Пройдет зима

Январь Кагура ненавидит больше всего. Холодный, темный, сковывающий кончики пальцев, осыпающийся инеем с ресниц прямо на красные щеки. Чужой. Кагура не боится холода — не за холод ненавидит. Приходит к гладко обтесанному камню рано утром, садится прямо на промерзшую землю (Сого опять будет ругаться), разливает саке в две пиалы — не пьет. Потому что он тоже не пьет, хотя так любил. Все вокруг белое от снега, но Кагуре мерещится серебро, потому что так нужно, потому что так правильно. Потому что он родился серебром, жил серебром и лежать теперь должен в серебре. Частичка этого серебра до сих пор с ней, в самом ее сердце, состарится с ней и умрет тоже. Это ее воля. Его воля. Его серебряная душа. — Гин-то-ки, — перекатывает на языке полное имя его, которым никогда не называла. Кагура еле встает, когда практически перестает чувствовать замерзшую нижнюю часть тела, механически отряхивает камень — иероглифы такого родного, такого чистого имени царапают не ладонь — самую душу. Она слышит, как хрустит снег возле самого входа на старое кладбище, и ей не нужно поворачиваться, чтобы понять, кто это, Кагура итак все знает — шапка, надвинутая на самые уши, связанный Отае шарф, запотевшие очки. Именно поэтому она разворачивается и уходит быстрым шагом, не оглядываясь. Она не разговаривала с Шинпачи восемь лет. Не потому, что не хотела — не могла, и он тоже не мог, потому что находиться рядом только вдвоем оказалось непосильной ношей. Кагура ненавидит январь потому, что восемь лет назад он забрал у нее семью. Больше Кагуры январь ненавидит только Сого, потому что вот уже восемь лет он забирает у него жену. Кагура возвращается, стягивает мокрые вещи, швыряет их в корзину для стирки нервно, быстро — и смотрит на Сого, точно затравленный зверь. — Глупая, — не глядя на нее, он размешивает сахар в теплом чае и протягивает Кагуре. — Глупая, — Сого лучше других знает, что слова утешения сделают ей только больнее. — Глупая, — кивает она, делая большой глоток и постепенно согреваясь. Январь в их доме уже восемь лет принадлежит не им, а памяти о лучшем человеке в мире, остается только смириться. Он становится их только на девятый — первый год, когда Кагура не сидит на кладбище на ледяной земле и не смотрит в пустоту — вместо этого днями торчит перед окном, держит руки на большом уже животе (шестой месяц) и силится разглядеть хотя бы проблески серебра в снежной буре. Шинпачи разливает саке по двум пиалам.