка от любимого мужчины ты потеряла. А ведь и рассказать о нëм не успела. К лучшему ли это? Маловероятно, что что-либо в этой жизни вообще привело к лучшему… Чарли, милый Чарли. Тебе было девятнадцать, ему — сорок восемь. Вы не любили друг друга, то была не любовь, но глубокое, сердечное уважение. Близкая дружба, оказавшаяся сильнее смерти и несвободы, объединяла ваши сердца. Чарли прощал тебе измены, а сам был без ума от своей работы. Он был умнейшим человеком своего времени и лучшим дипломатом, что когда-либо знали эти земли. Граф пользовался огромным влиянием, был богатейшим и уважаемым человеком. Но именно его великий ум не позволил ему беспомощно принять господствующий Режим: молодая, амбициозная часть интеллигенции была завсегдатаем ваших званых вечеров, на которых обсуждались и разрабатывались проекты для будущего переустройства власти. Но то были не просто посиделки за картами и сигарами. Особенно отчаянные молодые люди правда организовывали противозаконные акты, в ходе которых смертельные ранения получили министр юстиции и председатель налоговой комиссии, а также был подорван центральный исторический музей, служивший одним из символов пропаганды устоявшегося режима. Чарли не одобрял радикализма младших товарищей, но собирал заговор ближайшего окружения Императора, стремясь занять его место, завершить эпоху монархического милитаризма, вернуть конституцию, заняться переустройством государственного аппарата… Глупцы! Ведь они его и убили, а не ты — ты, единомышленница и подруга по оружию. Ты опять плакала по Чарли. Бедный, бедный Чарли… Ты легла на матрас и прикрыла глаза. Лёгкий озноб сковал тело. Со вчерашнего дня тебя сильно сквозило, но ты не стала обращаться к надзирателю, приносящему еду, боясь, как бы он не огрел тебя тяжёлой дубинкой за нарушение порядка. Как странно об этом думать. Раньше ты считала себя сильной. Ведьма, прожившая более двух тысяч лет, повидавшая на своём веку абсолютно всё: от военных походов и гор трупов до жизни в лесу и потребления человечины. Какие-то шесть жалких лет в тюрьме, где всё-таки кормят и дают спать под крышей, разве могут сломить тебя? Конечно, нет! Но они сломили. Ты стала не тенью — зверем. Маленьким, пугливым зверьком, ожидающим удара и забивающимся в угол всякий раз, когда в поле зрения попадает посторонний. Ты снова плакала. Холодно. Грудь сдавили хрипы, и ты залилась тяжёлым кашлем. Больно. Капли слюны и крови окропили руки. В беспамятстве ты пролежала ещё какое-то время. А потом — услышала странные звуки по ту сторону решётки. Кто-то бежал, на ходу звеня ключами. Ты поднялась на локтях, пытаясь рассмотреть человека и отвлечься на безделицу. Однако, к твоему удивлению, мужчина в форме смотрителя открыл решётку и зашëл внутрь. От испуга ты села, поджав ноги. А он, опустившись на корточки, с усилием притянул твою ногу и принялся открывать кандалы. — Иди в правое крыло, спускайся в подвал, там есть выход в канализацию, — его руки были тёплые, а голос — твёрдый и холодный, точно металл. — Тебя встретят на побережье. Мужчина поднялся, сунул связку ключей во внутренний карман и коротко осмотрелся, вроде как, прикидывая, нужна ли тебе помощь в транспортировке пожитков. А ты молчала и не двигалась. — Что? Идти можешь? — Я не пойду… Нет-нет! Только не это! Ты останешься здесь — лежать на сквозняке и плакать, вспоминая о сестре и Чарли — милом, милом Чарли. Ты приспособилась к этой форме своего существования, ты привыкла к наблюдению и абсурдному чувству безопасности. Здесь тебя никто не достанет! Ты дома. Эта узкая комнатушка — твоя родная обитель, чумные крысы — милые соседки. Как ты их бросишь? Как ты бросишь свой красивый сундучок, свой мягкий матрасик? Губы задрожали от подступающих слёз. А там — за стенами — война, огонь, дикие люди, способные на любое насилие, жестокий Режим и вездесущий Император. Там ты беззащитна… Ты замахала руками, когда мужчина попытался схватить тебя. Будь ты не в предобморочном состоянии, ему бы пришлось повозиться с обезумевшей заключённой, а так — грузно присел, перекинул через плечо твоё обессиленное тело и спешно покинул камеру. Кажется, на этом моменте ты потеряла сознание. Оно вернулось со звуками. Механический гул исходил будто со всех сторон, нескончаемый, неизменный, он заглушал тихие разговоры. Несколько минут ты вслушивалась, но больших успехов в разведке не добилась: разговаривали двое мужчин. Ты дёрнулась, ударилась о неожиданно обнаруженные бортики, скатилась с лавки на близко расположенный пол и наконец открыла глаза. Было светло, но туманно, ты не различала пейзажи дальше десяти шагов. Вы сидели в лодке, скоро идущей по бесконечным тёмным водам, и мотор гудел так сильно, что ты снова не услышала, что спросил старый моряк. — Цела? — крикнул человек в форме надзирателя, вызволивший тебя из камеры. Ты молча кивнула, осмотрелась. На лавке осталась широкая шинель, которой тебя, похоже, укрывали. Близость к воде принесла новую волну озноба, ты бессвязно захрипела и быстро вернула источник тепла. Моряк посмотрел на карманные часы. — Сейчас, — он тяжело улыбнулся и повернулся в сторону, противоположную вашему движению. Ты неосознанно последовала его взгляду. Бесформенное сияние, затем — оглушающий звук взрыва. Лодку тряхнуло, по воде пробежала рябь. Вдали, в туманной дымке, выросла огненная стена. — Что это? — прошептала ты. Старик обернулся. — Сила, способная разрушить абсолютно любое материальное и духовное творение человека, — твой напуганный взгляд он встретил улыбкой. — Красиво, да? Хорошо, что далеко ушли, обломками не задело. — А люди? — прохрипела ты. — Там же были люди? — А там разве были люди? — услышанное поразило тебя, но ты не нашла слов и сил, чтобы противостоять цинизму собеседника. Должно быть, впечатление ты создавала умопомрачительное, так как моряк, что-то неопределенное пробормотав себе под нос, стал копаться в грязных мешках, из которых, только он развязал один, сразу запахло рыбой и солёными водорослями. Очевидно, не тебе жаловаться на зловония, а вот смотритель, в свете оказавшийся достаточно приятным на вид молодым мужчиной, брезгливо отсел к борту лодки. Моряк протянул тебе небольшой свёрток. Ткань была сырой на ощупь, но, стоило развернуть её и обнаружить настоящую мясную котлету между двумя ломтями хлеба, недовольства как рукой сняло. Ты принялась жадно есть, даже не одарив кормильца словами благодарности. — Что, неинтересно — кто мы? Почему помогаем? — но ты отрицательно покачала головой. Моряк, обратив взгляд на удивлённого смотрителя, глухо расхохотался, широко раскрыв беззубый рот. Тебе тоже захотелось рассмеяться, показав десяток пустующих лунок, чтобы поддержать доброжелательный тон общения. Но отголоски знаний этикета остановили тебя. — Мы от леди Фонтейн. Она ждёт Вас в безопасном месте. Ты едва не переспросила — «от кого?» Но тень осознания накрыла твой разум: Элизабет Фонтейн — твоя сестра. Последний родной человек… Остатки котлеты ты доедала в слезах. Остальная дорогая прошла в тишине, только изредка смотритель обращал твоё внимание на далёкие промышленные джунгли, выросшие по всему южному побережью столицы. Утомлённая сменой обстановки и чередой навалившихся событий, ты не осознавала счастья свободы, зябко кутаясь в шинель и боязливо поглядывая на спутников. Пристали к старой пристани, когда уже стемнело. Тёмные пейзажи вымершей провинции вызывали только дрожь и ужас, противоречащие ожиданиям о безопасном месте и встрече с Элизабет. — Помните его? — спросил смотритель, сняв фуражку впервые за время вашего путешествия и встряхнув светлой чёлкой. — Этот городишко всегда был оплотом маргинальности, а пять лет назад здесь разместили более пяти тысяч беженцев из Беллера, — ты посмотрела на него как-то глупо, совершенно не понимая, словно он говорил на неизвестном тебе языке. — Военная кампания, не слышали? Развернулась давно, ещё Вы были на свободе. Так вот, по улицам пустили газ. Столица не собиралась кормить лишние рты. Сейчас здесь, конечно, безопасно, но, на нашу удачу, никто сюда не сунется. Ты поджала дрожащие губы. Атмосфера разрухи и запустения соответствовала печальному рассказу проводника, напуская скорбные настроения на тебя, незнакомую с болью тысячи людей. Далёкий ветер гудел в водосточных трубах, норовя повалить шаткие конструкции, а за облаками кричали перелетные птицы, будто насмехаясь над человеческой привязанностью к месту. В твоей камере не было окон, и ты ощутила странную радость, что не имела несчастья видеть жестоких певцов свободы. Шли долго, слабое тело изнывало от непривычки, смотрителю пришлось взять тебя под руку, чтобы ты не отставала. Неожиданно он остановил тебя, пропуская вперед моряка и передавая ему керосиновую лампу. Тот, грузно хромая, обошёл вас на десяток шагов, оставив в темноте безлюдного переулка, и методично поводил лампой в воздухе, точно рисуя некую фигуру. Во тьме вырос маленький огонёк и, повторив незамысловатый танец, стал медленно приближаться. Сердце гулко забилось в груди, ты оперлась о смотрителя, чувствуя, что земля уходит из-под ног. Картинка перед глазами расплывалась, ты не могла различить чётких черт, но старательно держала глаза широко раскрытыми, лишая себя возможности снова провалиться в сон. Тебя также пугала мысль, что всё окружающее — бред наваждения, и, стоит окончательно расслабиться, как ты очнёшься в лихорадке на сыром матрасе в камере. Из мрака вышли две фигуры, и свет лампы одной из них освещал лицо впереди идущей. Ты неуверенно ступила вперёд. Потом ещё. И снова. Фигуры остановились. Между вами оставалось шагов двенадцать, так, что подошедшие поравнялись со старым моряком. Ты смотрела на свою сестру, пытаясь угадать малейшие настроения на её свинцово-белом лице. Её пальцы судорожно сжали подол струящейся тёмной юбки, из груди вырвался тяжёлый вздох, и, не скрывая более рыданий, она ринулась к тебе на шею. Ты приняла её в объятия, прижимая голову к своему плечу. Пару тихих слезинок скользнуло из твоих глаз, но ты чувствовала себя спокойнее, чем когда-либо. Теперь, когда ты ощущаешь дрожащее, тёплое тело Элизы, ты не сомневаешься, что всё происходящее реально. А с осознанием реальности приходит осознание огромной, недопустимой разницы между вами: она — достопочтенная леди в бархатной накидке, а ты — сбежавшая заключённая, больная, вшивая, голодная и грязная, обладающая невероятным зловонием, неспособным смягчиться даже благодаря ледяному морскому воздуху. Ты осторожно отстранилась от Элизы. — Я… грязная, — напоминание оказалось таким очевидным и вместе с тем несвоевременным, что сестра, улыбнувшись, горячо поцеловала твои щёки. — Очень, очень долгие шесть лет, — шепнула она, чтобы смогла услышать только ты. И этот дивный, звучный голос пробудил в тебе давно забытые чувства. Когда-то это был и твой голос: вы близняшки, вы были похожи во всём. Пока ты не начала гнить заживо в жестоком плену. — Этим людям можно доверять, всё хорошо, — она много раз кивнула. — Теперь всё будет хорошо, Энни. Сколько ты себя помнишь, вы были не разлей вода. Тайный язык, общие секреты, милые имена-сокращения: она — Лиззи, ты — Энни. Но сейчас это по-детски умилительное обращение словно обозначило пропасть, развернувшуюся между вами за эти годы. Почему только сейчас она помогла тебе? Ты всё понимаешь, ей тоже было не легко, но шесть лет? Ведь ты могла уже умереть там. Почему она не писала тебе? У неё было на то право, ты знаешь. Хотя бы одно-единственное письмо спасло бы тебя от безумия, хотя бы один-единственный раз она написала бы тебе, что скучает по любимой сестричке. Но ты не сказала ей ни слова упрёка ни когда вы стояли на старом мосту в мёртвом городе, ни когда добирались до экипажа, ни даже во время новой, продолжительной дороги до выделенного тебе убежища. Ты почти уснула, когда вы остановились возле небольшого дома на сваях, у самой воды. Ты осматривала скромно убранные помещения, поражаясь, как с таким вкусом и уютом вообще возможно меблировать комнаты. Ничто в окружении не напоминало тебе ужасов заключения, вместе с тем, ты не заметила ни одной беспардонно дорогой и оттого бесполезной вещицы, коих великое множество было в родительском доме и в графском имении Келли. Элизабет отпустила слуг, помогла тебе раздеться и устроиться в огромной чугунной ванной. Ты всегда считала сестру белоручкой, потому удивилась, когда она, закатав рукава изящного платья, сама стала натирать твоё тело душистым мылом, с ледяным спокойствием игнорируя стыдливое безволие, не рассматривая множественные уродливые шрамы. Она без тени брезгливости старалась вычесать вшей, но потом, подключив замысловатое устройство, совсем сбрила твои копны. Голове стало легче, ты даже не думала переживать о потере длинных волос. Это когда-то они были твоей гордостью — гладкие, шелковистые — а сейчас — лишним грузом, полным воспоминаниями о заточении. Ты сказала, что справишься, но Лиззи не дала тебе даже ногти самостоятельно подстричь. По крайней мере, она не стала лезть тебе в рот, пообещав, что днём тебя осмотрит хороший лекарь, её доверенное лицо, выпишет ряд лекарств и витаминов и снимет слепки для будущих зубных имитаций. Как оказалось, в доме вы остались вдвоём, поскольку сестра, переживая, как бы никто посторонний не узнал о твоём пребывании здесь, доверила тайну твоего освобождения только ближайшим из ближайших. И то до последнего тряслась и возвращалась к окну осматривать периметр, проверяла револьвер и целовала тебя, словно убеждаясь, что не украли. Вы сели ужинать во втором часу ночи. Ты никогда не ела так много за сутки: сначала стандартный рацион в тюрьме, потом котлета с хлебом и ароматом рыбы, теперь — угощения, приготовленные сестрой на твоих глазах. Она извинялась за скромный стол и просила не переоценивать отвыкший желудок. — Всё так изменилось, — начала Элизабет, когда ты спросила о новостях в империи. — Даже не знаю, с чего начать. — С себя: что у тебя? как ты? — ты непроизвольно сжала её руку. Она вымученно улыбнулась, не желая доставлять тебе беспокойств. — У меня всё… в порядке. Я нахожусь на государственной службе, — она заметила, как округлились твои глаза. — Я знаю, что ты думаешь. Этот человек погубил всё, что нам дорого, тебя, Чарльза. Но это даёт мне влияние, какую-то силу, я… под защитой, когда у него на виду. Я занимаю довольно высокое положение при дворе Императора, почти ничего не решаю, это номинально, но… Это помогает. Это сейчас помогло тебе… — Я понимаю, — ты сказала это так искренне, что поверила сама. — Ты так выросла. Я имею в виду, такая… самостоятельная, такая… собранная. — А ты совсем не изменилась, — Элиза пожала плечами. — Ты очень сильная, Энни. Говоришь со мной, будто ничего не произошло. Мне так жаль… Тебя, Чарльза… Вы замолчали. Ты ела медленно, стараясь насытиться малой порцией, но сестра к еде не притронулись вовсе, она опустила голову на грудь и не шевелилась. Ты подумала, она плачет, пока Элиза снова не подала голос, спокойный и уверенный. — Я хотела раньше. В «Нептун» очень сложно проникнуть: туда не берут персонал напрямую, только из других мест с рекомендательным письмом. Мы пытались подкупить кого-то из имеющихся, но это слишком опасно. Он раскололся почти сразу, его пришлось убрать, — она выпрямилась. И в холодном тоне её речей, в безукоризненной осанке и равнодушном взгляде ты заметила незнакомые тебе черты Элизабет. — Я устроила своего человека в охрану дворца, мы придумали ему легенду. Я не могла лезть в дела безопасности и писать рекомендации, но… не знаю, счастливая случайность. Меня поддержал какой-то генерал. Красавец, знаешь? Ты расхохоталась. Но Элиза, будто опомнившись, не смогла поддержать твоё веселье. — Ты сможешь меня понять, правда? Простить и не злиться? — ты кивнула, не задумываясь. — Я могла передавать тебе личные сообщения в «Нептун», но они проходили перлюстрацию. Даже если бы я просто написала, что скучаю, эта информация бы обернулась против меня. Как приближенная Императора может вести переписку с политическим заключённым? — Я понимаю, — как ты вообще могла злиться на неё? Стало стыдно за прошлые мысли. — Но… это не всё. У меня был договор с… Что я буду посылать его письма в своём конверте. Понимаешь, хитрость? Мне-то предъявить нечего, а письма передают. — С кем? Вместо ответа Элизабет молча встала. Её не было несколько минут, на кухню она вернулась с ростом в половину неё самой стопкой перевязанных писем. — Как будто уехал пером махать, а не саблей, — выдохнула она, расположив конструкцию на стуле. — У тебя есть время: изучай. Ты подошла к стулу с очень странным предчувствием. Кто «он»? Кто мог написать тебе столько писем? Ты выдернула самое верхнее, вероятно, последнее. Сверху к конверту была прикреплена маленькая бумажка с адресом и просьбой связаться с ним при первой возможности. Ты развернула письмо и пробежала по нему глазами. Как ты могла забыть?..«22.07.78 Восточный Беллер, ставка главнокомандующего г-на Д. Р.
Энола, простите, что снова к пишу к Вам. Не знаю, что лучше: уверять себя, что мои письма не достигают адресата, теряясь в тюремной почте, или, что не вызывают у Вас даже жалости, которая бы позволила Вам написать мне хотя бы короткий ответ с просьбой больше Вас не беспокоить. Уважая Ваши чувства, я отказался от обращения «дорогая», хотел приписать «уважаемая», но подобной тавтологией не хотел неудовольствовать Ваш образованный ум. В будущем месяце я покидаю Беллер: наш военный поход подошёл к концу, и прославленная армия величайшего из величайших главнокомандующих возвращается в Центериал. Не секрет, что г-н Д. Р. не заслуживает своих регалий, человек удивительного сочетания эгоцентричности и безответственности, он, скорее, убежит с поля боя, чем станет сражаться плечом к плечу со своими солдатами. Фактической властью и невероятным уважением пользуется генерал А. де Леруа, у которого я служил адъютантом после выпуска. Хочу поделиться с Вами гордостью, что держу дружбу с величайшим сыном своей страны. Страны, но не режима. Простите, что допускаю подобное вольнодумие, в это тяжелое время Вы — единственный человек, которому я доверяю безоговорочно. Помню, что дал Вам слово добиться Вашего оправдания любой ценой, и я не опускаю руки. Пусть в увольнительных мне отказывали десятки раз, а от мысли о дезертирстве я отказался сразу же: я нужен Вам живой и на свободе — моя переписка с военным юристом, который оказал мне невероятное содействие, принесла существенные плоды. По его совету я связался с одним столичным адвокатом, который согласился заняться Вашей защитой, предоставив мне внушительный, честно признаться, чек. Но я не жалуюсь Вам. Я всё оплатил. И я не боюсь смерти от голода, если увижу Ваше лицо в последний момент своей жизни. Окажите Вашему покорному слуге сию услугу. Следующий мой шаг — добиться пересмотра Вашего дела. Учитывая обстоятельства приписанного Вам преступления, это будет не просто, но я намерен уговаривать, угрожать, следить за домом главного прокурора, не давать ему ни сна, ни отдыха, но заставить его заняться следствием. Я бесконечно виноват перед Вами за долгие шесть лет разлуки, которые я провёл в сражениях, а Вы, моя дорогая (простите, перо само тянется написать это слово) госпожа, в заключении. Война лишила меня любой возможности помочь Вам. По крайней мере, теперь я отплачу за доброту ко мне Вашего покойного отца и любезно предоставленную мне возможность любить Вас. Преклоняюсь перед Вами. искренне Ваш, Т. Ш. » Ты открыла рот, чтобы сказать что-то вразумительное, но из груди не вырвалось ничего, кроме всхлипа. Закрыв лицо ладонями, ты опустилась на стул и заплакала. — Ему в поэты надо, — отозвалась Элизабет. — Я прочитала пару первых, тоже на слезу пробивало. Тебя ранило её равнодушие. — Почему?! Почему ты не отправляла их? — шепнула ты, отвернувшись от сестры. — Если бы я… если бы у меня были эти письма, я была бы совсем другой… Я бы вылезла от туда сама, я бы знала, что меня ждут здесь… — Энни, чего ты! — ты услышала, как она беспокойно зашагала по комнате. — Конечно, ждут! У тебя есть я! Конечно, я тебя ждала. Я переживала, не спала, плакала, искала… возможности… — но ты молчала. — Да по кому ты плачешь?! Этот безродный сиротка, да? Этот лейтенантик? Что он может тебе дать? За душой ни черта, только писульки слезливые! Он мне никогда не нравился, ты прекрасно знаешь! — У нас должен был родиться ребёнок. — Что? — В день, когда убили Чарли, мы хотели сообщить, что я беременна. Конечно, не от Чарли… Но я его потеряла. Когда они, знаешь… били меня в живот. Так много, так долго. Так… больно… Лиззи села перед тобой и положила голову на твои колени. — Может, это к лучшему. С ним было бы сложнее. По твоей щеке снова пробежала слеза, но ты нашла в себе силы на прощение и положила руки на плечи сестры. Ты будто предчувствовала это: тебе нельзя было покидать тюрьму. Да, это абсурдная мысль, но там ты была в собственном маленьком мирке, где тебя не беспокоил никто, кроме ласковой Матери, где ты не знала боли разочарований, не слышала ни о каких письмах. Там даже время воспринималось по-другому, ты знала даты только благодаря смотрителю, который постоянно называл тебе день и месяц, будто злорадствуя над тем, как жизнь проходит без твоего участия. Лучше бы и проходила дальше. Лучше бы всего этого не было. Письмо правда растрогало тебя. О, этот юноша!.. Да, ты помнишь его, конечно, ты даже его любишь. Верного, надёжного, равнодушно серьёзного с другими и нежно влюбленного с тобой. Всё, связанное с ним, имело для тебя особенное значение, он весь был особенным: родом из далёкой страны, он имел чудное имя, непривычное для уха твоих соотечественников; он учил тебя произносить его, не склоняя: «Шо-то», а потом рассказал, что на его родине девушка и юноша могут обращаться друг к другу по имени, только если очень близки. Должно быть, он думал, что этот факт остановит тебя от привязанности, но приятно удивился своей ошибке, когда ты снова и снова шептала его имя в нежных объятиях. Вы знакомы с детства: отец привёз его восьмилетним мальчиком из военного похода, он лишился семьи и дома, и старый вояка, не имея сыновей-наследников, взял его под опеку. Одно время он совсем забывал про вас с Элизабет, проводя время с названным сыном. Наверное, именно тогда твоя мать и сестра невзлюбили безродного мальчишку, они не считали Шото за равного, давали поручения, как слуге, отчитывали за провинности и не скрывали злостного пренебрежения. Мальчик терпел и слушался, стараясь завоевать расположение строгих леди. Всё это время ты не поддерживала такое отношение. И пусть Шото был старше вас с Лиззи на целых два года, ты испытывала к нему глубокие материнские чувства: следила, чтобы ваши учителя приходили и к нему, удивлялась его успехам, не скрывала похвал и всегда была мила и приветлива. Мать пыталась морить его голодом, чтобы проучить, а ты воровала еду и в тайне бегала к названному брату. На его шестнадцатилетие подарила личного скакуна. Даже отец удивился твоему жесту. Шото был единственным, кто никогда не путал вас с сестрой (даже мама иногда ошибалась), а когда ты шутливо спросила, что тебя выдаёт, он наклонил голову и заглянул прямо в твои глаза: «Ваш взгляд. Вы всегда печальны». А ведь он был прав… Он словно видел тебя насквозь — настоящую тебя; ты даже хотела открыться ему, получить поддержку, может, помочь как-то в ответ. Ты не противилась воли отца, когда тот провозгласил воспитанника своим наследником, даровал свою фамилию. Но тот отказался. На радость мамы и Лиззи сказал, что покинет место, заменившее дом, чтобы обучиться и поступить на военную службу, добиться всего самостоятельно и достойно отблагодарить людей, ставших ему семьёй. «Но… это не исключает того, что ты сможешь быть моим сыном». «Я хочу быть Вашим сыном тогда, когда стану достойным мужем для леди Энолы». Он обернулся на тебя. И ты кивнула. Три года ты считала себя его невестой и ожидала возвращения друга сердца, игнорируя все прочие ухаживания. Кажется, даже мама смирилась с твоим выбором, подыскивая жениха для Элизабет — повыгоднее да побогаче. Но затем произошёл ряд страшных аварий на угольных шахтах, что содержал ваш род на севере. Отцу пришлось много одалживать, матери — торопиться с женихом. Именно тогда в твоей жизни появился граф Келли. Уже немолодой, статный, приятный в общении, разносторонний и обаятельный. Он почти сразу расположил тебя к себе, долгую ночь вы провели за беседами: ты поделилась огромным набором знаний, которые накопила за своё долгое существование и, видимо, произвела на мужчину неизгладимое впечатление. На утро тебе объявили о помолвке. «Но я не могу! Я уже помолвлена!» А тебя кто-нибудь слушал? Даже отец, обожавший названного сына, словно забыл о его существовании. От момента твоего замужества и начала близкой дружбы с Чарли прошёл всего месяц, когда званый вечер в имении Келли посетил неожиданный гость. Увидев тебя хозяйкой дома, представляешь, какую боль ощутило разбитое сердце? Тебе пришлось бежать за ним в ливень, плакать, объясняться, клясться в верности, просить остаться. И он остался. Это был лучший год. Шото не был у тебя ежедневно — но еженощно — вы были влюблены и счастливы. Он познакомился с Чарльзом, и тот не испытывал ни капли злости от факта осознания интимной близости своей жены с другим мужчиной. «Так это — тот, с которым…?» «Да». Чарли улыбался. О, Великая Мать, как тебе его не хватает!.. Если бы он был рядом, ты бы ощущала себя сильнее: не потому, что заимела могущественного покровителя, но надёжного друга. Чарли забрал с собой все твои радости, все надежды, ты в мгновение ока осталась совсем одна: сестра не имела никакой возможности помочь тебе, вам даже не дали увидеться перед судом, отец скончался от сердечной болезни, обострившейся от печального известия об обвинениях, предъявленных дочери, мать попала в клинику с нервным срывом, а Шото узнал о твоём аресте только спустя месяц, поскольку полк, в котором он числился, был в срочном порядке переброшен на границу (будто специально…) — Я хочу его увидеть, — сестра отстранилась от тебя, заглядывая в глаза с немым вопросом. — Я его люблю. — Даже не думай. Пару дней отсидишься здесь, а затем я перевезу тебя через границу, на запад. Будешь жить под другим именем, ни о ком не вспоминая. — Но я не мо— — Энни, это опасно! Уже завтра во всех газетах и на всех радиостанциях главной темой будет взрыв в тюрьме «Нептун» с сотней погибших и тобой в их числе. Понимаешь? Всё, ты мертва! Как бы я хотела, чтобы это была правда… — Но я же могу ему открыться, увидеться хотя бы раз? — О, глупая! — Элиза встала на ноги. — С чего ты взяла, что ему можно доверять? Что он нас не выдаст? — она неожиданно нахмурилась. — Говоришь, была беременна, а Чарльз собирался объявить ребёнка своим… А если… А если этот твой солдатик…? Ну, от ревности! — Он не знал! Его там даже не было! — Может, он заставил всех думать, что его там не было! Военный — это, считай, профессиональный убийца. Что ему помешало проникнуть через окно и через него же уйти? Точно, в детстве он залез на крышу по трубе, когда зацепился твой змей! — Лиззи! — ты сама не ожидала, что крикнешь так громко. Сестра вздрогнула и замолчала. — Я увижу его с твоим согласием или без. — Ладно, — сказала она спокойно. — Просто помни, что я против. И я буду всё отрицать, если тебя поймают. Кому поверят? Помни, что я приближённая Императора. Что? Почему она так говорит? Почему полноценно подставляет тебя, осознавая, что на тебя повесят побег, а, значит, взрыв, устроенный её подчинёнными? Неужели, в ней говорит простая ревность, обида? Шесть лет ты была в Аду, пока она радовалась жизни! Правда ли то, что всё это время она добивалась высокого поста, только чтоб помочь тебе? Ты молча ушла в комнату, которую сестра тебе выделила. Вам обеим стоило подумать в одиночестве. Тебе — о том, как увидеть любимого, не подставляя сестру и не подставляясь самой. Ей — о том, как общаться с одичавшей и обезумевшей родственницей. Сон не шёл. Ты сидела на кровати и смотрела в окно на неподвижное зеркало тёмной воды. Ты хотела домой. Ни в имение Келли, где ты была с Чарли, где потом нашли его тело, ни в родительский особняк, где ты провела счастливое детство. Ты хотела в свою камеру. Там твой матрасик, сундучок, юркие крыски. Там было так спокойно, так просто… Ты надеясь, что в эту ночь тебя посетит Мама, как все ночи до этого. Что она будет рядом, когда тебе плохо. Пусть ты не угадывала её очертания в тенях, ты ощущала её присутствие и радовалась. Но та радость перетекла в неожиданную волну боли. Твою грудь словно пронзили тысячи игл. Ты пыталась стянуть ночную рубашку, ослабить воротник, чтобы облегчить муки, но не могла даже вздохнуть, а каждое даже мимолётное движение отдавалось невыносимыми спазмами. Что происходило дальше, ты едва помнишь. Кажется, ты безмолвно извивалась на кровати, пока не взошло солнце. Сестра разбудила тебя около одиннадцати, и хотя ты совсем не чувствовала себя отдохнувшей, пришлось быстро вклиниваться в темп нового дня. Завтрак начался со слёз: на столе лежали свежие фрукты. Перманентный вкус крови во рту стал привычнее сладости простых яблок. — Я долго не могла уснуть, — в голосе сестры ты отчётливо слышала дрожащие нотки, словно она сама силилась не расплакаться. — Прости меня, пожалуйста. Я… помогу вам увидеться, — она повернулась к тебе лицом. — У меня есть идея, но это очень рискованно. Даже… безрассудно. Ты кивнула. — Сможешь притвориться мной на пару часов? Только обещай, что будешь делать всё, что я скажу, без самодеятельности! Иначе пострадаем обе! — Л-ладно… Но я… Мы не похожи сейчас… — Я объясню всё, что нужно будет сказать и сделать. Траурный наряд должен быть закрытым, твои шрамы никто не увидит. Найду мастера, который сделает подходящий парик… И, да, твои зубы. Ты скривилась. Может, просто не улыбаться? Точнее, в целом не открывать рот? — Протез, — Элиза кивнула. — Но это займёт время. Я надеюсь, ты спокойно подождёшь, а не будешь лез— — Я поняла. Я подожду, конечно. Шесть лет ждала. Восьмидневное ожидание, разумеется, не сравнить с шестилетним. За это время тебе изготовили и установили десять зубных имитаций — поначалу совершенно неудобных за счёт порчи естественного прикуса; подарили новые волосы длиной чуть выше плеч — сестра подстриглась, чтобы обеспечить сырьё для парика и сравнять величину ваших шевелюр, и даже принесли какую-то невероятно дорогую косметику, чтобы ты хотя бы выглядела здоровой. В печать успела выйти статья о взрыве, произошедшем в тюремном комплексе «Нептун», расположенном далеко на юге от побережья столицы. Были организованы поисковые полицейские отряды, но работы проходили только по близлежащей суше, искали потенциально выживших заключённых, правительство не стремилось чётко определить всех, чьи обугленные останки ушли на морское дно. Элиза отправила прошение с целью опубликования полного списка погибших, где непременно должно было появиться твоё имя, а также личную просьбу о посмертной амнистии. Сестра сказала, что последнее потребует времени, а пока ты остаёшься официально виновной, но мёртвой. Когда ей сообщили о триумфальном возвращении всех дивизионных единиц в столицу, Элизабет отправила телеграмму своему заместителю о том, что навестит «братца» (это цитата) и появится на рабочем месте немного позже обычного. В этот момент ты начала волноваться. Как он тебя встретит? Точнее, как он встретит Элизабет?.. Элиза рассказала, что тебе необходимо отзываться на обращение «леди Элизабет», никому не подавать руки, не повышать голос и не улыбаться (поскольку так не делает сама Элизабет, а она, между прочим, ещё и в трауре по сестре). Всё, что от тебя требуется: прокатиться в крытом экипаже до указанного адреса (вы подсчитали, это меньше часа езды) и передать «братцу» лично в руки приглашение на «званый вечер». Последнее предполагалось простым поводом без подозрений выкурить его из столицы в твое новое пристанище, где вы бы смогли поговорить без лишних глаз. Ты не понимала маниакальный настрой сестры, сомневалась, что всех государственных начальников буквально контролируют на каждом шагу, но не стала возражать обо всех мерах предосторожности. Даже одну добавила. Чёрная вуаль закрыла добрую половину твоего лица. Элизабет осталась у тебя, взяла слово не опаздывать: у тебя было всего два часа. Корсет сжимал твоё и без того напряжённое тело, вуаль мутила взор, затуманенный слезами, сердце колотилось под ритм скорой тройки. Ты долго осматривала себя в карманное зеркало: здоровый румянец, изящные ямочки, полные алые губы. Только взгляд мог тебя выдать. С другой стороны, если ты заплачешь, будет легко оправдаться скорбью по сестре. За окном проносились печальные виды переулков старого центра. За время твоего заключения индустриальные пейзажи почти не изменились, ты легко угадывала знакомые места, однако, атмосфера казалась такой гнетущей, что ты непроизвольно вспоминала виды мёртвого города. Ты вышла из экипажа, проигнорировав предоставленную ладонь извозчика. Тебя била мелкая дрожь, но ступала ты спокойно, может, уверенно, как госпожа. Прошла в трехэтажное здание, где в мансарде возлюбленный квартировал у бездетной генеральской вдовы. Ты неторопливо поднялась по лестнице, благо, никого не встретив, остановилась у нужной двери. Ждать, пока твой разум решится действовать, ты не стала, поэтому постучала сразу, чтобы не успеть передумать. Дверь открыла низкая старушка. — Доброго Вам, — едко начала она, не дав тебе и рот открыть. Ты выждала, когда она наденет очки. — Чем могу помочь? — тон незнакомки не располагал на ответное дружелюбие. Но ты избегала столкновений на пустом месте. — Хочу навестить старого друга, лейтенан— Она коротко хохотнула. — Нет здесь никаких лейтенантов. Только я и молодой майор. Она горделиво улыбнулась, а ты почувствовала, как под слоем белой пудры заалели щёки. — Передайте ему, что пришла леди Элизабет. Он должен ждать, — голос дрогнул на слове «должен», и ты, чтобы скрыть это, наигранно всхлипнула. — Насчёт моей сестры… Хозяйка квартиры наконец пропустила тебя, но её взгляд был полон осуждения: похоже, она прекрасно знала, кто ты — точнее, кто такая Элизабет — и что у неё погибла сестра-заключенная. И именно факт твоего преступления приводил её в праведный ужас. — Ваш старый друг, — передразнила она, — ушёл минут двадцать назад. Вы, конечно, можете его подождать, но я бы совето— — Спасибо, я подожду. Куда идти? Ты прошла в указанное помещение, воспользовавшись запасным ключом хозяйки, но та оставила дверь приоткрытой и несколько раз беззастенчиво заглядывала в комнату. Осматриваться пришлось быстро, лелея надежду на скорое возвращение «молодого майора» (эта мысль заставила тебя улыбнуться, ты обязательно поздравишь его с продвижением по службе) и пресечения взаимодействия с неприятной старухой. Почему-то первой ассоциацией, посетивший тебя по прибытии, стали параллели с твоей камерой: комната небольшая, вытянутая, на противоположной от двери стене расположены два больших окна, выходящих на север и завешенных плотными гардинами так, что даже днём здесь царил полумрак. Мебели было немного, но в совокупности она больше соответствовала содержанию рабочего кабинета, чем личной спальни: многочисленные полки забиты книгами, между окнами стоял большой стол из тёмного дерева, на нём аккуратными стопками лежали бумаги и папки, письменные принадлежности, во всю стену висела карта, мелкие фотографии (или рисунки?), только в углу — узкая кушетка как островок возможного отдыха. Воспользовавшись тем, что хозяйка отвлеклась от своего бдения, ты подбежала к рабочему столу. Сверху на папках лежала газета от вчерашнего числа, где впервые написали о взрыве и опубликовали имела погибших. Ниже торчал уголок письма — чернила ещё не высохли. «…знаете, я присмотрел для нас чудесный домик в одной северной деревушке. Достаточно глухое и далёкое место, чтобы избавить Вас от преследования призраками прошлого, но мягкий климат и свежий воздух, уверен, быстро поправят Ваше нежное здоровье. Я спокойно оставлю ради Вас службу, и мой генерал, по собственному заверению, по дружбе обеспечит нас средствами на первое время. Он ждёт знакомства с Вами, потому что, могу представить, успел надоесть ему своими рассказами и намерениями на Ваш счёт. Будет сложно, но, если мы будем вместе, меня ничто не страшит. я только что узнал, что Вас больше нет» Последняя фраза была написана с большим нажимом на перо, слова растеклись в бесформенные, трудноразбираемые очертания. Внизу страницы на свету бликовали мелкие мокрые пятна. Ты подскочила и рваными шагами обмерила комнату. Почему ты не подумала о том, как он воспримет новость о твоей смерти? А если он с собой что-нибудь сделает, если… уже сделал? Ты подорвалась к двери, хотя не могла даже представить, где собираешься его искать. Но к твоему счастью: — Зачем я понадобился леди Элизабет? — послышалось за дверью, и ты, смутно обрадованная его возвращением и обеспокоенная фактом своего дальнейшего раскрытия, совсем обомлела. Пытки не пугали тебя так, как эта встреча. Он вошёл молча, плотно закрыл дверь, не оборачиваясь и избегая твоего взгляда. Ты выпрямилась, пытаясь заглянуть ему в лицо. — Здравствуй, — наконец выдавила ты. Он безразлично снимал перчатки, словно игнорируя тебя. — Я ненадолго, просто чтобы… Он обернулся. И посмотрел тебе прямо в глаза каким-то пустым, безумным взглядом. Только сейчас ты смогла рассмотреть изменившегося за шесть лет любимого: он не просто возмужал, каждая его черта будто ужесточилась, даже его разные глаза одинаково не выражали никакой нежности — только глубоко скрытый гнев и безмолвное отчаяние. Но удивило тебя и другое: правая половина его головы поседела, вероятно, от перенесенных тягот и мученических страданий, а левую часть лица закрыла плотная кожаная маска — неужели, он ранен? Ты открыла рот, чтобы что-то сказать, но он опередил тебя: — Так что Вы хотели? — он впервые обращался к тебе так холодно. Конечно, всё-таки ни к тебе, а к Элизабет, но это не смягчало твоего испуга. — Энола, — начала ты, но осеклась, заметив, как он вздрогнул и поник. Сжатые губы дрожали. — Её не дадут похоронить… Потому что она (я!) жива. — Правда, что все погибшие будут амнистированы? — Правда. Энола сможет очистить своё имя… Но его реакция поразила тебя; ты отшатнулась от неожиданности, когда он сделал резкий шаг вперёд и резко прикрикнул: — Амнистируют виновных! А её должны оправдать! И Вы, и я знаем, что она никогда не совершила бы ничего подобного! Ты не могла найти нужных слов, мысли путались, ты смотрела в глаза возлюбленного, видела его ярость и боль, но даже не представляла, чем способна помочь. — Эти подонки за всё поплатятся. Я мог бы уйти за ней, но сделаю это только тогда, когда убью настоящего виновного и всех, кто мучил мою Энолу. Словно наваждение, тебя накрыли воспоминания о кошмаре, в котором ты жила последние годы. Сердце забилось сильнее, гулко отзываясь в висках. Ты опёрлась рукой о стол, чтобы сохранить равновесие, и глубоко задышала. Шото заметил твою перемену, но не шевельнулся. — Советую не мешать мне, — отрезал он и повернулся к двери, чтобы открыть её и выпроводить тебя, но в последний момент ты взяла его за руку. Так крепко, что он не смог её отбросить. — Послушай, — шепнула ты. И свободной рукой приподняла вуаль. — Видишь ли ты печаль в моих глазах? Видишь ли, что мой взгляд полон скорби? — он замер, его зрачки забегали, пытаясь понять твое истинное настроение. — Я счастлива. Счастлива видеть тебя живым спустя шесть лет безнадёжных страданий, — ты воспользовалась его замешательством и всунула в ладонь сложенную бумажку. — Ничего не говори. Объясню всё, — и, повысив голос, неожиданно сказала. — Я буду очень рада видеть тебя, дорогой брат, на торжестве, посвященному триумфу нашей великой армии! — он молчал, но во взгляде читалось непонимание. — Госпожа хозяйка! В просвете сразу появилась голова противной старухи. Похоже, она подслушивала. Ты поняла беспокойства Элизабет: будто каждый старался узнать секреты окружающих и донести о них. В этом суть режима? — Хочу отблагодарить Вас за радушный приём, — ты выудила из поясной сумочки несколько облигаций. Хозяйка засияла. — До свидания, брат. Ты кивнула и вышла, бросив прощальный взгляд на лицо Шото и обнаружив гамму захлестнувших его эмоций, выразившихся только в округлившихся от удивления глазах. Эффектно получилось — ничего не скажешь. Домой ты торопилась: сестра могла начать беспокоиться. Несмотря на то, что ты передала ему лицемерно-официальное приглашение на ужин в имении благородного рода, оставив в замешательстве от явственного намёка, ваша следующая встреча должна была произойти на безопасной территории — твоём новом пристанище далеко от столицы, куда майора доставили бы доверенные лица Элизабет. Ты понимала, что сестра осмотрительно путает следы, отправляет названного брата в центр города, в свою официальную резиденцию, а затем вывозит его через чёрный выход в повозке молочника. Она боялась, что вас раскроют, тебя снова схватят и на этот раз точно казнят, много плакала и не выпускала тебя из объятий, даже когда повозка подъехала к вашему дому. Элизабет вышла первая, сразу закрыв за собой входную дверь и не пропустив на улицу тебя. Через окно ты увидела, как на крыльце она перекрыла дорогу Шото и, наклонив голову в недружелюбном жесте, что-то сказала ему сквозь зубы. Он, прищурив глаза, ничего не ответил. Тебя снова коробило от вашей встречи: теперь ты — это ты, уязвимая, беззащитная, слабая даже перед лицом любимого. Ты многим обязана ему: письмами, помощью в юридической защите, преданностью — но даже слов не можешь подобрать, чтобы поблагодарить и извиниться. Нужны ли сейчас вообще извинения? Шесть лет вы провели каждый в своём аду — и это не ваша вина. Он застыл в проходе, а ты, словно провинившийся перед хозяином пёс, жалась в угол. Ты очень хотела приблизиться, обнять его, расплакаться, рассказать не то, как тебе было плохо, а то, как тебе хорошо сейчас — с ним. Но не могла и шагу ступить, словно парализованная. Шото рвано выдохнул и опустил голову, прикрыв глаза. Он тоже не двигался, верно, считая, что ты злишься на него за безрезультатность его помощи. — Не похоронят, поскольку не мертва. Вы пересеклись взглядами. Наконец, когда он смотрел на тебя, ты осознала, что перед тобой стоит всё тот же до смущённого нежный, влюбленный юноша. Ни шрамы, ни седина, ни война ни на грамм не изменили его чувств к тебе. Даже преумножили. — Прости, что… Не могла там… Слова не вставали в полноценные предложения, но он всё понял — закивал. — Мерзкая бабка, скажи? Улыбнулся. — Патриотка. Молча на себе показала на левую сторону лица. — Мина, — растерянно. — Уже не больно. Ты стянула парик с головы, открывая обзор на вынужденную стрижку, представляя, что обнажаешь перед ним все свои мысли. Его полуулыбка не изменилась, тебе стало легче, что внешние твои преображения совсем ему безразличны. — Красивая, — искренне. Твоя улыбка перешла в откровенный смех. — Всё-то приятно комплименты от майора получать. Секунда — и ты в его объятиях. Сила его чувств, сдерживаемая все эти годы, наконец раскрывается в тихих слезах на твоём плече, и ты успокаивающе гладишь его по спине. — Они не передавали твои письма. Они хотели изолировать меня от внешнего мира, исключить все контакты, сломить меня, заставить забыть обо всём… обо всех… И ты правда сломлена. И ты правда забыла о том, что имела за стенами тюрьмы, о том, кого любила и кем была любима. И ты правда не хотела уходить, лишаться мнимого чувства безопасности в огромном жестоком мире. И ты правда хочешь туда вернуться. Неожиданная слабость лишила тебя чувств, ты закрыла глаза и обмякла в руках возлюбленного. —…разделяю твои стремления, но сейчас мы скованы обстоятельствами, — ты быстро узнала голос сестры. — У нас нет зацепок, у нас нет возможностей, у нас нет времени. На следующей неделе я посажу Энолу на пароход до Хай-Лэнда, и она никогда не вернётся в Центериал, потому что это опасно для неё, — на минуту воцарилось молчание. — Вы. Вы не вернётесь. Поедешь с ней. Я доверю её тебе… — Я не смогу жить с мыслью, что Энола останется неотомщённой. Я много думал о том, что могу сделать, у меня есть некоторые идеи. — Спустя шесть лет вряд ли мы сможем что-то узнать. Графство Келли раздробили на три мелких, одну часть — в земельный фонд, две другие — генералам. — А здание? — шепнула ты не своим голосом. Тьма перед глазами медленно рассеивалась, ты приходила в себя после обморока. — Сожгли. Какие-то вандалы. или, может, убийца постарался скрыть улики. — Свидетели-то живы. Я опрошу их сам. Если удастся узнать, кто вынудил их солгать… Шото пересел к тебе поближе. — Не надо, — выдохнула. — Я хочу жить так, словно ничего не было. Начать заново… Это не забыть, но я… попытаюсь. Это всё равно ничего не даст. Кто я? Мёртвая заключённая. А ты? Простой офицер, — ты села в кровати с его помощью. — Элизабет. Я не хочу, чтобы ты повторила мою судьбу. Я не позволю тебе рисковать из-за меня. — Я уже рискую, — сестра улыбнулась. — Я молилась, чтобы он убил меня… — Энола… — Ты ничего не знаешь о том, через что я прошла. Но, Лиззи, я пройду через это снова, если буду знать, что делаю это ради тебя, — ты заплакала, она — тоже. — Но не ты. Ты не должна. Даже… Ты должна избежать обвинений, пыток, тюрьмы во что бы то ни стало. Элизабет не сдерживала рыданий, но ничего не говорила. — Помнишь, ты сказала, что вероятнее поверят тебе? Ты права. Не бойся меня обвинять. И я не боюсь. Всё, что они могли мне сделать — уже сделали. Я только за вас боюсь, ни боли, ни смерти, только того, что могут сделать с вами… — ты залилась глубоким глухим кашлем, лёгкие словно прилипли к грудной клетке. — Этот Император… к чёрту его. — К чёрту, — согласилась Элизабет. Она улыбнулась сквозь слёзы, хотя ты видела, как тяжёло ей это далось. По твоей немой просьбе сестра оставила вас наедине с Шото, однако, ты едва представляла, что именно хочешь ему сказать, с чего начать и как правильно выразить свои эмоции. Молодой человек молчал и, придерживая тебя за спину, гладил по плечу. — Прости меня, — стараешься не смотреть ему в глаза — так проще. — Прости за годы, что не вернуть. Ты мог бы начать новую жизнь, переехать, полюбить другую… Моя участь тяготит тебя. Я — убийца. Заключённая, враг народа. Я больна неизвестно чем, вряд ли смогу вынести ребёнка и… тюрьма изменила меня. Единственное, что осталось прежним, моё бесконечное желание вашего счастья. Ты должен быть счастлив… Не важно, какой ценой. Ты услышала его короткий, ласковый смешок. — Смысл мой, — он целует тебя в бритую голову. — Прошу тебя, не говори так. Не думай так. Моё счастье в твоём спокойствии, в твоей улыбке, в смехе. Если ты не будешь радоваться жизни, значит, я не должен жить вовсе. Всё произошедшее — моя вина. Я оказался недостоин стать твоим супругом, поэтому подверг риску союза с другим. Знаю, что ты невиновна, знаю, через что довелось пройти. Всё позади, сильная. Теперь их очередь страдать. Поднимаешь на него глаза, сталкиваешься с ответным взглядом — решительным. — А что тебе сказала Элизабет? Там, на входе? — сама не знаешь, почему говоришь шёпотом. — Не стала лгать, сказала, что и не думала способствовать нашей переписке. Если бы я взял фамилию вашего отца, смог бы сам передавать сообщения, как близкий родственник. Ты вспомнила, что солгала ему сама, пытаясь обелить сестру, сказав, что именно твои надзиратели не передавали письма. А теперь ты не понимала, почему Элизабет сказала правду, если она больше не ищет конфликта с Шото и даже отпускает тебя с ним. Она стала странной. Или проблема в тебе? Проблема в том, что ты теряешь связи между событиями, не в состоянии привыкнуть к новому течению жизни? Ты вообще здорова сейчас?.. Ты уснула на удивление быстро, хотя думала, что мысли о происходящем не дадут телу и разуму отдохнуть. Возлюбленный не мог оставить тебя ни на минуту, поэтому охранял твой сон, позволяя лежать на своём плече и укрывая в своих объятиях. Несмотря на ваше счастливое воссоединение, ты не чувствовала себя спокойной, удушающее чувство тревоги и ощущение чего-то надвигающегося сковывало всё тело. Интуиция никогда тебя не подводила: ни в этой жизни, ни во всех предыдущих — поэтому ты знала наверняка: что-то произойдёт, и Мама даст понять, что именно. Так и случилось: подсказки стоило ждать во сне. Осознанное сновидение сразу дало понять тебе, где ты и что ты видишь: это кабинет Чарли в вашем имении, ты плохо помнишь детали интерьера, но сон воспроизвел всё подсознательно, рисуя тебе картину делового изыска. На письменном столе из светлого дерева ты видишь жёлтую бумагу старого письма. Опускаешь взгляд. Почерк не знаком тебе, да и содержание ты видишь впервые. Резко открываешь глаза и, не помня себя, словно механически, разрываешь объятия с любимым и бросаешься к подоконнику, где Элизабет оставила письма Шото. Берёшь первый попавшийся лист и, не заботясь о чистописании, наскоро выводишь чернильным пером увиденные строчки. Позади тебя стоит обеспокоенный мужчина, но ты не оборачиваешься и не говоришь ему не слова, стремясь воспроизвести увиденное во сне. Однако подробности постепенно ускользают от тебя.«<…>.56
Свет моей жизни, дорогой Чарли, <…> разделяют нас, но меня не пугают перемены, поскольку в моём сознании сохранены счастливые моменты нашей любви. Боюсь, душа моя, это моё последнее письмо, и я больше <…>, хотя очень этого хочу. Надзиратель мой, моё несчастье, не позволит нам <…>, и нет ни единой силы, способной уничтожить его стремления контролировать каждый мой шаг. Здесь я — в золотой клетке, и пока я нравлюсь ему, он меня не отпустит. Но той свободой станет смерть. Наша с тобой тайна уйдёт в могилу вместе со мной, но Леонарду уже два года, он растёт твоей копией, и это скрашивает ужасы моего заключения. Люблю тебя, <…>, молюсь за тебя, молюсь, что однажды мы воссоединимся и больше никогда не расстанемся. Навеки твоя <…> » Ты перечитала получившийся текст и замерла. «Чарли» — это твой Чарли? Граф Чарльз Келли, убитый в своей спальне шесть лет назад? А кто эта женщина? Нет сомнений, между ними большое чувство и, похоже, общий ребёнок. Не то чтобы ты ждала безукоризненной честности от мужа, но ни разу не слышала о его ребёнке. Шото подошёл к тебе и осторожно обнял со спины, заглядывая через плечо на исписанный листок. — Мне это приснилось, — объяснила ты. — Может, Чарльз хотел, чтобы я это знала? Может, его сын имеет какое-то значение в его смерти, и его надо найти?.. — ты посчитала года. — Двадцать два года назад ему было два года… А шесть лет назад — восемнадцать. Он может быть убийцей? — спросила сама у себя. — Ты очень устала. — Да. Да, ты устала. Но это не отменяло факта того, что это письмо и этот Леонард не были показаны Мамой просто так. Но почему Чарльз, будучи весьма обеспеченным и благородным, не помогал своему сыну? Ведь если бы помогал, если бы они виделись и общались, ты бы знала? Неужели он был среди молодых людей, заглядывающих к вам на революционные собрания? Безымянная женщина писала о каком-то надзирателе — хотя вряд ли это был буквально тюремный служащий. «Золотая клетка» — брак с нелюбимым? Достаточно богатым и влиятельным, чтобы Чарльз не смог вызволить её? «Тайна» — сокрытие происхождения этого мальчика? Похоже, муж женщины считал сына своим? Значит, если он богат и влиятелен, то молодого человека, если он жив, стоит искать либо среди военных, либо среди госслужащих. Стоит попросить Элизабет поискать в архивах, а Шото — поспрашивать среди солдат и офицеров? Ты не сомневалась: если Мама это показала, это безусловно важно. Может, так ты выйдешь на настоящего убийцу? Может, так ты сможешь очистить свою честь и обеспечить покой Чарли в другом мире? Ты больше не уснула. Всё думала и думала. С утра ты подняла эту тему за общим завтраком: сказала сестре и возлюбленному напрямую, что ты увидела это письмо во сне и не считаешь его плодом больного воображения. Ты просила близких оказать тебе маленькую услугу и попытаться что-то узнать, хотя информации у тебя было совсем немного: Леонард, которому сейчас двадцать два или двадцать три года, многовероятно, из обеспеченной семьи. Тебе дали закончить, не перебивая, но, стоило тебе поднять глаза на сестру, та встала из-за стола и серьёзно посмотрела на тебя сверху вниз. — Энола, это глупо. Это сон. Ты же понимаешь, что сейчас тебе плохо. Ты же понимаешь, что это просто воспоминания о Чарльзе. Но его не вернуть, ему не помочь. А тебе — ещё можно. И я помогаю тебе. Потому что ты моя сестра, потому что ты самое дорогое, что у меня есть, потому что шесть лет я мучилась, чтобы вытащить тебя. Я не знаю — я боюсь представить — что тебе довелось пережить, но и ты знаешь не всё обо мне. Она замолчала. — Энола, пожалуйста. Со дня на день тебе сделают новый паспорт, и вы сможете уехать и больше никогда не возвращаться. Пожалуйста, — она села перед тобой на колени, и ты не сдержала всхлипа. — Сестра моя, семья моя, будь наконец счастлива. Отпусти его. — Пожалуйста, езжай с нами… — Я очень хочу, Энни. Но я не могу. — Тебя будут искать? Тебя контролируют? — Да. Конечно, — она встала, вытерла лицо и отвернулась, разрывая зрительный контакт. — Почему ты молчишь? Шото тоже встал. — Я попробую что-нибудь узнать, если это тебе важно, — он бросил на тебя короткий взгляд и мимолётно улыбнулся. — И всё-таки допрошу слуг, свидетельствовавших против тебя. Элизабет развела руками. — Вы друг друга стоите. После завтрака ты проводила Лиззи и Шото и, чтобы провести день с пользой, изучила библиотеку сестры и выделила пару книг для практики. Понимая, что ты давно не читала хорошей литературы и не держала в руках перо, решила заняться самообразованием. Труд с многообещающим названием «Искусство управления», военные трактаты, юридические статьи, очерки путешественников — интересы Элизабет неожиданно поразили тебя. Ты помнила сестру милой, трогательной девочкой, мечтающий увидеть мир и много-много зарабатывать (конкретного профессионального образа не было), но сейчас это молодая женщина с высокими амбициями и холодным разумом. Интересно, а о чём она мечтает сейчас?.. Ты снова перечитывала письмо Шото — плакала и смеялась, радовалась, что вы есть друг у друга, и грустила, что вы пропустили целых шесть лет. Ты обедала в одиночестве, следила за морем, сама не зная, чего ждёшь, впервые за долгое время думала о будущем, стараясь не вспоминать Чарли — и даже увиденный сон — и возвращалась к письму, контролируя высоту букв, расстояние между ними и количество витков. Рука не слушалась, но это даже раззадоривало. Вы собрались на кухне уже глубокой ночью. Элизабет была на взводе, одновременно злая и грустная, от еды отказалась и много молчала, погруженная в свои мысли. Шото тоже был напряжён. Но, в отличие от сестры, он спокойно поделился причиной своего состояния: — Я был сегодня в больнице, там лежит женщина, служившая у вас прачкой. Ты, наверное, и не вспомнишь, — ты поджала губы. — Она умирает. Очень больна. Думал, перед смертью расскажет, что или кто заставил её оболгать тебя, — ты села к нему на колени, и он принял тебя в успокаивающие объятия. — Она плакала, но не призналась. Сказала, что всё правда. Что рассказала на суде то, что видела. Сказала, что проклинает день, когда пришла в дом Келли. Неутешительно. Что же так напугало эту женщину? Это правда, ты её не помнишь, но ты помнишь, как она яростно доказывала, что видела молодую госпожу в окровавленной сорочке, сбегающую с боковой лестницы в ванную. — Затем я поехал по адресу, который она мне дала. Дом конюха. Маленькая, неухоженная лачуга. А он — разбойник и пьяница. Это показалось мне странным. Если ему заплатили за ложь, неужели он не смог уехать или хотя бы сменить жильё? Тогда у меня появилась мысль. Эти люди верят, что их защищает правда. Ты подскочила и уставилась на него пустым немигающим взором. Как? Как он может считать тебя убийцей? — Нет-нет, прости меня, — он взял тебя за руку и притянул обратно. — Я не об этом. Кто-то заставил их думать, что это правда, пусть это и не так. — Как такое возможно?.. — Моя теория… слишком смелая. Тебе не понравится, — он виновато улыбнулся. — Ты будешь злиться, что я посмел так даже подумать. Ту ночь вы наконец были вместе. Он целовал тебя как в первый — или в последний? — раз, беспрекословно снял маску, открывая тебе уродливый (как он сказал) ожог на четверть лица, смущённо и счастливо улыбаясь, когда ты невесомо проводила по нему подушечкой пальца и нежно касалась губами любимой кожи, долго не разрывал объятий, желая не отпускать тебя даже в ванную и быть с тобой каждую секунду. А с утра твой мир перевернулся. Элизабет стояла возле входной двери, провожая взглядом удаляющегося почтальона. Когда она обернулась на тебя, её глаза были полны слёз, а губы безмолвно шевелились в молитве. — Лиззи? — ты заметила: в руках у неё ярко-голубой конверт, кажущийся неприемлемым для делового сообщения. — Что там? — Это от Императора, — безучастно бросает она. — Планы изменились, — обращается больше к подошедшему Шото, чем к тебе. — В двух кварталах отсюда можно купить хорошую лошадь, я дам денег. Вы отправитесь в порт сегодня, мы купим билет на твой паспорт, куда-нибудь, а Энолу спрячем в багажном отделении. Если заплатим, никто ничего не расскажет… — Лиззи, что это? — Иди в комнату и возьми всё необходимое! Немного, слышишь? Быстро! Ты побежала наверх. Что-то тебе это напоминает… Дверь была открыта, поэтому ты слышала, как Элизабет разговаривает. Учитывая, что Шото убежал за лошадью, ты понимала, что обращается она к себе. — Сука! Вот сука! Кто? Кто посмел?! Какая сука?! — внизу что-то падало и разбивалось. — Так и знала! Придушила бы собственными руками эту мразь! Точно…да, точно… Это он… Я спасла ему жизнь! Достала из помойки! Такая благодарность?! Лишь бы услужиться перед…! Сука! Она рыдала и кричала. Когда ты спустилась с маленьким свёртком — нижнее бельё и пара чулок — Лиззи была красной от гнева. Ты её такой никогда не видела. Но стоило вам столкнуться взглядами, истерика отступила, и сестра снова опустилась перед тобой на колени. — Я так виновата, Энни… Прости меня… Я так хотела помочь, я думала… что справлюсь… А теперь, — она махнула рукой, в которой смяла конверт. — Император прислал письмо на этот адрес. Теперь он знает, где моё секретное убежище. Скоро здесь будут люди… Она медленно встала, но тут же рухнула. Ты, бросив вещи, придержала её. Лиззи смотрела тебе в глаза и тихо плакала. — Я всё сделала неправильно. Всё. С самого начала. Я виновата. Только я виновата во всём. Её взгляд потускнел, и сестра совсем обмякла в твоих руках. Кажется, ты закричала, когда в дом ворвались солдаты и, не давая тебе вооружиться кухонными ножами, оглушили прикладом. …ты открыла глаза, обнаружив себя на холодном мраморном полу. Твоё пробуждение не осталось без внимания: тебя подняли рывком, но общая слабость не позволила тебе твёрдо стоять на ногах, поэтому ты осталась на коленях, удерживаемая с двух сторон. Ты подняла голову и вмиг пожалела об этом: удар заставил тебя согнуться и закашлять кровью. Изо рта выпал одиночный протез. Боль отрезвила. — Как смеешь ты поднимать глаза на Его Императорское Величество?! Грубый мужской голос вмиг прервал другой: — Помолчите, полковник. Достаточно звонкий для мужчины, ты подумала, он принадлежит молодому человеку. При этом, приказной тон вмиг обозначил его высокое положение. — Подними глаза. И ты подняла. Ощущения не подвели тебя: перед тобой, презрительно смотря сверху вниз, стоял молодой человек, на вид даже младше тебя. Стать и особое изящество сочетались в нём с невероятной привлекательностью. И это — Император? Этот сосунок? Ты проглотила смешок. — Вы знаете о своём преступлении? Он о смерти Чарльза Келли? Других тебе, вроде, не приписывали. Но ты не успела и рта раскрыть, как он, нахмурившись, процедил сквозь зубы: — Вы украли у меня великую драгоценность! Моя дражайшая супруга, вместо того чтобы проводить время со мной и юным наследником, водится с чернью, подобной Вам! Пришлось отправлять ей приглашение на день рождения собственного сына! Что?! — Что?.. — Я помиловал Вас, потому что Бетси очень просила. Она была беременна, и я не смел перечить. Но теперь — Вы сами не оставляете мне выбора! Третий солдат достал из ножен саблю и приблизился. Ты задёргалась, страшась смерти, как в первый раз. — Только попробуй! — все присутствующие вмиг обернулись на крик. Элизабет, решительная в своих намерениях и грозная в своём приказе, без страха прислоняла кинжал к собственной шее. — Хоть один волос… упадёт с её головы… — она тяжёло дышала. — Я уйду следом, не раздумывая. — Я безмерно рад, Ваше Величество, что Вы пришли в себя, но я прошу Вас… Опустите оружие, Вы можете пораниться… — Ты слышал, Леонард! Леонард? — Неужели ради какой-то женщины Вы готовы пожертвовать нашим счастьем, нашим сыном? Филипп Вас безмерно любит, и я тоже… — он делал медленные шаги ей навстречу. Но Лиззи только сильнее прижимала клинок, пока не проступили первые капли. — Отпустить! — наконец солдаты отбросили тебя. С трудом поднявшись на ноги, ты отошла к стене, ища опоры. Секунда позволила тебе осмотреться: это — что-то вроде столовой, при этом, в огромном помещении, кроме стола, сервированного на троих, и мраморных статуй, больше ничего не было. — Жертвовать?.. счастьем?.. И это ты говоришь мне о счастье? Энола — моя сестра, и ты это прекрасно знаешь. Она — моё счастье. Я умру за неё… Я убью за неё… — Что уже сделали, — голос Шото вернул в тебя жизнь. Он достал свой меч из спины поваленного солдата и, определив, что ты в относительной безопасности, с кулака вырубил ещё одного подошедшего солдата, лишая ваш разговор лишних свидетелей. — Кажется, я сказал, что моя теория тебе не понравится? Жаль, что жизнь не учитывает наше мнение. Элизабет оставалась неподвижной, только рука непрерывно сжимала клинок. — Да, Энни. Это я убила Чарльза Келли. — Что? — вопрос сорвался с губ синхронно с Императором. — Я всё расскажу. Наверное, впервые честно, — ты не верила своим ушам. — Это было случайно, я пришла к нему тогда среди ночи не для того, чтобы убить. Я узнала, что расследование террора наконец связали в одно дело, и полицейский департамент почти вышел на Чарльза, зная, что он теряет позиции в парламенте. Не сомневаюсь, что он не рассказывал тебе, Энни, но он был близок к провалу. Я пришла, чтобы отговорить его от следующих шагов. Посоветовать уйти в подполье на время, не мешать мне строить свои планы на власть, — она грустно усмехнулась. С лезвия капала кровь. — Но разговор не состоялся. Он писал на тебя донос, Энни. Якобы ты руководила заговором. Я так разозлилась. Я не могла позволить, чтобы он посадил тебя за решётку или отправил на каторгу. А в итоге… сделала это собственными руками. Наконец она опустила кинжал. — Я напала на него с ножом для бумаги, взяла прямо с его стола. Он стоял спиной. Было быстро. Мокро. Кровь дурно пахнет, знаешь? Особенно, когда её много. Когда она пропитывает одежду. Когда я поняла, что произошло, было уже поздно, — она совершенно спокойна, даже голос не дрожит. — Я была в твоей шали. Ты оставила её после ужина, а я замёрзла, решила оставить у себя до утра. Вот, почему все думали, что это ты. Почему думали, что под защитой правды… — Бетси, это же мой отец… — И что? — голос, словно не её. — А это — моя сестра. Я уже наказала себя за трусость и слабость… Но… Энни, — она подняла глаза на тебя. — Я знаю, что ты меня не простишь. Это будет правильно. Я буду рада, если до конца своих дней ты будешь меня ненавидеть. — Нет. Нет, Элизабет, — её взгляд яснеет, стоит тебе произнести её имя. — Помнишь, как я сказала, что мне будет спокойно, если я буду знать, что делаю это ради тебя. Так, выходит, уже сделала… Лиззи опустила голову и закрыла лицо руками, скрывая свои слёзы. Император хотел подойти к ней, но Шото направил меч прямо на него. — Казни меня, Леонард. Разведись со мной. Лиши всех прав и титулов. Посади в темницу. Хоть что-нибудь… Шото отошёл к тебе, видя, что ты на грани, его руки не позволили тебе упасть. Император же приблизился к супруге, но не позволял себе касаться её. Его глаза оставались сухими, но голос дрогнул. — Держите себя в руках, Ваше Величество. Если Вы меня не любите, позаботьтесь хотя бы о наследнике… — Да замолчи! — она схватила его за воротник мундира. — Я ненавижу тебя и твоего выродка! Если б в нём было хоть что-то от меня, хоть что-то, что напоминало бы Энни! А он — твоя чёртова копия! Только мелкий и громкий! — Ваше Величество… Бетси… — Изнасиловал меня, похитил, запер в четырех стенах! Какая любовь?! Вся эта история между Энни и Чарльзом, знакомство, свадьба, были только для того, чтобы ты подобрался ко мне, да?! Я знаю! Я всё, сука, знаю! — она вручает ему пощёчину, но Император остаётся беспристрастным. — Только когда ты сдохнешь, я задышу. Только когда Филипп сядет на трон, я буду гордиться, что я его мать! Она отбегает от мужа к одной из десятков колонн и падает. Рыдания душат её, но ты не решаешься подходить. — Лиззи, — она смотрит тебе в глаза. — Я прощаю тебя. Она безумно улыбается сквозь слёзы. Ты убеждаешь Шото, что в порядке и делаешь пару шагов вперёд, останавливаясь рядом с накрытым столом. Незаметно прячешь в рукаве нож. — И всё-таки мы — самое ближайшее, что можно представить. Самое дорогое, что имеем. Мы — одно целое, Энни. В какой-то степени и ты убила Чарльза, в какой-то степени и я сидела в тюрьме… — Давай только больше никогда не встречаться? Отпусти нас с Шото в Хай-Ленд и забудь. — Не-ет. Не забуду. И ты не забудешь, Энни. Всякий раз, когда ты будешь смотреть в зеркало, искать своё отражение на воде или в тёмной ночи за окном, ты, дорогая, милая сестрица, будешь видеть меня… Улыбаешься. Она тоже. Шире и шире. Пока не начинаете смеяться. Обе — от отчаяния и безумия. А затем сама Мать вкладывает в твою руку второй нож и, не медля, ты втыкаешь лезвия в собственные глаза, запечатляя агонию боли криками сестры в ушах.***
Прошло два года с тех пор, как ты узнала правду и навсегда покинула Центериал. Вы живёте где-то на севере, в глухом поселении на несколько десятков человек. Дом большой и тёплый, воздух — свежий, близость к природе — умиротворяющая. Но ты снова в заключении. Только в этот раз твой единственный надзиратель — перманентно окружающий мрак. Ты выколола себе глаза и потеряла зрение, лишившись удовольствия созерцания, но обретя ощущение долгожданного покоя. Тьма защищала неведением, тем, по чему ты так скучала на воле. Тюрьма безвозвратно изменила тебя, и из великой когда-то ведьмы ты превратилась в тихого зверя. Что с Элизабет — ты не знаешь. От неё регулярно приходят письма, но ты просишь Шото не читать их. С ним же вы так и не обручились, но живёте, как семейная пара. Правда, обязанности делить поровну не получается: он обеспечивает тебя абсолютно всем, что тебе нужно, окружает заботой и пониманием, не требуя ни отдачи, ни помощи. А ты подолгу сидишь на улице, уставившись в горизонт невидящим взором. Ты даже не думаешь: нет ни мыслей, ни воспоминаний. Как пусто и темно перед глазами, так и в сердце. Ты сильно болеешь, часто задыхаешься, ночами очень болит сердце, и ты мучаешь и себя, и возлюбленного. Слабость и слепота не позволяют тебе чем-либо заниматься, от чтения и письма пришлось, разумеется, отказаться, в хозяйстве ты оказалась бесполезной, а дальше участка Шото тебя не отпускал, зная, что ты забредёшь в опасные места — рядом лес, горная река. С утра ты проснулась с одной устойчивой мыслью: сегодня ты умрёшь. И эта данность неожиданно обрадовала тебя. Всё утро ты улыбалась, вспоминала какие-то нелепые шутки, сама ластилась к любимому и клялась ему в любви. По голосу — он был рад, но ты чувствовала его напряжение пальцами. К обеду приехал генерал Аллен, давний друг Шото, обещавший пробыть до утра. С необычайной ловкость ты сама накрыла на стол, хотя, не имея практики, даже не знала, где стоят разные бытовые вещи. Когда Шото вышел к лошадям, ты схватила генерала за руку и попросила об услуге. — Запишите за мной письмо моей сестре, Императрице. Сможете передать его лично в руки? Он обещает. А ты диктуешь. Когда работа закончена: держишь письмо в руках, чувствуя, что генерал не подвёл тебя. Вынужденно провожаете его на закате. Ты снова просишь: помочь Шото, когда он останется один. Генерал хочет взять его на службу назад. Той же ночью, последний раз целуя любимого сквозь его сон, тихо выходишь на улицу и скрываешься среди тёмных деревьев. Мать наконец принимает тебя песней.***
«Здравствуй, сестра. Здравствуй и прощай. За последний год между нами разверзлась пропасть такой глубины, что тьма в моих глазах почти стёрла твой образ. Но я не жалею о произошедшем, чего прошу не делать и тебя. Должная быть мёртвой для всех, я наконец исполняю давно предначертанное, и с лёгким сердцем покидаю этот мир, страдая от множества болезненных недугов. Мой век завершается на двадцать восьмом году воспоминаниями о нашем дружном, счастливом детстве, о любящих родителях и первой и последней моей любви. Лиззи, моя лучшая подруга, моя сильная императрица, моё великое счастье, поверь мне: твоя сестра совсем не боится смерти, она умирала десятки раз. Твоя сестра знает, что там, и очень этого ждёт. Твоя сестра будет ждать и тебя, когда придёт время. Но она просит не торопиться прощаться с жизнью: Филипп ещё не стал императором, а маленькая Энни слишком любит свою матушку. Я люблю тебя, Элизабет. И я давно тебя простила. Я спокойна и счастлива, что причиной моего заточения была ты. И ты будь наконец счастлива. До встречи, твоя Энола»