advienne que pourra

Очередное собрание двора наконец-то подходит к концу. Тронный зал постепенно пустеет, но не все спешат покинуть его стены: советники медлят, и трое из рыцарей остаются тоже — наверняка, чтобы получить ответы, которых не посмели бы потребовать прилюдно. Гвиневра ускользает прочь прежде, чем Артур успевает остановить ее. Он надеялся хотя бы сегодня завладеть ее вниманием, поговорить — разрушить молчание, что с каждым днем становилось все тягостнее между ними. Ему казалось, она не ответила бы отказом, но… Артур не может последовать за ней, как бы сильно ему этого ни хотелось. Он не может закрыть глаза на безмолвное обвинение в глазах приближенных, оставить их без объяснений, отчего поддержал Гвиневру и согласился снизить торговый налог, когда с каждым днем война все больше опустошала казну. Он король, не глупый влюбленный мальчишка, готовый согласиться со всем, чего бы ни потребовала от него супруга, но отринуть разумный совет — ошибка не меньшая, чем слепо следовать прихотям сердца. Гвиневра права: пусть потеря дохода не пройдет для них бесследно, двор в состоянии себе это позволить, а понижение ставки остается, возможно, единственным способом сохранить шаткие отношения с Ирландией. Кратчайшие торговые пути по-прежнему пролегают через Горре, и сейчас выгоды поддерживать отношения с Камелотом для Лугайда практически нет. Артур удивлен, что упустил это осознание… (Мелегант — попросту не мог. Кому как ни принцу Горре было знать все об альянсах, заключенных его отцом? Кто как ни он в совершенстве владел искусством политики, которому его обучали с детства? Он не был единственным из собравшихся, кто воспитывался среди знати и понимал в управлении королевством несоизмеримо больше, чем Артур. Он был единственным, кто не стал молчать.) Артур не дожидается вопросов: озвучивает каждую из причин принятого им решения — дает объяснение, даже если отказывается оправдываться. Он не знает, довольно ли его слов, чтобы развеять одолевающие советников сомнения, но не им решать судьбу королевства. Артур оставляет их, сказав все, что хотел, — распрощавшись, отправляется на поиски супруги. Они не длятся долго: он находит ее столь легко, будто высшая сила ведет его, — в глубине прилегающих к замку садов, в скрытом тенью деревьев алькове, она сидит на скамье, подтянув ноги к груди и обняв руками колени. (Эта поза едва пристала даме, но он не обращает на это внимания, замечает лишь тогда, когда представляет другого на ее месте: его ссутуленные плечи, опущенный на колени острый подбородок и мягкие пряди темных волос, закрывающие лицо. В тот день Артур впервые видит столь редкую для Мелеганта уязвимость, мгновения, когда тот, кажется, совершенно не боится показаться слабым. Как будто ему все равно, если его увидят таким.) Гвиневра не поднимает головы, когда слышит приближение его шагов, не реагирует вовсе — не пытается оправить подол задравшегося платья, поприветствовать короля, как того требует этикет. Артуру плевать на предписанные правила, только безразличие — апатия, что читается на ее лице, — заставляет сердце сжаться в невольном беспокойстве. — Гвиневра, — тихо говорит Артур. — Мне… … уйти? — не заканчивает он, потому что боится услышать «да». Боится, что не сможет оставить ее, даже если она того попросит. Гвиневра переводит на него взгляд, затем опускает его вновь. Не говорит ни слова. Артур медлит, но все же подходит ближе, садится рядом и несколько мгновений смотрит на нее так же безмолвно — на узкую спину и выступающие позвонки. (Он гадает — выступали бы они так же остро на спине Мелеганта, обнажая ту же болезненную хрупкость. Тот всегда казался жилистым и худым, и вообразить это почти просто. Почти — недостаточно. Артур тщетно пытается воссоздать образ из обрывков воспоминаний, из фантазий глупых и наивных. Мечтает о том, чего не было вовсе — о том, как оставил бы первый поцелуй на коже между лопаток Мелеганта, а следующий — в изгибе его поясницы. Мечтает о неподатливой силе его тела, о прикосновениях слишком интимных. Он никогда не думал о Гвиневре так. Не в месяцы после свадьбы и даже до нее. Он желал ее — но, может быть, стыдился своей страсти. Может быть, чувствовал себя пристыженным ею.) Гвиневра спускает ноги на землю, придвигается ближе и, взяв его за руку, переплетает их пальцы; кладет голову ему на плечо. Артур не знает, что произошло, но в этот миг — чувствует ее боль так остро, как чувствовал бы свою. Хочет защитить от всего мира, разрешить все заботы и залечить все раны. Неспособен — потому что не понимает, не может даже представить, с чем бороться. (Он знает, что не чужое презрение задело Мелеганта в тот день. Не злые шепоты, не возражения и не сомнения. Они были направлены не на него — на женщину, слову которой нет доверия. Возможно, иное было виной — что-то, что Артур сказал или о чем промолчал. Ему кажется, он всегда был единственным источником его боли.) Артур прижимается губами к макушке Гвиневры, вдыхает горький травяной запах волос и осторожно сжимает пальцы. (Иногда он ненавидит особенно остро, что в мгновения, подобные этим, руки Мелеганта казались столь нежны под покровом путающей чувства магии. Даже в прикосновении была ложь. Артур представляет мозоли на его ладонях и мелкие шрамы, оставшиеся на костяшках, — те, что носит каждый, кто привык сражаться с мечом. Он хочет знать каждый из них, изучить в мельчайших деталях, но не может.) Он не знает, как долго они сидят вот так — не считает времени, не торопится нарушать молчание, и все же не выдерживает первым: — Не знал, что ты интересуешься политикой. Он почти успевает проклясть себя за поспешные слова, но, когда Гвиневра поднимает на него взгляд, ее глаза вновь кажутся ясными, а на губах расцветает тень слабой усмешки. — Не нужно испытывать интерес, чтобы заметить очевидное, — непривычно остро замечает она. — Выходит, все мы были слепы, — улыбается Артур. — Ладно я… Она моргает и отстраняется прочь, на миг оставляя острое чувство потери, и что-то меняется в ее взгляде — он не может разгадать, что. — Ты? Артур, ты король. Ты не можешь до бесконечности полагаться на свой меч, рано или поздно… Она обрывает себя, поджимает губы и замолкает. (Тогда он решил, что в этом было нежелание нанести оскорбление, переступить негласную черту приличий, но… быть может, слова оказались слишком правдивы, совет — слишком откровенен. Такой не пристало давать врагу.) — Меня не готовили для этого, — говорит он тихо, опуская взгляд на собственные руки. Признание не дается ему легко — не перед Гвиневрой, в глазах которой по-прежнему хочется казаться сильнее, увереннее, чем он есть на самом деле, — но он слишком сильно жаждет откровенности и близости, что она обещает. — Большую часть времени я понятия не имею, что творю. Он не смеет взглянуть на нее, не смеет поднять взгляда, увидеть — разочарование? Нечто иное? Она выдыхает. — Ты знаешь не хуже меня, что это не оправдание. — Знаю, — кивает он. — Быть может… Артур медлит, прежде чем договорить — боится признаться даже перед самим собой, но… — …быть может, было бы лучше, займи этот трон кто-то другой. Смех заставляет его поднять голову — тихий и невеселый, и на лице Гвиневры выражение слишком сложное, чтобы даже надеяться его понять. — Не будь глупцом, — говорит она твердо. — Ты талантливый полководец и хороший стратег, тебе небезразлична судьба людей, и они любят тебя. Все остальное… все остальное поправимо. (Артур не знает, сколько искренности было в этих словах — чего они стоили Мелеганту, даже если тот не верил в них. Он благодарен за утешение все равно. До сих пор.) Артур позволяет себе тень улыбки, сжимает пальцы Гвиневры, что до сих пор не отпускают его. — К тому же у меня есть ты, — произносит он тихо и нежно. — Мой самый верный советник. (Он не придал тогда значения мимолетной гримасе, что исказила чужие черты, но знание вновь окрашивает воспоминание новым смыслом. Быть может, его слова были ненавистны для Мелеганта, вот только Артур хочет так отчаянно и безумно, чтобы они оставались правдой. Он хочет совета и поддержки, чужого присутствия у плеча — спасения от одиночества.) Гвиневра не отвечает ничего, лишь вновь опускает голову на его плечо и закрывает глаза. Артур отпускает ее ладонь, чтобы привлечь в полуобъятие — согреть своим теплом в пробирающейся под одежды стуже зимнего вечера. Они больше не нарушают молчания, не в этот день, но даже этого довольно. Доверия, и близости, и надежды. Артур смотрит на Гвиневру: на тень ресниц на ее щеках, на слабую, будто безотчетную улыбку на губах, и отчего-то в этот миг так остро щемит сердце в чувстве, непонятном ему самому. (Ему кажется — именно тогда любовь зарождается в нем вновь.)