Femdom party

      — Не надо! Не надо! Не надо, пожалуйста, я больше не буду, пожалуйста! –визг отлетает от стен рикошетом и несется по потолку раскатами эха. Они завернули в коридор, ведущий в комнату наказаний, который, конечно же, был абсолютно пуст и пугал до чертиков любого, кто успел здесь побывать хоть раз. У Чимина это был пятый за полгода, но сейчас все намного страшнее.       — Не надо, не надо, — рыдая в голос, повторяет он, но женщина непреклонна. Пальцы на ухе сильнее сжимаются и дергают, и Пак кричит, хватая чужое запястье, за что тут же получает подзатыльник. Болезненный и обидный, от которого голова кругом и нет сил смотреть никуда, кроме как вниз, на мелькающие под длинной черной юбкой щиколотки, затянутые в неплотный капрон. Низкие каблуки отбивают бесконечную дробь по камню пола, как тиканье часов, что приближает минуту расплаты. А расплачиваться было за что, по крайней мере, в чужом понимании.       Тяжелая дверь распахивается одним сильным движением женской руки, и в ту же секунду парня бросают на пол, не особо заботясь о его сохранности. Да и когда о нем вообще здесь заботились — думает Чим, пытаясь встать и уже чувствуя тупую боль от ушибов. Щелкает дверной замок, что на памяти Пака впервые: обычно учитель оставляла комнату незапертой, потому что в любом случае никто бы не сунулся сюда добровольно. Однако времени разбираться в этом у него нет.       — Раздевайся, — раздраженно бросает старшая, подходя к шкафу с вещами для порки. Никто не заглядывал туда, кроме учителей или старост, исполнявших иногда наказания; лишь бросив взгляд на десятки ремней и хворостин, Чимин застывает в ужасе, ведь не успел испробовать ничего, кроме ивового прута. — Мне повторить? — с нажимом повторяет учитель, заставляя паковы руки чуть ли не раздирать на своем теле рубашку окаменевшими пальцами.       Он знает правила — никакой одежды и колени на лавку, что стоит у стены, если у наказывающего нет других планов. А потому, положив на стул последнюю вещь, стыдливо прикрыв ее штанинами форменных брюк, юноша идет к другому концу комнаты на ватных ногах.       — Руки, — раздается сзади, и Пак, теряя равновесие, тут же поднимает их вверх, чтобы уже спустя несколько минут они были крепко привязаны к креплениям на стене. Провинившихся всегда привязывали, чтобы они не падали в процессе и не вырывались слишком сильно, и это было самой ужасной частью — знать, что ты беспомощен и обязан вытерпеть все, что тебе дадут, пусть даже это будет невыносимым.Чимин ненавидел, что кто-то вообще имел право так обходиться с учениками, особенно — по тем причинам, из-за которых его сюда водили. Но кто его спрашивал.       — Ты знаешь, в чем твоя вина, поэтому перейдем сразу к делу, — выдыхает женщина, отходя от шкафа, в котором выбирала инструмент. Пак почувствовал, что колени начинают болеть от долгого стояния на скамье. — Сегодня не будет конкретной части и точного количества ударов. Я буду бить везде и столько, сколько нужно, чтобы преподать тебе хороший урок. Но, думаю, тебе нужно знать, что я захвачу ноги.       — Не надо, — отчаянно повторяет Чимин в который раз за день и всхлипывает совсем по-девчачьи от осознания неизбежного. Его, абсолютно голого и раскрытого, будет трогать взрослый человек, девушка, и бить почти по самому больному — парень до сих пор благодарил Бога, что стоит лицом к стене, и до его члена никто не доберется. Но он слышал, как некоторых били по груди, а значит, удары могли прийтись куда угодно. Кто знает, может, в следующий раз его ждет та же участь.       — «Не надо», — учитель начинает передразнивать, больно хватая за волосы на затылке, отчего младший ойкает, — было совершать ошибки, ученик Пак. Неверные решения влекут неверные последствия, тебе ли не знать, — волосы отпускают, толкая голову вперед, и весь парень качается на веревках, словно тряпичная кукла.       Удары сыплются один за другим по спине, так быстро, что он даже не пытается их считать — все равно собьется где-нибудь по пути, а конца все равно не будет, сколько бы ни старался. Поэтому просто кричит, громко и жалобно, не жалея себя и свою репутацию — пусть о нем думают что угодно, но терпеть это молча нельзя. Лицо становится липким и мокрым почти сразу же, а спину жжет все сильнее от накладывающихся одной на другую полос. Ивовый прут, уже ставший привычным, жалит кожу все новыми укусами, обжигает, словно раскаленное железо, и в какой-то момент лопатки и поясница просто перестают что-либо чувствовать, превращаясь в одно большое, немеющее пятно. Это приносит облегчение — больше не различать ударов, и Чимин позволяет себе плакать тише, но с большим количеством слез.       Ровно до тех пор, пока прут не перемещается ниже.       Ягодицы — одно самых безболезненных мест на теле человека, однако в контрасте с онемевшей спиной кажутся чувствительнее головки возбужденного члена, от одного прикосновения к которой парень мог кончить, если хватало жара фантазий. Что же, после этого он еще долго не сможет прикасаться к себе, потому что в голове не будет иных мыслей, кроме ужасной боли, пронзающей кожу.       На особенно сильном ударе он снова кричит, срываясь; другой голос вторит сзади, отзываясь обиженным шипением. Ох, эта женщина может быть жестока, если ее разозлить, Чимин знает это по своему горькому опыту.       Прут хлещет по нежным бедрам, кожа на которых всегда реагирует слишком сильно, смещается вправо и оттягивает, давая прочувствовать всю силу удара. Пака трясет. От бесконечных ударов, саднящих следов, покрывающих полтела, ощущения собственной слабости и чужой вседозволенности. Он так устал терпеть боль, причиняемую другими, так устал от того, что ничего не может с этим сделать.       Из горла рвется скулеж, которого Чимин не стесняется. Чем громче он делает это, чем сильнее раздирает свое горло — тем легче переносится наказание, от которого можно спрятаться в крике и получить иллюзию, что ты в другом мире, в котором никто не тронет.       Удары по голеням почти не чувствуются, или же женщина просто устала бить. Несколько минут передышки, которые парень использует, чтобы выровнять дыхание в надежде на скорый конец. Он достаточно вытерпел и успел триста раз искупить вину, почему же это не заканчивается?       И тут пятки прожигает новая боль.       Ноги разгибаются и падают с лавки, равно как весь Чимин–его удерживают только крепления, на которых парень повисает безвольным мешком, чувствуя только идущую по всем ногам боль, от пяток до сбитых при падении колен. Воздух застревает в горле и встает комом, кисти рук будто сейчас оторвутся, крепко сжимаемые веревками, ведь на них оказался перенесен весь его немаленький вес. Так Пак и остается — распятый, висящий в неудобной, жалкой позе, выгнувшись почти полумесяцем, с лежащим на лавке кончиком вялого члена.       — Подъем, — еще удар по ягодицам и спине, отрезвляющий ровно настолько, чтобы, нелепо барахтаясь, встать вновь, поджав пальцы ног. –Наказание еще не закончено, — и он даже не возражает, лишь мелко трясется от рыданий в ожидании продолжения.       Каждый раз, когда свист прорезает воздух, Чимин начинает считать — один, два, третий с другой стороны, чтобы левая нога чувствовала больше. Четвертый и пятый, шестой, следом — седьмой.       Все прекращается тогда, когда он думает, что сейчас точно умрет.       Одна рука освобождается из плена и падает вниз, сил нет даже на то, чтобы держаться за стену. Отвязывая вторую, женщина придерживает юношу попрек груди, и в этом жесте тот замечает даже немного виноватой, запоздалой нежности. Омерзительной до последней капли и удушливой, как амбре французских духов директрисы.       — Пустите, — неслышно просит Пак одними губами, ерзая в попытках выпутаться из чужих рук. — Я сам.       — Нет-нет-нет, — шепот на ухо, мягкая ладонь гладит грудь круговыми движениями, словно втирая мазь от простуды. От того, насколько материнским выглядит жест, хочется проблеваться и никогда, никому не позволять себя касаться больше. Все, чего Чимин желает сейчас — убежать от этих касаний, от этого голоса, от этой женщины, почему-то решившей, что имеет на него право. Ему просто нужна горячая ванна или обжигающий душ, жесткая мочалка, которой легко разодрать до крови кожу и мыло, чтобы смыть с себя этот позор. Лучше бы его лупили и дальше, чем обращались вот так.       — Надеюсь, больше ты к ней не подойдешь, — тихо бормочет Хеджин, прижимаясь щекой к чиминовой мокрой макушке и поглаживая по горящим плечам. Спина больно царапается о жесткую блузку и множество пуговиц, выбивая скулеж — скорее остаточный, просто из-за того, что себя жалко неимоверно, как маленького, побитого котенка.       — Она помощница библиотекаря, — но, все же, он пробует себя защитить, пусть и хрипящим, шершавым голосом, позорно откинувшись головой на чужую грудь. — И если я буду с ней груб, меня выпорют и за это. Я не хочу больше, — последние слова — как признание, и они оба знают, о чем Чимин говорит.       — Прости, малыш, но этого хочу я. Будь умнее в следующий раз, — последний поцелуй в висок, прежде чем учитель уходит, оставляя на узкой лавке истерзанного снаружи и изнутри подростка, которому только вчера исполнилось шестнадцать.