advienne que pourra

Артур замирает у порога спальни, колеблется не одно мгновение, прежде чем постучать. Он больше не чувствует себя желанным в покоях Гвиневры, но после минувшей ночи — после страха, что испытал от одной мысли потерять ее, неспособен отказать себе в желании близости. Быть может, она не отвечает на его страсть — чувствует иначе, но их любовь сильнее плотского. Должна быть. Дверь распахивается с тихим скрипом петель, обрывая его мысли. Гвиневра встречает его за порогом: ее волосы растрепаны, незашнурованная ночная рубашка сползает на одно плечо, и пусть Артур не может разгадать выражение ее глаз — мерещится ли ему сомнение за ставшей привычной покорностью, один ее образ — чего-то теплого, и близкого, и домашнего, — заставляет его забыть осторожность. Едва лишь дверь закрывается за ним, он притягивает Гвиневру к себе и целует так, как не целовал давно — жадно и долго, и горячо. И, может быть, ей не хватало этого тоже, потому что впервые за бессчетное время ему вторит страсть. Артур отстраняется, лишь когда перестает хватать воздуха, и несколько долгих мгновений просто смотрит на Гвиневру: на яркие, припухшие от поцелуев губы и горящие желанием глаза, на заливающий ее щеки румянец. (Этот образ — первый, с которым он пытается примириться, даже если воспоминания зыбки и утекают сквозь пальцы. Он силится воскресить в памяти надменный изгиб рта Мелеганта, его высокие скулы и глаза… они были светлыми и холодными, но цвет ускользает от него. И все же — это проще, чем он боялся или, может быть, надеялся. Ему почти несложно представить черные локоны вместо мягких светлых прядей, совсем иную, капризную линию губ, а горячечный блеск во взгляде, что он посмел принять за страсть... он столь уместен на чужом и еще незнакомом лице.) Гвиневра не спрашивает его, зачем он пришел, но она молчала и раньше. Принимала ласки, как принимает сейчас: запрокидывает голову назад и закрывает глаза, позволяя приникнуть поцелуем к бьющейся жилке на шее, к изгибу плеча и выступающей косточке ключицы. Ее рубашка соскальзывает ниже, обнажая молочно-белую кожу, и Артур бесстыдно, неприкрыто возбужден. Его руки забираются под тонкую ткань, оглаживают почти приглашающе раздвинутые бедра, устремляясь выше... Гвиневра останавливает его: до боли сжимает пальцами запястья, заставляя отстраниться — отпрянуть с незаданным вопросом на губах. Он не получает ответа, не может прочесть ничего во взгляде неожиданно ясных глаз, но затем — улыбка расцветает на лице Гвиневры, меняя его почти до неузнаваемости. (Артур воображает эту улыбку тоже: дразнящую, лукавую, обещающую… лживую, змеиную, издевательски-насмешливую. В воспоминаниях нет правды.) Разжав пальцы, она медленно опускается на пол, неотрывно смотрит на него. В ее глазах вновь разгораются угасшие было искры: почти-нетерпения, почти-предвкушения. А, может быть, Артур лишь видит то, во что так хочет верить. (Когда он представляет Мелеганта подле себя, острое возбуждение мешается со стыдом. Тот — знать, рыцарь, и не должен становиться на колени ни перед кем, кроме Бога. Этот разделенных грех — лишь один из многих.) Дрожащие руки распутывают завязки его штанов, спускают их с бедер, обнажая налитый кровью член, и мимолетное удивление Артура сменяет почти мальчишеское смущение. Пусть это не первая их ночь, впервые между ними все так — откровенно, непристойно, распутно. Мысль об этом не задерживается надолго — исчезает без следа, когда пальцы Гвиневры обхватывают его член, когда ее губы касаются чувствительной головки, а язык дразнит уздечку, срывая невольный полустон-полувсхлип. Артур ощущает лишь всепоглощающий, лихорадочный жар, и не думает — не в этот момент, ни даже позже — почему сейчас. Почему так. (С кем он был до того? Перед сколькими опускался на колени? Имеет ли Артур право на ревность, когда его душа по-прежнему в смятении, когда он по-прежнему не знает, чего хочет… кого хочет?) Артур закрывает глаза и сжимает руки в кулаки; ища опоры, тяжело прислоняется к двери. Резные петли впиваются в его спину, но он не чувствует боли — только наслаждение. Его бедра непроизвольно дергаются навстречу ласкам — стыд придет потом, сейчас он едва владеет своим телом, и вовсе не владеет разумом — дыхание сбивается, заставляя жадно глотать воздух ртом. Он теряет ощущение времени, — не отдает себе отчета ни в чем, кроме влажного жара чужих губ, — и удовольствие волной поднимается в его теле, пока не достигает пика: ослепляет его на мгновение, вырывается хриплым стоном, но оставляет за собой лишь пустоту и растерянность. Артур смотрит сверху вниз, как Гвиневра стирает с лица потеки его семени рукавом рубашки, как скользит языком по губам, собирая последние капли. И в этом образе есть нечто неправильное и постыдное, что хочется стереть из памяти, но это невозможно — оно забирается все глубже, оставаясь в его мыслях навсегда. (Только изменяется позже — перестает быть чем-то грязным, становясь откровением. Жарким, запретным, недоступным.) Артур тяжело сглатывает, неловко и отчего-то поспешно натягивает штаны и оправляет рубашку. А после — совершенно неуместно протягивает ладонь Гвиневре. Она смотрит на него несколько мгновений, затем улыбается — непривычно ласково и как будто снисходительно. Сжимает его пальцы и поднимается на ноги. Они по-прежнему совсем близко, но Артур хочет быть еще ближе — прижать ее к себе, зарыться пальцами в волосы и коснуться губами виска. Он хочет вернуть то наслаждение, что было ему подарено, но… Гвиневра уже дала свой ответ, забрала власть из его рук, и Артур не смеет просить ее возвращения. Не смеет он и просить остаться. Он уходит, не сказав ни слова — не услышав ни слова в ответ. С каждым днем их все меньше между ними: слов и взглядов и прикосновений. Артур не знает, как их вернуть. (Как вернуть любовь, что была отдана другому? Он больше не уверен, к кому обращен этот вопрос.) Он придет снова: в последующую ночь и в ту, что настанет после. Пока ему еще позволено, пока он может убедить себя, что чувства в глазах Гвиневры — нежность и страсть — не иллюзия и не обман. (В страсть он верит до сих пор — что Мелегант хотел его, упивался добровольно отданной властью и его беспомощностью. Но страсть не оправдает их обоих. Быть может, однажды он найдет это оправдание: в другом воспоминании, разбитом и восстановленном по кусочкам. Не сейчас. Сейчас он все также сломлен и потерян, сбит с толку равно разумом и сердцем. Сейчас он выбирает неведение.)