синицы

Чимин говорит, одна из собачьих прелестей заключается в том, что псы его совершенно не подвержены скупости. Болезнь пусть и возрастная, старческая. Но Татакау никогда не будет скупым на ласку или скупым на внимательное отношение к чиминовым командам. Скупость рождается от смешения импотенции и страха перед смертью. Чимин говорит, его пес никогда не озадачится своим нестоящим стручком, не пожалуется на нежелание уходить безвозвратно в глухонемую пустоту. И пусть Татакау не умеет читать, Намджун думает, что он все-таки заражен снобизмом. Есть в этом псе что-то заносчивое и напыщенное. Особенно, когда Чимин уделяет абсолютно все свое внимание Татакау. Пес как бы говорит: «Посмотри, я ем с его нежных и мягких рук, но если ты подышишь на него подозрительно агрессивно, я отгрызу тебе мошонку и ты хер оттащишь меня от себя». Ну, Татакау — это причина, по которой Намджун старается не отвешивать грубых и фривольных шуток при Чимине, потому что его пес улавливает перемены в хозяйском настроении. Намджун думает, что Татакау на самом деле чертовски напоминает особаченную версию Мин Юнги. Это потрясающее замечание, которым Намджун не делится ни с кем. Через две с половиной недели Чимин приходит в его дом с двумя поводками в руках: под одним — Татакау, под другим — Ямазаки, который словно нахмуренно осматривает улицу на признак стороннего давления. Этот щенок, о, Намджун чувствителен по отношению к нему. Есть в этом псе что-то чарующее. И оно является таким только потому, что между Намджуном и Ямазаки есть что-то общее. Может быть, Ямазаки — это особаченная версия Ким Намджуна, когда тот сам был еще щенком. Намджун так и остается на пороге, когда Ямазаки ему кланяется, а затем прикрывает глаза, потому что Намджун снова просовывает руку между его передних лап, чтобы повозить пальцами по шерсти на собачьем пузе. — Разбаловал, Намджун, — улыбается Чимин: его Татакау дышит ему в плечо, сидя по струнке. — У меня ни вольера, ни миски для него нет, — вспоминает Намджун. — Не корми у стола только, иначе не отстанет потом от тебя. И каждый раз проверяй его лапы, а то испортит всю постель, — Чимин водит указательным по вздернутому уху щенка, — а в остальном он один из самых простых и неприхотливых псов. Ямазаки как-то радостно дергает хвостом из стороны в сторону, когда Чимин наглаживает его вдоль хребта и просит с ним попрощаться. Ямазаки тычется мордой под пасть Татакау, но тот только вздергивает лапу и от пса отмахивается. Чимину напоследок он так и не кланяется, хоть и смотрит глазами внимательно и уважительно. Чимин и дружба с ним, как и дружеские отношения с остальными, перерастают стадию сказок-импровизаций, где герои живут наудачу — как и сам Намджун. Они становятся стандартной продукцией: от строгой последовательности характерных качеств входишь во вкус. Намджун словно был свидетелем того, как имена и события возвращались на круги своя. Потому что планомерно менялись взаимоотношения даже с Сокджином. Он много рассказывал о том, каким ужасным в первое время ему казался французский: это были объемные сороконожки, форменные и развитые, и они бегали, мельтеша слогами и буквами, звеня согласными, что удваивались. — Одно правило обрывается, а я еще ни черта не понял, — объясняет Сокджин, — но потом я понимаю все, а правило продолжает растягиваться, не жертвуя для меня ни единой запятой. Это было пыткой тогда. Сокджин говорит, мама во Франции начала преображаться, будто осознав наконец, что из всех близких и родных людей в ее руках остался только Сокджин, ее маленький сын, которого она сама же и заставила повзрослеть, чтобы быть способным принять какое-либо решение. Но когда он говорил о ней, Намджун чувствовал что-то странное. Сокджин был избирательным, но насыщенным в словах. Намджун ощущал трепет, ощущал какую-то одухотворенность. Сокджин рассказывал, как мама часто умывала его сама. Она могла напевать что-нибудь себе под нос, пока отвлекалась, чтобы растереть Сокджина одеколоном или поднять кусок мятного мыла, который он выпустил из рук, пока слушал пение матери. Намджун чувствовал, как кончики его ушей по-детски розовеют, потому что на самом деле он любит такие истории из детства. Истории Сокджина он принимает как остроумное и язвительное доверие. Доверие, которое во взрослом отношении пока только начинает крепнуть. И каждый раз, когда Сокджин вдруг вспоминает что-то незначительное, что можно рассказать Намджуну, чтобы вспомнить детально и также детально поностальгировать, Намджун думает о том, что они с Сокджном становятся сыновьями всех матерей, а сокджинова мама — матерью всех сыновей. Путешествия — бесплодные, но не пустые и ограниченные воображением — по Фонтенелю и Рабле, где фразы оказывают почти физическое сопротивление, и их приходится рассматривать со всевозможных сторон, кружить рядом, отходить немного назад, а после резко возвращаться, пытаясь обмануть их бдительность. И как бы ты не пытался застать их врасплох, зачастую своей тайны они так и не раскрывали. Сокджин становится для него чем-то сакральным. Он с ним наедине — сокрыт от глаз божьих и от глаз служителей Его. Намджун заглядывает ему в рот, когда тот говорит и говорит, проникаясь некоторыми аспектами дружбы. Потому что Намджун дает ему столько внимания, сколько тот может захотеть. Не Ким Намджун, а Магеллан, Васко да Гама во всяких этих хитровыебанных хиазмах, апокопах, парангонах. Намджун даже не понимает, что все это значит, пока Сокджин говорит и размышляет, прерываясь, чтобы глотнуть воды или дыма кретеков. Все является каким-то неподатливым и темным, совершенно непрозрачным — всего лишь перегной памяти Сокджина. От знаний к предметам, идеи кажутся более материальными — материальнее некоторых вещей, идеи даются в руки как сами вещи. Мир разжеванный, отточенный, классифицированный, наполненный осмысленностью. Опасность и хаотичность путается с реальными течениями дел, и так является миру идеализм, на борьбу с которым уходит в лучшем случае три десятилетия. Скучный мир, где платоником становишься в силу обстоятельств. Сокджин почти никогда не злословит, но недостатки некоторых людей констатирует с сожалением. Намджун замечает все его маленькие жесты, какие-то локальные ужимки. Намджун учится трактовать их, чтобы стать ближе. Чтобы Сокджину не пришлось при каком-нибудь случае говорить слишком много. Чтобы Намджун мог понять его с полутона или полувзгляда. Тэхен говорит, в повседневной жизни все на самом деле охренеть как просто. Ты встречаешь степенных людей, которые говорят громко и внятно, опираясь в своих дерьмовых суждениях на поганые принципы и засранную мудрость. И ты удовлетворяешься едва ли не проебанными истинами, придавая им более изощренную форму, к которой ты сам давно привык. Тэхенов приговор убеждал Намджуна с первого слова той самоочевидной, но все же дорогой неоспоримостью. Тэхен также говорит, что те самые степенные люди, мотивируя свои поступки, прибегают обычно к доводам настолько скучным, что и не возникает мысли усомниться в их справедливости. — Дутые конфликты, разрешенные и одинаковые, — говорит Тэхен, перебирая сталь за стеклянной полкой. Намджун сидит в черном кожаном кресле, в которое Тэхен его усадил, подготавливая все, что так хотел хену показать, чем так хотел перед ним по-детски похвалиться. И пока Тэхен ждет Чонгука, Намджун вынужден вслушиваться во все пространственные тэхеновы рассуждения, которые под собой все же имеют кое-какой фундамент. В своих мыслях Тэхен по-итальянски порывист и изящен, но по-корейски достаточен и уверен. Тэхен говорит, быть взрослым значит иметь неиссякаемый набор побочных средств аргументирования: если обвинят тебя в проступке, твое бремя на самом деле не будет таким уж тяжелым — ты просто скажешь, что погорячился, что тебя ослепил хоть и праведный, но все же преувеличенный гнев, но, к счастью всеобщему, ты быстро спохватился и сейчас готов бить лоб за извинением отсутствующего греха. Намджун просто смотрит на Тэхена во все глаза и не может понять, когда же Тэхен стал таким многообразным и непредугаданным. Когда же этот мальчик — простой, но с пытливыми глазами — возобладал над бесконечной плотностью, научившись отражать мир неискаженно и правдиво. Тэхен просто стал голосом из засушенных гербариев — голосом, который Намджун расслышал. И это накрывает его счастьем и гордостью как прогретое одеяло холодной зимой — обстоятельно и с головой. А потом появляется этот прилежный Чон Чонгук. Оглашенный язычник, слушающий, понимающий и сочувствующий. Эти разговоры его явно успокаивали. Он явно разбирал куда больше из тэхеновых слов, чем сам Намджун. Намджун видел в потоке Тэхена суету — немного поверхностную, но только в силу возраста — которая не помогает уклониться от незыблемости судьбы. В тандеме с Чонгуком Тэхен не выглядел более осмысленным или осознанным, но наличие кого-то, кто с ним на одной волне, уже поднимало его на ступень выше, он уже переставал быть похожим на мальчишку, который несет чушь. Просто потому, что Чонгук был рядом, Тэхен выглядел как тот, чьи идеи полны вселенскими смыслами. Намджун просто пришел, потому что Тэхен позвал, чтобы показать еще какие-то свои прелести. Тэхен хотел продолжать ловить какое-то детское удовольствие от того факта, что новый старый хен может похвалить его, одобрив увлечения и приверженности. Все знали, что Тэхен любит и к чему душа у него лежит, но Намджун не знал. И этого было достаточно для ребенка, который в тайне в каждом взрослом видит отца. Намджуну повезло, что такую свою мысль Тэхен все же оставил при себе, иначе чувство ответственности его бы сожрало. Долгой жизни Ким Тэхену. Чонгук появляется вдруг. Намджун не думал и не знал, пригласил ли его Тэхен. Но Чонгук вхож в дом: это видно по его приветствию, по его отношению к прислуге, что смотрит на него почти с трепетом. Видимо, сейчас будет тяжело найти человека, который был бы не в восторге от подростковой его посредственности и взрослой его сосредоточенности. Чонгук — не чудо-ребенок, рождение его — не тайна мирского познания. Но этот мальчик жив, он помогает своей матери и оказывает какую-никакую поддержку друзьям. Этим никого не удивишь, думает Намджун, однако в этом же он и видит его мальчишескую удивительность. Необязательно быть семи пядей во лбу, чтобы что-то из себя представлять, чтобы являться чем-то охренительно невъебенным. Достаточно быть вот таким. Потому что в быту Чонгук герой, пусть и поле его геройства — ковер дома матери. Тэхен демонстрирует стеллажи, показывает ящики и оголяет те тайники, в которых острое сродни сокровенному. Что-то холодное и непроницаемое, бывшее когда-то раскаленным и ковким. Что-то блестящее и сверкающее, начищенное и налюбленное. Что-то с гравировкой и коллекционное, когда Тэхен обращает на это особое внимание. Намджун смотрит не столько на то, что Тэхен показывает, сколько на то, как Тэхен реагирует на то, что показывает. Их с Чонгуком эмоциональное родство видно на поверхности: оба охвачены восторгом и стремлением быть в своем увлечении признанными. Им нужно, чтобы их похвалили, не с целью отласкать самолюбие и заиметь уверенность, что лучше них в этом никто не разберется, а за тем, чтобы их посчитали единственными, кто в принципе подобным мог заинтересоваться. Будто они пытаются показать, что все старомодное, ими почитаемое, на самом деле не является вышедшим из моды. Это просто другая веха развития. Они просто пошли по тому пути, по коему не пойдут прочие. Первопроходцы, первооткрыватели, новые люди на старой планете — они словно покоряют то, что уже было покорено до них, но им нужно одобрение, чтобы быть уверенными в правильности своих действий. По этой причине им нужен Намджун. По этой причине Намджун чувствует себя нужным им. Когда Намджун спрашивает, откуда у Чонгука шрам на щеке, Чонгук возмущенно смотрит на Тэхена. — Он тренировался на мне, — сипит Чонгук. — Мне нужен был стимул попасть в цель, — говорит Тэхен. — Хреновый стимул, — Чонгук фыркает и поворачивается к Намджуну с распахнутыми блестящими глазами, — хен, нож тогда даже до мишени не долетел! — Но с тех пор я прокачался, согласись, — Тэхен пожимает плечами, приглядываясь к рукоятке ножа. — Вранье! Когда Тэхен бросает нож, Намджун издает какой-то сдавленный звук, будто ему прищемили яйца или он рубанулся мизинцем о какую-нибудь враждебную хрень на полу, которую не заметил в силу роста. Чонгуков рот приоткрыт, он все еще пристально смотрит на Тэхена, словно прерванный на полуслове. Он молча поднимает руку к уху и, нащупав влажное, недовольно вздыхает. Недовольно и почти оскорбленно. Как будто Тэхен отпустил глупую чернушную шутку про его отца. Или как будто он сказал, что Чонгук никогда не научится стрелять по целям в движении. Тэхен морщится, потому что он порезал Чонгуку ухо. И это хреново. — Эй, — Намджун кладет руку на чонгуково плечо, — надо обработать. — Чонгук-и, — зовет Тэхен. — Аптечка есть? — Ты, — Чонгук сверкает в тэхенову сторону глазами, и Намджун видит, как его пальцы покрываются кровью, — сученыш, так и хотел. Тэхен поджимает губы, но его глаза начинают сиять, пока он пытается сдержать улыбку. Чонгук бросает в него полотенце, которым Тэхен стирал со своих прелестей пыль. Как-то ночью, ближе к часу, Юнги будто неуверенно стучит в дверь. Намджун делает звук телевизора тише, потому что стук будто бы показался. Когда стучат снова, он поднимается с дивана. За дверью Юнги выглядит истощенным. Словно за день ему пришлось много врать о том, как хорошо он себя чувствует, но теперь он пришел, чтобы сказать, как ему паршиво. Юнги сует руки в карманы джинсов, и Намджун просто смотрит на него. Он должен пропустить его, но ему хочется задать какой-то вопрос. Юнги выглядит так, словно ждет подходящего вопроса, чтобы правду выдать как на духу. — Ты в порядке? — спрашивает Намджун. Юнги на секунду подвисает, все еще смотрит Намджуну на рот, пытаясь разобрать вопрос, а потом пожимает плечами и кивает. — Выпьешь со мной? — спрашивает он. — У меня даже пива нет, — отвечает Намджун. — У меня есть, — Юнги кивает в сторону, где стоит его машина. — Помочь? — Нет, одевайся и поехали. — Куда? — На пляж. Море сегодня спокойное, — Юнги чешет переносицу и отворачивается, чтобы спуститься с крыльца. Намджун только натягивает куртку поверх толстовки, так и оставаясь в пижамных штанах. Он закрывает за собой дверь и не берет ключи. Он садится в машину и не спрашивает, как Юнги потом пусть и под небольшим градусом, но все-таки доберется до дома. Юнги ничего не говорит, заводит мотор и разворачивается. Намджун хочет спросить, что с Юнги такое. Юнги сжимает руль нехотя, он сжимает его так, будто готов отпустить в любую секунду за ненадобностью. Наверное, когда Юнги устает, ему тоже хочется покончить с собой, думает Намджун. Юнги мог поехать к Чимину, потому что так, должно быть, поступают люди, у которых есть партнер не только для радости, но и для чертовой грусти или разнузданной печали. — Я не оторвал тебя от чего-то? — спрашивает Юнги. — Брось, просмотр шоу не может быть чем-то важным, — отмахивается Намджун, рассматривая смазанные блики фонарей в окне. — Не думай так много, — говорит Юнги: он щелкает поворотником, чтобы свернуть в сторону. Намджун хочет сказать, что не думает ни о чем на самом деле, но отчего-то он вообще ничего не говорит. Говорить нет желания. Все упирается не в то, что ему нечего сказать или ему неуютно. Он просто чувствует, что слова Юнги сейчас не особо нужны. Ему самому, может, нужно выговориться, и Намджун не будет сбивать эту волну, если Юнги начнет. Юнги вытаскивает из багажника жесткое одеяло — оно колется в намджуновых руках — и пакет звенящих бутылок. По песку они идут в такой же тишине. Где-то там в темноте поблескивает море, поблескивает утомленно и безынтересно. Море похоже на Юнги: Намджуну словно только остается читать между строк. Юнги стелет одеяло, пока Намджун держит пакет. По первой бутылке они начинают молча. Тишина мирная, но скорбящая. Намджун обращает на это внимание, потому что Юнги вдруг вспоминает об отце. — Странно было слышать маму, когда она сказала, что отец был ее первой и единственной любовью, — говорит Юнги, поглаживая горлышко бутылки: гладит медленно и почти нежно, словно выуживает оттуда какие-то слова или какие-то воспоминания, — потому что он не был ее первым мужчиной. Я даже не уверен, его ли я сын. — С чего ты взял? — Не знаю, — Юнги вздыхает, распрямляет ноги, — в детстве много всякого ходило. Будучи ребенком, я не мог не сомневаться. Отец не проводил со мной много времени, он и с матерью-то толком его не проводил. Он всегда таким был: тихим и отстраненным. Я не знал, окажет ли он мне поддержку, если я приду к нему за ней. — Ну, мне в детстве говорили, что где-то на другом берегу есть мой брат, так что. Отец тогда сказал, что все это пиздеж чистой воды, но я тоже сомневался. — Где Инсо сейчас? — А где Минхи? — спрашивает Намджун, потому что не круто спрашивать его об этом сейчас, ведь тот же вопрос можно задать и Чимину — в отношении отцов они на равных позициях, их папаши одинаково живы. — Чимин не знает, где он. Но знает, что с ним все в порядке. — С чего такая уверенность? — Ну, его же не пригласили еще на похороны, так? — Если он умрет, Чимин может даже не узнать об этом. — Это же Минхи. Он и при жизни позаботится о том, чтобы все знали, где, как и при каких обстоятельствах он умер, — в голосе Юнги слышна легкая усмешка. Когда Намджун невзначай говорит, что Юнги не выглядел скорбящим все это время, Юнги натягивает на лицо робкую улыбку — она осторожная, боязливая и едва заметная. Юнги говорит, что не может думать об отце как о человеке, который умер. Он говорит, Енну словно снова уехал куда-то, в какую-то командировку или что-то вроде того. Потому что в последние годы жизни Енну был тем самым мужчиной, который мог стать чьей-то единственной любовью. Это была не просто отеческая поддержка, это было полным признанием сыновней самостоятельности. Енну помогал Юнги не потому, что тот был его сыном, а потому, что Юнги был мужчиной, достойным помощи. Это совершенно другое. Юнги пока не может или не хочет смириться с тем, что единственный человек, от которого ему по-настоящему и первостепенно нужна была поддержка, просто умер, ушел, оставил его вот здесь. Даже если Юнги давно стал взрослым и уверенным в собственных силах, он все еще продолжал быть сыном, нуждающимся в отце. А сейчас Юнги вышел на другую дорогу. На ту, где теперь уже его сын когда-то начнет нуждаться в нем. Если сын вообще будет. — Разве они не были великими для своего времени? — вопрос Юнги звучит риторически, Намджун не уверен в том, стоит ли на него отвечать. — В смысле я понимаю, они были просто людьми, но эти люди смогли за достаточно короткий срок встать на ноги и заиметь уважение. — Тогда ты тоже великий, Юнги, — говорит Намджун: он поворачивается только тогда, когда понимает, что вздох Юнги прозвучал где-то с его стороны — Юнги повернулся к нему лицом, — люди обращаются к тебе, потому что знают, что дело будет обстряпано честно и без подковырок. Аппо обращается к тебе. Для некоторых это дорогого стоит. — Для некоторых — это для тебя? — Нет, мне незачем к нему обращаться. У меня ничего нет. — Ким Намджун, — улыбается Юнги, — в своей манере самобичеваться ты можешь быть шикарным. — Мне жаль, Юнги, что я не способен найти свое место так, как это сделали все вы. Я просто приехал в Ильсан к матери и для того, чтобы, не знаю, может, поддержать тебя. Но я ничего не имею на самом деле. Я просто Намджун. Флер Инсо давно сошел на нет. Юнги кивает и, положив руку на намджуново плечо, крепко сжимает пальцы. Это его способ выразить какое-то сожаление, вероятно. Но чему Намджун по-настоящему рад, так это тому, что Юнги не предлагает ему работу. Это выглядело бы просто ужасно. Будто подачка. Или будто констатация того факта, что единственное, что может Намджун, — это быть устроенным благодаря кому-то, а не себе. В Намджуне, вероятно, столько же амбиций, сколько есть в остальных. Просто он понятия не имеет, каким образом ему стоит раскрыть все спектры своего потенциала. Он знает, как зарабатывать деньги любой работой, но он не знает, какая работа была бы его действительно. — Ты не злишься из-за того, что он умер? — спрашивает Намджун. — Злюсь, потому что его смерть не была заслуженной. Он умер не так, как хотел бы умереть. Грязная игра, знаешь, — отвечает Юнги, отворачивая крышку второй бутылки, — но нас же не спрашивают, какую смерть мы хотим избрать, да? Тогда бы у тех чертовых высших сил не было работы. — Я бы умер здесь, — тихо говорит Намджун, — прямо на пляже. И умер бы на закате. — Недурно, — усмехается Юнги. — Да, — Намджун поворачивается и смотрит Юнги в глаза, — но кто даст мне умереть вот так, правда? — У тебя планов на смерть, кажется, больше, чем на жизнь. Намджун говорит, умирать, наверное, иногда легче, чем жить. Юнги говорит, умирать — в любом случае отвратительно. Особенно, умирать так, как умер Сою, Ханэ и Енну. Великие люди умирают в крови и собственном дерьме. Смерть отнимает у людей право быть значимыми. Это отвратительно. Будто никто на самом деле не делает историю. Будто все — это и есть история. Которая будет забыта. — Я думаю, — говорит Намджун погодя, — что не было в них ничего великого, Юнги. Великое в том, какими были и какими выросли их сыновья. Нет великого в том, что ты вовремя подженился. Но есть великое в том, что у тебя зарождается впоследствии. — В контексте нас звучит драматично, — Юнги звучно отлипает от бутылки, — но в остальном все также хреново. — Блять, мы живем во время, когда все хреново, понимаешь? Но ты радуешься тому, что у тебя есть любимое дело. И ты радуешься тому, что можешь поехать к Чимину и просто сидеть в его руках. Черт, это же то, что не у всех есть, не всем доступно. Вот оно, великое. Оно у вас есть. Между вами. Аналогично великое между Аппо и Сато. — Не называй любовь великой. — Я называю великим не любовь, а отсутствие одинокого прозябания. Я называю великим заботу, гребаную внимательность. — Намджун, — перебивает Юнги, и Намджун обращает взгляд к нему с приоткрытым ртом и замершим языком, — ты тоже не одинок. Хотя бы на момент, но здесь, например, есть я. Когда ты вернешься домой, там будет мать. Когда ты захочешь с кем-то из нас увидеться, мы будем там, Намджун. Это Ильсан. И это твой Ильсан, Намджун. Он такой же твой, как и мой, и всех остальных. Ильсан может отобрать, но он никогда не заберет последнее. Понимаешь? Технически Намджун все понимает. Фактически он вздыхает, неохотно кивает и замолкает. Они все — это Ильсан. Но если их всех здесь не будет, Ильсан Намджуну будет ни к чему. Иногда Намджун беспочвенно злится. Этот миниатюрный, совсем маленький всплеск начинается с дрожи в кончиках его пальцев. Он барабанит по любой поверхности: по столу, по книге, по бедру, по дивану, по головешке Ямазаки. Он просто стучит и стучит до тех пор, пока этот стук не начинает оглушительно отдаваться в его черепной коробке. Он стучит, чтобы сбросить напряжение, чтобы не навредить всему тому, что находится вокруг него и никоим образом не несет ответственности за его эмоциональную дестабилизацию. Отвратительное ощущение, когда внутри тебя все полыхает, а ты даже не можешь понять что и где пошло не так, не можешь прощупать почву собственной агрессии. Он барабанит пальцами по книге до тех пор, пока не сцепляет зубы и не начинает бить себя книгой по бедру. Этого становится недостаточно, он вцепляется пальцами в книгу и вталкивает в ее твердую обложку несоразмерный кулак. Ему становится мало, он лупит ее корешком о пол. Лупит до тех пор, пока не начинает скалиться и рычать. Когда сил не остается совсем, он просто швыряет книгу как можно сильнее и пытается отдышаться. Спесь сходит, уступая место разочарованию и усталости от гормонального скачка. Наверное, ему нужно найти другой способ освобождать себя от кандалов таких негативных чувств. Наверное, ему стоит поговорить с кем-нибудь. Но он не может допустить мысль, что в его ильсанской комнате стрелки часов замерли на том же месте, что и стрелки бостонских часов. Он не может признать тот факт, что отчаяние, которое пузырится в нем чем-то остывшим, соленым и взболтанным, накрывает его в городе, в коем он хотел найти утешение. Но он чувствует это. Тошнота, мерзкое желание навредить себе в отместку неудавшейся личности застывает в горле, глотать становится больно. Так он не переносит чью-то скорбь, чье-то сожаление или сострадание. Так он переносит личный застой. Пока все занимаются делом, единственное, что делает он, — это пытается не злиться на пса, который не понимает некоторых вещей. Он сжимает руки в кулаки, закрывает глаза и сцепляет челюсти до зубного скрежета. Это никакая нахрен не терапия по самоуспокоению. Он просто борется с желанием поджечь себя и ненароком сжечь мамин дом. Голова начинает болеть, слева висок пульсирует. Он громко дышит. С умеренным дыханием появляется сонливость. Но Намджун не засыпает, когда ложится в постель. Скоро рассвет, не имеет смысла засыпать сейчас. Ямазаки из угла смотрит на него так, будто готов подставить морду для удара, но вместе с тем он опасается того, что Намджун действительно может ударить. Намджун похлопывает по одеялу, и Ямазаки тихо подходит ближе. Пес не лезет на постель, потому что Намджун не дал на то свое позволение. Пес сидит у постели и смотрит Намджуну в глаза. — Как ты меня утешишь? — тихо спрашивает Намджун: Ямазаки в ответ смотрит нечитаемо, но ожидая команды или поручения, может. — Неужели тебе самому не бывает паршиво, а? Намджун двигает раскрытую ладонь ближе к псу, и Ямазаки слизывает остатки ярости с его линий судьбы, жизни и любви. Язык шершавый, теплый и широкий. Намджун не морщится и не хмурится, когда понимает, что вся его рука в собачьей слюне. Это же Ямазаки, его малыш, который, кажется, никогда не нападет. Намджун так и оставляет ладонь раскрытой, когда начинает петь. Он слышал когда-то песню, и она очень похожа на колыбельную. Наверное, Ямазаки не поймет ее смысл, потому что она не на корейском. Наверное, его пес не сможет улавливать команды на двух языках одновременно. Но пока Намджун поет, Ямазаки устраивает свою морду на его ладони. Когда Намджун начинает плакать, пес начинает скулить. Это отвратительно, это слабо и это не то, что могут ожидать от Намджуна. Но он плачет от тупой рези где-то в груди и не может успокоиться. Давится слезами и соплями, сворачиваясь в эмбрион, и только тогда Ямазаки лезет на постель и, извернувшись, пыхтит, пока пытается улечься вокруг Намджуна. Слабый ребенок. Мальчишка, который не одинок, но таковым себя не чувствует. На самом деле он не в порядке, но все будут ждать взрыва — дрожь земли перед ним никого не интересует. Намджун нестабилен. И никто не подсказывает ему, как в принципе можно стать стабильным и устойчивым. Это отвратительно. Все это просто отвратительно. Он засыпает, и его нос заложен. Уснувший Ямазаки сопит неимоверно громко, но Намджун не шевелится, потому что не хочется делать это и не хочется вместе с тем будить пса. Ямазаки не уходит даже утром. Мама будит его, потому что нужно поесть, и чувствует себя Намджун странно. Этой странности достаточно для того, чтобы не высовывать нос на улицу, выключить телефон на какое-то время и отвлекаться от мыслей только для того, чтобы покормить пса. Пес ведет себя тихо, от Намджуна держится на расстоянии, но на том расстоянии, с которого можно наблюдать за хозяином. Когда Намджун снова начинает ему петь, выставив раскрытую ладонь, Ямазаки опять устраивает на ней свою морду и тихо скулит. Так они переживают несколько одноцветных дней подряд. Перемены — это то, что иногда не зависит от тебя. Есть вещи, которые ты можешь исправить, есть вещи, которые исправляются сами собой. От вида последних время от времени испытываешь предвкушение и энтузиазм — ощущения, пробужденные неотвратимостью тех изменений. Намджун чувствует это приливом тепла и трепета где-то в коленях: кости дрожат, звенят, становятся вдруг совершенно не полыми. Ему нравится чувствовать это. Времена меняются, меняется он сам. Сейчас он пуст, а завтра у его порога армия в распоряжении. Сейчас он может быть одиноким, но завтра он будет в кругу тех, с кем вырос. Перемены, думает Намджун, становятся относительными, потому что нередко обходят стороной. Они могут быть повсеместными, но тебе удается укрыться, спрятаться. Сегодня ты помолишься за благосостояние собственного отражения, а завтра помолишься за здоровье тех, кто тебя окружает. Эгоизм и жертвенность, белый человек и черный человек, гей и натурал, мужчина и женщина. Все эти наименования в таблице сраных богов, распоряжающихся если не целыми жизнями, то теми временами, в коих человек еще в состоянии быть благодарным или быть озлобленным. Пространственная философия, но Намджуну нужны изменения. Нужна перекройка характера или осознание, что эпоха пустого одиночества завершена. Что реальнее реального? Что реальнее факта, что Намджун может стать более взрослым, что Намджун может притереться к друзьям так близко, что сил на отъезд не хватит? Что реальнее факта, что лично его изменения начинаются с зеркала? Миру не впервой меняться. Намджуну не впервой меняться, потому что он и есть мир. Мир, который может быть темным или неуверенным, может быть потерянным или заблудшим. Но сейчас есть возможность посмотреть в глаза друзьям и убедиться в том, что перемены, они уже наступают ему на пятки. Он не хочет поднимать руки, чтобы сдаться. Он хочет поднять руки и потребовать неприкосновенности. Потому что именно сейчас он чувствует себя так, как должен был чувствовать изо дня в день. Что-то стабильное, спокойное и без разрушений. Глуп он или те, кто рядом, но он посылает это дерьмо нахрен. Он нуждается в том, чтобы боль была просто одним из уровней игры в жизнь. Он нуждается в том, чтобы определить любимое и питаться этим каждый день. Он меняется вместе с миром, мир меняется вместе с ним. Смех граничит со слезами, но Намджун все еще тот самый мужчина, которого могут выбрать. Сын становится отцом, отец становится дедом, дед становится прахом. Изменения иногда являются бесконтрольными, являются отрицательными. Но ты не сможешь отвернуться, если они выстрелят прямо тебе в лицо. Невелика разница между пальцами, показывающими знак мира, и теми же пальцами, сложенными в пистолет. Но Намджун одинаково привык прятать за ними тот глаз, что видит лучше, чтобы быть способным отличить мир и войну. В зависимости от того, через что он смотрит, градус его видения меняется. Вот и все. Изменения — то, из чего Намджун всегда состоял. Все, что не любил Намджун и чем бы он никогда не смог стать, — это шторм. Он бы, вероятно, никогда не смог стать разрушающей до основания силой, которая и пощады-то толком не знает. Быть штормом значит быть внушающим ужас. Намджун бы такую участь просто не осилил. Но шторм наступает. Он обрушивается, когда Юнги звонит и просит срочно приехать к Чимину. Их разговор — пара слов, но голос Юнги подрагивает, и Намджун действительно начинает пугаться и напрягаться. У ворот машина Юнги, ворота распахнуты, войти может любой. Дверь настежь. Намджун останавливается, прислушивается, но ничего кроме ветра не слышит. Время к вечеру, людей почти не видно. Намджун останавливается на пороге, потому что светлый паркет измазан подсохшим багрянцем. Будто кто-то просто вытер свои грязные руки о пол. Багрянец выцветший, словно давнишний. Всполохи впереди ведут его к двери, через которую Чимин тогда провел его к вольерам. Та дверь открыта, перед ней сидит, сгорбившись, Юнги: от него взвивается сигаретный дым. — Юнги, — тихо зовет Намджун. А потом он видит это. Мертвые куски мяса, перерезанные как свиньи — без аккуратности, уважения и скрупулезности. Вольеры с мертвыми псами, земля в крови. Намджун распахивает рот, чтобы ужаснуться, но оттуда выбирается пережеванный, сдавленный вздох, похожий на выкидыш всхлипа. Чимин лежит на земле, совсем не шевелится, кажется: одна его рука подложена под голову Татакау с перерезанной глоткой, пальцами другой он чешет пса за ухом. Все, что движется, — это кончики пальцев за ухом мертвого Татакау. — Боже, — стонет Намджун. В вольере, где были щенки из выводка Ямазаки, мертвая сука, и щенки рядом раскиданы как случайно просыпанные хлопья. Все мертвые, все по-скотски зарезанные. Чимин лежит в центре собачьего поля брани, где всех псов перебило явлением, которое он сам же и проглядел. Намджун опускается на колени рядом с ним. Стеклянные блестящие глаза, не реагирующие на чужое присутствие. Бледная болезненная кожа. Намджун едва ли слышит, как Чимин дышит. В горле застревает запах мертвечины, Намджун даже не может сглотнуть, потому что глотка сухая. Их просто перерезали. Казнили. Всю его семью перерезали, выбросили. Даже на детей рука поднялась. Чимин смотрит на кончик носа Татакау. Его щеки тускло блестят. Намджуновы руки трясутся так, будто его продолжительно рвет. Картинка перед глазами размывается и плывет, когда он наклоняется, чтобы поцеловать Чимина в макушку. Потому что Чимин выглядит так, будто его нужно поцеловать в лоб и в ящике отпустить к берегу загробного спокойствия. Когда Намджун зовет его по имени, Чимин не ведет бровью, не вздрагивает, продолжая гладить Татакау. Намджун поднимает мокрые глаза на Юнги. Тот смотрит в землю, глаза широко раскрытые, испуганные. Воплощение ужаса — это не гребаная темнота. Темнота — чертов посредник между явью и подсознанием. Ужас — это когда живой лежит среди мертвых, не чувствуя собственной плоти. Вот Ильсан. Чимин закрывает глаза и начинает сопеть сонно — Намджун смотрит на него так, будто Чимин испускает душу. — Он давно здесь так лежит, — хрипит Юнги, — он голос сорвал, говорит еле-еле. — Как?.. — Он был у меня. Приехали, здесь — это. Он как увидел, так и слег, — Юнги поворачивается в сторону лицом и тычет пальцем в щеку, где наливается ссадина, — ударил, когда я оттаскивал. Я не знаю… я должен… — Юнги. — Он давно лежит, Намджун, — говорит Юнги, — давно лежит с ним. Он его из рук не выпускает. Чимин, кажется, спит, уткнувшись лбом в нос Татакау. Чимин его убаюкивал. Вот, почему он чесал его за ухом. Он не баловал Татакау лаской. А теперь он нежно его убаюкал и уснул рядом. Татакау не был простым домашним животным. Это чиминово продолжение, его кровь, его плоть, его опора, защита, надежность, его уверенность в завтрашнем дне, его сын. Его Татакау — его сердце. Чимину плевать на себя, потому что единственное, что имеет значение, — его кроха, которая была готова атаковать по первому зову. Его щенок, который вырос в достойного пса. Его мальчик, ставший мужчиной — крепким, стойким, уверенным. А теперь он его убаюкивает в последний раз. Чимин не выпустит Татакау из рук. Чимин не поднял бы руку на Юнги просто так. Чимин не может отдать Татакау. Намджун подсовывает руку под чиминову шею, приподнимает и подтаскивает к себе. Чимин хмурится, сжимая и разжимая пальцы. Намджун перехватывает его ноги. Все делает медленно, без лишних движений. Но когда он поднимается с участившимся сердцебиением и громким дыханием, Чимин начинает ворочаться. — Нет, нет, стой, Татакау… Татакау! Пусти! Отпусти меня! — его голос — сорванный хрип, пластинка «отпусти» зажевывается, он пинается, бьется, и Намджун просто роняет его. Чимин, приземлившись, пытается отползти обратно к псу, и Намджун неловко берет его под руки и тянет на себя. Чимин брыкается, бьет локтями по ребрам, пока пытается вырваться. И он вырывается, отворачиваясь от двери, у которой Юнги встал на ноги. — Это ты… Ты сделал. Ублюдок. Из-за тебя, — хрипит Чимин: его кулаки сжимаются, он, пошатываясь, наступает на Намджуна, а тот пятится, — твоя вина. Ты приехал на похороны. Ты вернулся, когда… Енну отравили. А теперь здесь… здесь, прямо здесь… Я впустил тебя… Я сам позволил тебе… Я рассказал, как… Татакау пойдет в руки… Твоя вина. Ты сделал. Когда Чимин бьет его по лицу, Намджун не отворачивается, а Юнги не двигается с места. Когда Намджун подставляет другую щеку для чиминового кулака, Чимин пинает его в колено. Намджун падает, и его голова вминается во что-то едва мягкое. Он дергается и отползает, когда Чимин с сиплым криком бросается вперед: Намджун упал своей ебаной головой прямо на живот Татакау. — Нет, нет, нет-нет-нет, — перебирает Чимин, пока гладит пса по лоснящемуся брюху, — Татакау, ну… Малыш. Когда Чимин снова начинает всхлипывать, переходя на рваные вдохи и выдохи, Юнги подбирается к нему как можно тише. Он хватает Чимина за горло и тянет к своей груди, закрывая ему широкой ладонью глаза. Они просто должны убраться отсюда. Намджун смотрит на Татакау и на короткую секунду вспоминает, как Ямазаки прощался с ним. Чимин думает, что его семью умертвили окончательно, но ее корни, они живы. Он сам дал им шанс выжить. У Чимина все еще есть дети. Даже если он отдал их в другие руки. Он позаботился обо всем. — Где твой пес? — спрашивает Намджун. Юнги не может ответить, потому что пытается удержать Чимина. — Мне нужны все они, понимаешь? Они нужны мне, все, — говорит Намджун. — Что? — выстанывает Юнги. — Он позаботился… Псы. Все ваши. Они его. Они нужны ему. Черт! Намджун сгребает Чимина, тащит на себя и обвивает конечностями как плющ. Намджун впервые видит в этом настолько откровенное преимущество, потому что Чимин еле шевелится. В итоге он устанет и сдастся. Просто нужно переждать. Юнги отходит в сторону с телефоном. — Дай мне… — шепчет Чимин, — я попрощаюсь… Пусти… Намджун только позволяет чиминовой руке выбраться из пут. Чимин целует раскрытую ладонь и кое-как протягивает ее к морде, когда Намджун двигается, чтобы тот дотянулся. — Мы еще встретимся, — шепчет Чимин, — он меня там не оставит. Только бы дождался. — Чимин, — зовет Намджун. — Он даже не боролся… — хнычет Чимин тихо, — не дрался. Он ни разу не дрался. Малыш Татакау. — Чимин-и, — Намджун гладит его по голове, — мы должны уйти, я помогу тебе. — Просто не прикасайся ко мне, — хрипит он, — они не знают, зачем ты здесь. Я все вижу. Я все вижу, урод. — Поднимайся, — говорит Юнги. Намджун поднимается вместе с Чимином, но на этот раз Чимин не отпирается. Он закрывает глаза и не открывает их больше. Его запихивают в машину, машина трогается. Машина останавливается, дверь хлопает. Он их даже не схоронил. Он их подвел. Они — его ответственность, его семья, все, что защищало его, ограждало от опасности. Все мертво. Все там, пятнами на земле. А он здесь. Катится в этой чертовой машине, а это даже не катафалк. Намджун садится, стискивая Ямазаки в руках. Юнги отпускает тихое «подрос» и слабым кивком здоровается с непонимающим ритуала псом. — Куда мы? — спрашивает Намджун. — Хосок дома, — только отвечает он. Вся эта картина не так ужасна в его голове, как ужасна прямо на его глазах. Юнги забирает поводок, потому что Намджун берет Чимина на руки. В лифте Юнги отворачивается, в пошарпанном от времени зеркале Намджун видит его покрасневшие глаза и изломанный рот. Вот теперь Юнги скорбит. Теперь видно, насколько разбитым он может быть. Псы были для Чимина неимоверно важным элементом жизни. Как полное наличие пальцев или здоровье, пригодное для продолжительной жизни. Они были в жизни Чимина, а теперь их забрали. Если бы псов не стало по причине болезни, траур был бы тихим. Но с ними обошлись по-настоящему грязно. Намджун понимает, что Чимина отпустит, потому что скорбь на самом деле не длится вечно, но сейчас он лежит обычным обессиленным телом на его руках. Вот и все. Не так ужасно в голове, как ужасно прямо на его глазах. Дверь открыта: Юнги придерживает ее, когда Намджун проходит, не разуваясь. Давон торопливо скидывает подушки, чтобы уложить Чимина удобнее. Чимин открывает глаза на какие-то секунды, медленно моргает, пока смотрит на обивку дивана, и снова закрывает их, хрипя всхлипом. Никто рядом ничего не говорит. Это не минута траурного почтения, ни у кого просто не находится слов. Они молчат, пока на пороге не появляется запыхавшийся Чонгук, который бежал по лестнице вместе с Фюдоно из-за того, что лифт слишком медленный. Приезжает Сокджин с Чеджитсуной Юнги на поводке. Тэхен со своим псом тихушничает на кухне. — Как, блять, понимать все это? — шепчет Хосок. — Понимать нечего, его территория теперь похожа на кладбище, — отвечает Юнги, вытирая рукавом сопливый нос. — Он ненавидит меня, — говорит Намджун, — а я даже не знал, что Енну на самом деле отравили. Давон позади вздыхает и хрустит суставом большого пальца ноги. — Есть вещи, которые вы мне не объяснили. И это — это гребаные последствия, разве нет? — Пытаешься оправдаться? — Юнги щурится. — Действительно думаешь, что виноват в этом? Сокджин раздраженно расталкивает их, чтобы пройти к дивану. Там он наклоняется к Чимину, что-то нашептывает ему на ухо, и Чимин меланхолично поднимается. Он смотрит не на столпившихся людей, он смотрит им в ноги. Фюдоно ложится на пол и прячет нос. Чимин поднимается, чтобы встать на колени. Простого поклона ему было бы недостаточно, и он буквально преклоняется им всем, касаясь лбом пола. Пес Юнги идет к Чимину первым. Ямазаки даже не шевелится с места, усевшись рядом с Намджуном. Чимин приподнимает голову на считанные сантиметры, и пес у ног Давон шагает вперед. Они все планомерно двигаются с мертвых точек, все идут к нему в руки, а он плачет тихо, выдавливает какие-то сухие улыбки и сыпет извинения. Давон прикрывает рот рукой и вздыхает. Когда Югана начинает лизать чиминову шею, он глухо смеется и перехватывает ее. А потом замирает, хмурится и снова опускает руки по шерсти к животу. Он прощупывает — внимательно и бережливо, заботливо и нежно. Его глаза раскрываются, и на секунду Намджуну кажется, что именно так выглядит озарение проблеском надежды. Хосок идет вперед, чтобы сесть напротив Чимина, окруженного псами. — Она же… да? — шепчет Чимин. — Щенки твои, Чимин, — Хосок тянет руку, чтобы погладить чиминову щеку, и Чимин раскрывает рот, чтобы что-то сказать, но в итоге только поджимает губы. — Сколько их там? Или еще рано? Чимин снова мягко вминает пальцы в живот расслабившейся в его руках Юганы. Он смотрит в пространство, моргает, а потом говорит: — Я хочу быть рядом, когда она решит разродиться. Если все садятся на диван, чтобы просто смотреть со стороны, то Намджун так и остается в двери. Он тихо спрашивает у Ямазаки, хочется ли он присоединиться и тоже быть побалованным Чимином, но Ямазаки, ясное дело, ничего не отвечает, даже мордой в сторону не ведет. Наверное, Намджуну стоит уйти, чтобы не провоцировать Чимина. Хотя Чимин и так на него совершенно не смотрит, будто и нет никого у входа в гостиную, будто не сидит никто почти в коридоре. Ни Намджуна, ни Ямазаки. По отношению к псу это, вероятно, не так честно, как по отношению к Намджуну, что привез за собой только запах могильной земли. Он снимает Ямазаки с поводка и молча шагает вперед. Пес мягко шуршит по ковру своими еще незрелыми лапами. Намджун не спрашивает, позволит ли Чимин ему сесть так близко, потому что Чимин все еще не смотрит на него. Но когда Намджун садится позади него, почти прижимаясь своей грудью к его спине, Чимин замирает — его руки среди псов останавливаются. — Протяни ему ладонь, — говорит Намджун ему на ухо: Ямазаки перед Чимином просто сидит ровно. Чимин не шевелится, не реагирует. — Ну же. Он покажет тебе кое-что, что ты не заметил, когда он был щенком. — Я был внимательным, — хрипит Чимин. — Да, но ты не знаешь, как он умеет утешать. Сначала Чимин дергается, чтобы повернуться к Намджуну лицом, но решает исполнить просьбу. Ямазаки не смотрит на его мягкую ладонь, что едва держится открытой от явного пренебрежения. Намджун поет тихо — так же тихо, как все поблизости дышат. Поет о том, что его маленькая птичка не должна плакать просто потому, что чувствует себя во всем одинокой. На самом деле она не одинока, ее печаль — это всего лишь сон, и ей просто нужно проснуться. Даже если этот сон заставляет ее кричать при пробуждении. Когда Ямазаки, пригибаясь и принюхиваясь, медленно вверяет себя Чимину, Намджун поет о том, что все брошенные семена в итоге прорастают, а самые сильные ветры превращаются в легкий морской бриз. Ямазаки начинает поскуливать, и тело Чимина напрягается. Намджун поет о том, что ни птичка, ни Ямазаки, ни Чимин не будут одиноки во всем этом. Чимин чуть наклоняется вперед, и Намджун понимает, что ему нужна эта детская — щенячья — невинность. Чимину нужно вернуться на короткое мгновение к мысли, что в его руках ребенок, похожий на Татакау. Та же часть его крови. — Если ты винишь меня, — шепчет ему Намджун, — если ты правда думаешь, что я виновен во всем этом, Чимин, то я исправлю ситуацию. Чимин поворачивается неловко и слишком медленно, его лицо влажное и опухшее, глаз практически не видно, кожа розоватая и проплаканная насквозь. Мальчишка, переживающий утрату вот так дождливо. — Но я не возвращался сюда, чтобы устроить здесь такое. Я не могу убедить тебя, вероятно, но факт остается фактом. И если тебе нужно доказательство непричастности, то я предоставлю его тебе. Я попытаюсь добраться, просто… — Намджун двигается ближе, — просто дай мне наводку, ладно? Укажи сторону, Чимин. Я пойду и все разузнаю. Кто мог? Исключая нас. Может, твоя домработница? Та женщина, которая тогда открыла мне дверь. Чимин мотает головой: — Не Соек. — Она давно работает, — вмешивается Юнги. — Неважно, как давно. Просто сунем ей в лицо деньги, чтобы все рассказала, — говорит Сокджин. — Я отпускаю ее, когда уезжаю. Я кормлю их и ухожу. Она не появляется дома, потому что мы сами справляемся. — Она могла рассказать кому-либо, как с твоими псами нужно обходиться? — спрашивает Намджун. — Зачем? — Чимин сводит брови, и между ними появляется небольшая складка. — Боже, это же я. Кому я могу быть нужным? Я же не отец, я не занимаюсь чем-то важным. Я ничего не делал. У меня нет ничего толком, — Ямазаки в чиминовой ладони начинает ворочать носом, зарываясь мордой куда-то в чиминов грязный рукав. — Давайте так, — говорит Давон, — сегодня мы все останемся здесь, потому что дело к ночи, какой смысл расходиться, если… мы все здесь нужны, правда? Нам нужно поесть и нужно накормить остальных, иначе они обглодают наши кости. — Югане нельзя все подряд, — говорит Чимин. — О, я знаю этот тон, — Юнги поднимается и ощупывает карманы, — ты уже выбрал ее, да? — Что?.. Нет, я… — Эй, — Хосок снова концентрирует растерянное внимание Чимина на себе, — просто скажи, что я должен сделать, чтобы все было в порядке, хорошо? — и Чимин кивает как маленький ребенок. Это детский сад. Они — дети, их псы — те же дети, что балуются друг с другом, но по большей части ведут себя настолько спокойно, что Намджун не может не удивиться. На Югану, как на единственную женщину, никто не лезет, она полеживает себе в стороне и только радуется, когда Чимин, по-особенному выделяя именно ее, гладит живот или сюсюкает за ухом. Ямазаки нравится доставать пассивного пса Юнги, и это забавно. Чеджитсуна спокоен как танк: что не поза, то демонстрация натуры, склонной к сонливости и отдыху. Ямазаки вертится вокруг него, пытается куснуть, и пес просто прихватывает его зубами за ухо и крупной лапой придавливает к полу. Намджунов щенок игривый, любит побаловаться, а все остальные такие пузато-патетичные. Они едят на полу, никто не язвит, если шутки и имеют место, то настолько легкие, что, отсмеявшись с них единожды, впредь больше не возвращаешься. Никто не говорит ничего конкретного. Намджун чувствует некоторую неловкость, кончики его ушей словно горят. Он пытается понять, в чем его проблема, но почва так и остается нераспознанной. Ест Намджун мало и только для галочки Давон. — Он прелестный, — говорит Чимин, а сам смотрит на Ямазаки, который пыхтит у пса Юнги, — совсем ребенок, это здорово. Но, думаю, он не из тех, кто нападет, чтобы защитить. — Я не хочу, чтобы он защищал меня. Тем более если это может навредить ему, — Намджун пожимает плечами и барабанит по полу пальцами, чтобы обратить внимание щенка на себя. — Воспитай мне потом такого же, — улыбается Чимин, но его глаза — Намджун вздыхает — блестят слишком тоскливо, — может, у меня был неправильный подход. — А у меня вообще подхода нет. — Ты поешь ему, а он тебе сопереживает, — Чимин, улыбаясь, поджимает слегка губы, — это бессознательный подход. Ты просто нашел свой способ с ним поладить. — Я бы не заставил его бороться. — Да, ты научил его переживать стресс вместе с тобой. Иногда это многого стоит, хен. У Чонов большая квартира. Действительно большая, обустроенная так, чтобы буквально все могли найти здесь свое место, которого вдруг оказывается не так много, когда дело упирается в ночевку. Чимин говорит, что они с Юнги останутся в гостиной, им вполне хватит дивана. Сокджину предоставляют право выбрать соседа по комнате, и Чонгук вздергивает руку, говорит, что может поспать на полу, нет проблем. И Сокджин говорит, мол, упакуйте мне его. — Соболезную, хен, — говорит Тэхен, похлопывая Намджуна по плечу. — А что такое? — Он тискает все, что есть в постели рядом с ним, — говорит Чонгук, морщась. — Тогда просто отдайте ему все подушки, — усмехается Намджун, — но на самом деле у меня проблемы со сном, так что — скорее всего — я просто просижу всю ночь у кровати, Тэхен. Так на деле и выходит. Тэхен засыпает быстро, сопит, уткнувшись носом в стиснутую подушку. Намджун разглядывает его лицо: еще мальчишеское, но уже приобретающее свойственную мужественность. В действительности Тэхен его приятно потрясает. Тэхеново тело статное, плечи широковаты, бедра аккуратные и острые. Он здорово смотрится во всех этих официальных костюмчиках. Не вышколенный, все еще с задором в глазах и мыслях. Когда Тэхен раздражается, его рот воплощает ту скользкую ироничность, на которой ты можешь ебнуться и подкатиться под острие ножа. Тэхен, если злится, может распластать тебя на разделочной доске и трепать нервы до тех пор, пока ему самому не будет достаточно. Есть в нем что-то пикантное, завлекающее. В целом уникальный в неподражаемой манере набирать и сбрасывать обороты. Намджун не чувствует цепкую ответственность, но замечает, что Тэхен в принципе смотрит на него как-то иначе. Тэхена нужно хвалить так, как отцы хвалят своих детей. Не братья, а именно отцы. Видимо, этого ему отчасти не хватает. И единственное, за что Намджун осознает ответственность, — это за свои слова. Особенно перед Тэхеном и особенно перед Чонгуком. Чимину он бы отдал свою поддержку, как младшему брату, остро нуждающемуся в ней. Хосоку он отдал бы свои действия так же, как отдал бы их Давон — почтенные друзья, которым никогда не сможешь отказать в помощи, зная наперед, что эта помощь позже вернется с тем еще размахом. С Юнги Намджун испытывает что-то другое, что-то пока неопределенное, но тугое и знакомое: они говорят на одну тему, но в тот же момент каждый говорит о своем. Это едва ли можно назвать чем-то плохим, но классифицировать пока сложно. С Сокджином проще: на этапе зарождения возможных дружеских взаимоотношений всегда относительно просто. Намджун поднимается с постели, когда Тэхен начинает шевелиться, подбирать позу поудобнее, покомфортнее: в итоге он просто пытается захомутать еще и пространство Намджуна. У двери лежит Ямазаки, чуть дальше по коридору развалился Зенрена, через которого еле удается перешагнуть. Из гостиной заметен приглушенный свет, но Намджун затихает и останавливается не из-за этого. Тихие всполохи вздохов, приглушенных кожей. Влажное, мокрое, растопленное до сладкого, приторного, растекающегося по метрам неподалеку. Они двигаются небыстро, но когда Чимин сверху начинает агрессивничать, Юнги давит ладонью ему на лопатку, чтобы сцепиться с ним ближе и крепче. Искусная картина восхождения к вымоленному прощению за неисправность. У Намджуна пересыхает во рту только потому, что он дышит им, чтобы быть неощутимым и тихим. Талия Чимина тонкая и обтекаемая, Юнги явно наслаждается его кожей. Псы рядом и мордами почти не поводят. Юнги перекрещивает руки на переливе чиминова позвоночника, и Намджун видит достаточно между его разведенных ног. Юнги упирается поджатыми пальцами в пол, чтобы поднимать бедра было куда удобнее. Намджун не замечает, как и сам поджимает пальцы на ногах. Он не испытывает стыд, когда смотрит порно. Он испытывает интерес. Технически это все, на что он мастурбирует. На интерес. Чимин дышит слишком громко — это понимает даже Намджун, но Юнги занят налаживанием ритма. Чимин стонет, но его вздохи как чертова сладкая вата: даже кончика языка достаточно будет, чтобы растворить этот звук, превратить его в топлое, вязкое и испытывающее на прочность. Порочность — то, что в них есть. Наравне с желанием кончить, но не упустить момент, когда нужно стать единым целым для любовной отдачи. Сердцебиение не сбивается, но учащается, превращается в набор сломанных звуков порушенного алфавита. Его сердце пытается что-то сказать ему. То, с каким горячим вниманием он наблюдает за всем этим. Его сердце пытается сказать ему все прямо, избежать посредственных намеков. Пытается предупредить, что в обойме осталась пуля. И если он начнет чистить ствол прямо сейчас, она войдет точно в его глаз. Свобода животного заключается в неограниченном пространстве его территорий. Свободным животное может быть даже на арене, если цирк выбирается лично им. Такого не будет среди настоящих тварей, но люди могут позволить себе многое. Когда его рот затыкают теплой и влажноватой ладонью, оттаскивая назад и в сторону, Намджун думает, что, во-первых, чуть не отдал богу душу, во-вторых, нужно бы подготовить какое-никакое оправдание. — Тихо, — прямо на ухо, горячо так, с конденсатом пота на намджуновом виске, — тихо, Намджун. Намджун действительно затихает, обхватывая пальцами запястье у его шеи: его рот все также закрыт. Рука, обхватившая в сухое объятие его живот; губы с прилипшим воздухом у его уха; его спиной приближают к груди. — Нравится? — спрашивает Сокджин, чуть подталкивая их обоих вперед — к той точке, с которой Намджун глазел на чужой, блять, секс. Намджун ничего не мычит в ответ, но он чувствует, как футболка на спине и под рукой на животе начинает влажнеть от пота. Его тело не горит, но ощущение, словно он стоит на открытой местности и прямо под полуденным распаленным солнцем, его не покидает. Он дышит чаще и смотрит на псов, пока не слышит копошение с дивана. — Вот, что творит с Чимином его страх, — шепчет Сокджин на ухо. Когда Юнги затягивает на чиминовой шее ремень, Намджун задерживает дыхание. Потому что Чимин отпускает в пространство настолько довольный вздох, будто этот ремень — это единственное, чего он ждал на протяжении всех прожитых им лет. Юнги то тянет ремень на себя, то отпускает, дает послабление. Сокджин ведет кончиком носа по намджунову хрящику, к мочке. Он давит рукой у рта так, чтобы Намджун наклонил голову в сторону. Намджун смотрит, как скулит Чимин, охваченный объятиями и удовольствием. Он не думает о том, что его кожа может покрыться мурашками, или о том, что в его животе нечто распирающее и горячее. — Страх одиночества — штука страшная, — шепчет Сокджин, и его рука с живота мягко, почти неощутимо перебирается ниже. Намджун осознает, но не признает свой стояк в тот момент, когда Сокджин сжимает его член через штаны. — Так пугает, — говорит Сокджин, — что начинаешь возбуждаться. Нет ничего более ужасного, чем умереть сейчас, не кончив с любимым. Намджун закрывает глаза, и мышцы под животом напрягаются инстинктивно. Пока Чимин там издает все это, сокращающее и будоражащее. Пока ему тепло дышат в шею. Пока он может закрыть глаза, не смотреть на мир и просто сосредоточиться на себе. Черт, он же всегда был занят, всегда этого гребаного времени не хватало, чтобы почувствовать себя свободным. Шоу уродов не кончалось никогда, даже если он закрывал дверь, чтобы огородить себя от них. У него не было времени, чтобы стать не таким искушенным и заинтересованным. Когда член становится еще тверже, Сокджин ощутимо, так осязаемо вздыхает ему на ухо, и Намджун словно распят здесь, в его тени и в тени тех, кто присовокупляется друг к другу до секунды, предваряющей завершение, этот сочный и насыщенный апогей, выбеленный, но не выстиранный. Он сжимает своей чуть подрагивающей рукой сокджиновы пальцы на члене; он слушает и впитывает, раздуваясь и насыщаясь. Он становится настолько всеобъемлющим, и до совершенства между пальцами остается совсем немного. На ритме, рассчитанном посекундно, он близок к тому, чтобы выбрать цирк, определиться с ареной и наслаждаться. Немного до совершенства, малость до абсолюта. Намджун не признается, что хочет кончить в эту идеальную руку с заостренными костяшками. Он толкается в нее, пыхтит и не признается. Не рука, а полномасштабный дамоклов меч, что у двух голов одновременно. — Но мы молоды, — шепчет Сокджин, — и чувство потери нас не покидает. Он отпускает Намджуна так резко, что Намджун, на секунду лишившись пространственной ориентации, вынужден схватиться за дверной косяк и явить трахающимся свое присутствие, которое тех, что удивительно, абсолютно не поражает и не смущает. — Дверь, — говорит Намджун, раздраженно тыкая в нее, — Пак Чимин, дверь на кой черт, а? Ты дышишь как гребаный паровоз. Намджун отвлекается, когда Сокджин щелкает светом на кухне, и даже не слышит ненавязчивое хихиканье из гостиной. — Боже, — стонет он — стон из разочарования, несошедшего возбуждения и ощущения влажности на ткани трусов. Он пятится назад в свою комнату, но на ходу решает, что, если Сокджин покажется хотя бы тенью из залитого светом коробка, он пойдет вперед. Сокджин не выходит, а Намджун почти наступает на тэхенова пса. Кто-то ставит флаги на вершине, а кто-то срывается, едва добравшись до середины. Юнги будит его, когда едва-едва начинает светлеть. Будит нерезко и крайне тихо, чтобы, вероятно, дернувшийся Намджун не разбудил Тэхена, который все-таки спутал свои ноги с чужими. Юнги только машет рукой, зовет за собой, и, проморгавшись, Намджун выбирается из комнаты. — Я хочу поехать и убрать там… все. Чтобы не зачервило, — выдавливает Юнги. — Да, — Намджун сонно кивает, и Юнги, удостоверившись, что Намджун его якобы понял, кивает в ответ. Юнги будит Чонгука и просит о том же, и Чонгук практически подскакивает, чтобы помочь. Намджун снимает в прихожей джинсовку Сокджина и в кармане находит пачку кретеков. Нашел то, что хотел, а Сокджин, вероятно, несильно расстроится, если чего-то в пачке не досчитается. Уходят тихо, едут молча. По дороге сворачивают к круглосуточному маркету: набирают перчатки, маски и мусорные пакеты. Юнги долго смотрит на эти пакеты и, вздохнув, качает головой. Нехорошо это. Избавляться от них таким образом. Выносить как мусор. Это словно кладбищенское разорение, но у псов даже нет могил. На подъезде к дому тишина становится гнетущей. Напряженное дыхание и время, что слишком медленно пересыпается. Они сидят в машине и смотрят на ворота, что оставили открытыми. Чонгук говорит, нужны новые двери. Юнги в ответ говорит, что новые двери — это не такая уж и проблема. Потому что на самом деле загвоздка действительно в другом. Они могут восстановить здесь все, но это не значит, что Чимин сразу же захочет вернуться домой. Юнги идет впереди всех, натягивая по ходу желтушные перчатки. Чонгук рядом смотрит в пол. Намджун не надевает маску до тех пор, пока они не выходят к той самой части. Если бы не холод, все бы здесь кишило и гнило. Но прохлада позволяет им разлагаться чуть медленнее. — Твою мать, — говорит Чонгук на пороге, — что это за бойня? Вот аспект загвоздки. Они могут восстановить здесь все, но Чимин вправду может продолжать думать, что его территория — это омытая кровью скотобойня. — Чимин сказал, что их нужно сжечь, но, — Юнги отворачивается от Татакау и смотрит на Намджуна, — я не знаю. — Мы можем и закопать их, — говорит Чонгук, — к востоку у пляжа есть утес, но на машине не доберемся, нужно будет пройти. — Я не знаю, — повторяет Юнги. — У нас не так много времени, чтобы думать, — говорит Намджун, — мы можем… собрать их и решить уже по завершению. Просто на словах, на деле же к процессу приступает только Чонгук. Он идет в вольер, где были взрослые кобели. Он расправляет пакет, подкладывает его раскрытым под тело и подтаскивает плавно к морде, без лишних движений. Пакет темно-синий, большой. И полный. Шесть полных пакетов. Юнги укладывает Татакау так, будто пытается уложить младенца. Его лицо кривится, он дышит громко, дышит так, будто злится и одновременно с этим находится в безвыходном положении. Все равно та же злость, никаких ситуационных подтекстов. Намджун прячет щенят. И это ужасно. Дело не в запахе и не в мертвом теле. А в том, что это выводок Ямазаки, и его пес, кажется, чудом избежал подобную участь. Эта мысль его не радует и не воодушевляет на стремление сделать для этих мертвых все возможное, потому что он прячет чертовых детей. Даже если это псы. Они остаются детьми, которых зарезали. Но что Намджуна напрягает, так это ошейники. Они есть у всех щенков, но его нет у их матери. Он оглядывает вольер, но его действительно нет. Чимин не стал бы одевать их остальным, но не одевать его ей. Это было бы странно. — Почти закончили, — говорит Юнги рядом: он присаживается на корточки и гладит суку между ушей. — У нее не было ошейника? — спрашивает Намджун, и Юнги хмурится. — У щенков есть, а у нее — нет. — У всех щенков на месте? — Да, я проверил. Юнги с Чонгуком проверяет всех кобелей, затем всех сук, к концу — Татакау. Ошейники есть у всех, ошейник Татакау не пытались снять: ремешок остался в шлевках. — У нее на ошейнике блестящая пятиконечная хрень, посветите, вдруг где блеснет, — Юнги наклоняется к земле, включая фонарик на телефоне. Они, не разгибаясь, почти ползком исследует все, что могут здесь в принципе облазить. Ничего кроме травы и темных пятен нет. — У нее звезда, — говорит Юнги снова, — единственный ошейник, который Чимин выделил, потому что она была его любимицей. Чертова звезда, Намджун. Никому нахуй не сдастся этот ошейник, тогда какого черта. — Почему звезда? — спрашивает Чонгук. Юнги грустно усмехается, но усмешка не задерживается даже в уголках его губ: — Чимин верит в судьбу и в назначение в общем и целом тоже верит. В Бель и ее щенков верил как в свою звезду. — Я думаю, мы кое о ком забыли, — говорит Чонгук, — он подумал на Намджуна, Намджун подумал на Соек, а я подумал на Менена. — Кто это? — спрашивает Намджун. — Брось, — отмахивается Юнги, — кто бы к нему пошел? Они должны были знать о том, что именно ему Чимин доверил собак. — Но они же знали, что Чимин уезжает. Знали, что Соек он отпускает. Должны были знать, как попасть на то время, когда Чимин приезжает, чтобы покормить их. Они должны были знать все это, чтобы он точно увидел их вовремя, — настаивает Чонгук. — Кто это? — снова спрашивает Намджун. — Наш ветеринар, — бросает Чонгук. — Блять, — вздыхает Юнги и едва удерживается, чтобы не почесать глаза руками в перчатках, — это же просто псы. Просто Чимин. Да, Намджун тоже из разряда «просто», но его опоили тем дерьмом и спросили об отце. Они спрашивали, чтобы убедиться, потому что на самом деле они и так знали правду. Намджун прикусывает язык, а потом: — Давайте допросим. — Что? — вспыхивает Юнги. — Если промахнемся, то просто возместим ему причиненные неудобства, — говорит Чонгук. — О, вы бы себя слышали, — фыркает Юнги. Разговор они оставляют. Напоследок Чонгук мусорным ведром носит воду к вольерам, чтобы омыть все, что сможет омыть. Он так старается исправить все это хотя бы вот таким образом, что даже исключает помощь потенциального дождевого потока. На утес полноценно приезжают двумя разами с заездом к Чонгуку за лопатами. Лопаты две. Мертвецов много. Возвращаться к машине приходится часто. Они устают, тяжело дышат, но не роняют ни слова. Никто не говорит о том, насколько это метание утомительно. Намджун копает вместе с Чонгуком, и Чонгуку это дается куда легче и быстрее. Намджун меняется с Юнги, когда руки совсем начинают отказывать. Потом Намджун меняется с Чонгуком. И так до тех пор, пока не появляется четыре могилы. Татакау — своя земля, Бель и детям — своя земля, мужчинам — своя земля, женщинам — своя земля. По чести, достоинству, с траурной минутой к концу и брошенной в могилу фразой о лете и опаленных крыльях. Юнги снова это делает. Констатирует смерть. Домой они возвращаются измотанными, выжатыми, никакими. Силы остаются только на то, чтобы войти тихо. Юнги едва разувается, Чонгук чуть не засыпает в прихожей на тумбе, стягивая грязные ботинки. Намджун чувствует сонливость, но его холодное тело все еще бодрится от ужаса и непонимания. Он забредает на кухню, где Давон сидит на столешнице, а Хосок обнимает ее, устроившись между разведенными ногами. Она гладила его по голове, прилипнув губами к макушке. Но с появлением Намджуна Хосок торопится отойти в сторону. — Я просто хочу воды, я не помешаю, — бормочет он. — Где вы были? — спрашивает Давон. — На братской могиле, — снова говорит он, — закопать — закопали, а о могильных плитах не позаботились. — Я все сделаю, — говорит Хосок, и Намджун ему просто кивает в благодарность за протянутый стакан. И пока Хосок отвлекается на кофеварку, Намджун, не глядя, наклоняется к Давон и говорит, что ему повезло в отсутствии сестры. — Это звучит погано, — замечает она. — Это звучит так, будто я опасаюсь, что мог бы не удержаться от кровосмесительной связи, — говорит Намджун. Хосок демонстративно постукивает ложкой. — Но, — Намджун вздергивает палец и нажимает кончиком на нос Давон, — наше тело — наше дело, да? Давон усмехается и опускает глаза. — Никто не может осудить. Никто в принципе не может даже посягнуть на все, что происходит под нашим одеялом. А если кто-то попробует, мы просто оторвем ему любопытный нос. — Звучит неплохо, — говорит она тихо. — Ты красивая, — Намджун смотрит в ее глаза — такие же, как у Хосока — и не может сдержать улыбку, пусть и неуместную во всем этом балагане, — и я буду пожимать руку каждый раз тому, кто эту красоту будет беречь. Перед тем, как выйти на балкон площадки, чтобы перекурить, Намджун протягивает руку Хосоку, и Хосок ее пожимает. С того уличного балкона возвращаться в тепло странновато, и Намджун оставляет джинсовку, идет в комнату и тихо закрывает за собой дверь. Ложится на постель неловко, помыв перед этим только руки, и поворачивается на бок, чтобы посмотреть на Тэхена. Как только его глаза начинают понемногу закрываться, Тэхен начинает ощупывать своими длинными пальцами его запястье и предплечье. — Почему ты такой холодной? — спохватывается он, и Намджун приподнимается, замечая, что Тэхен даже толком не открыл глаза. — Все хорошо, — говорит Намджун тихо, — ложись, все хорошо. Тэхен крепко его держит. И не отпускает. Его хватка слабеет по мере того, как он проваливается в сон. Из-за гуляющего сквозняка Намджун обстоятельно не может согреться, но кожа под тэхеновой рукой остается теплой. Намджун и не засыпает толком, только проваливается в дремоту, вздрагивает резко и открывает глаза. Так раз за разом, пока ему не надоедает мышечное сокращение. В комнате все еще прохладно, их дверь приоткрыта, и Тэхен спит, плотно укутавшись. Погода странная, потому что ветер совсем не осенний, от осени здесь только дождь. Он поднимается и его руки дрожат. Утреннее раздражение для него неудивительно, но такое состояние не хочется показывать кому-либо. Он не хочет показывать тремор, не хочет ляпнуть что-нибудь резкое. Море было спокойным, и таким же спокойным хочется быть Намджуну. Разного рода мысли ползают по голове, растягиваясь. Поганое ощущение. Есть в этом что-то вязкое и отнимающее много времени. Он закрывает за собой дверь, так и не закрыв окно. В ванной шумит вода, дверь прилежащей к ней комнате открыта и на постели никого нет. Хосокова спальня закрыта, как и гостиная. Здесь так много дверей, много мест, где можно спрятаться на самом деле. На кухне, опираясь на подоконник, стоит Сокджин: весь в черном, слегка взъерошенный. Намджун не бросает ни слова, пока набирает воду в чайник и нажимает кнопку. Здесь пахнет гвоздичным дымом, Сокджин курил. Намджун сгибается к столешнице и устраивает голову на перекрещенных руках. Чайник шумит, вода становится темнее. Это странно, но она вроде как просто нагревается. Намджун знает не все вещи в этом мире. — От моей куртки пахнет улицей, — говорит Сокджин, и Намджун чуть поворачивает голову в его сторону, — и пачка почти пустая. — У тебя таких пачек столько, что можешь свою табачную лавку организовать, — отвечает Намджун. — Плохо спал, — Сокджин останавливается рядом, упирается поясницей в ту же столешницу, и его бедро маячит костью рядом с Намджуном. — Почти не спал, — вздыхает он. Если жизнь — это шоу с вот такой программой, то Намджун не представляет, каким будет завершение. Может, помпезным, с настоящим ликованием на покоренной вершине. Может, бедственным, с жизненными силами у критической отметки. Когда его сон нарушается и он не контролирует это, мир вокруг превращается в ужас. Ужасом становится сам Намджун, думающий, что обнаружил двадцать пятый час. Он старается взять как можно больше и как можно быстрее. Что странно, почти все, за что он берется, в итоге действительно доводится до конца. Это результат не усидчивости, а упертости в желании выжить. Намджун уверен, что необязательно знать все о солнечной системе. Чтобы выжить, достаточно знать отличие инжекторного двигателя от карбюраторного. — О чем думаешь? — влезает Сокджин. Вот Сокджин, кажется, из тех, кто следит за лунным циклом, чтобы в верный промежуток времени остричь свои волосы. Следит словно за тем, за чем следить и не нужно. И он явно и точно знает больше, чем Намджун. Потому что Сокджин каким-то образом успевает выхватить детальность образа. Он смотрит на мелочи, и картина перед ним не просто раскрывается, а полнеет и сдается. И Сокджин получает над ней полный контроль. Просто потому, что вовремя стрижет свои волосы. — Чувствую себя странно, — мычит Намджун в свои руки: вода в чайнике начинает пузыриться. — Почему? — Не знаю. Просто странно. Почему у всего должна быть причина? — Ну, по этим причинам определяется необходимость и правильность дальнейших действий, нет? — Умничаешь. — Не только же тебе блистать, — в сокджиновом голосе слышна усмешка, и Намджун не может не закатить глаза. Разговор о Чимине и Юнги начинается сам собой. Они не говорят о том, что было в тени гостиной, но поверхностно перебрасываются тем, что было в ее свету. Сокджин говорит о том, что их история — это практически самая любимая его история о любви, избавленная от рамок и избежавшая границ. Прекрасное, потрясающее, нежное, Сокджин любит такое. — Чимин болтлив под вином, знаешь, — улыбается он, — и он почти плачет от сентиментальности. А когда он говорит о Юнги, он всегда сентиментален. — Каким был в детстве нежным, таким сейчас и остается, — кивает Намджун. — Ну, он рассказывал о временах, когда нежным совсем не был. Это время, когда пятнадцать-шестнадцать, черные толстовки, боты со шнуровкой и куча кепок козырьком назад. Юнги чудом это переждал. — Чимину же такое не идет. Ты сам посмотри, он деликатный такой, внимательный. — Но руку по локоть отхватит, если попробуешь запихнуть палец ему в рот. — Ну, Юнги может сделать это, — улыбается Намджун заискивающе. Когда Сокджин рассказывает о том, что самое забавное из истории той любви — это первый поцелуй, Юнги — уставший, растрепанный и недовольный — говорит, что это точно и стопроцентно не самое примечательное. Намджун вздергивает голову и: — Пока самое примечательное — это момент, когда Чимин распробовал подводку. — О, друг мой, он долгое время комплексовал по поводу своих глаз и щек, так что да, тут я в принципе могу согласиться, — говорит Юнги. Чимин подбил Юнги на кражу. Это была всего лишь клубника, лоточек, боже, но это была кража. И Чимин подкинул ему эту идею. Юнги повелся, потому что Чимин был тем, к чему Юнги тянулся и стремился. В эмоциональном плане Чимин давал ему все, что он подростком мог пожелать. Бунтарство, непреклонность, желание показать себя с самой классной стороны. Когда Чимин переходил рамки, они ругались и ругались громко, с резкими словами, которые все-таки воспринимались не совсем всерьез. Юнги давил на то, что Чимин безответственен. В то время, как Чимин вообще-то следил за его питанием. С подобной психологией у Юнги было туго, но Чимин действительно следил за этим. И когда Юнги украл для него, Чимин сделал первый шаг по новой дороге. Поцеловал первым. Юнги запаниковал и сбежал. — Я просто не знал, как мне следовало отреагировать. Я должен был поцеловать в ответ, потому что он поцеловал меня? Или мне следовало сказать, что друзьям так поступать не стоит? У меня же ветер был в голове. Я тогда и правда струсил чуть. Вот и смылся, — Юнги пожимает плечами, но его рот, он в той улыбке от памяти, теплой такой и безвинной. Но ему пришлось вернуться. Это было спустя пару лет, но он вернулся к началу той дороги, на которую Чимин ступил раньше него. До семнадцати чиминовых лет они метались в попытке определить себя и то, что между ними. Пытались разобраться, осознать и начать потворствовать. Юнги говорит, все то время, что они разбирались с собой, — это не зря потраченный период. Потому что в ином случае они бы, вероятно, не пришли к тому, что у них есть сейчас. Сокджин выглядит так, будто дочитал главу романа. Одну из множества, но он дочитал ее, хотя и так знает наизусть. Легкое довольство, небрежная радость, если и зависть, то белая и чистая. Он рад за них, потому что между ними нет тех страхов, что есть между Намджуном и Сокджином. Они не освобождены от фобий, но они хотя бы могут разделить их на двоих. Когда Чимин возвращается с Давон и Хосоком и целой собачьей семьей с выгулки, Чонгук отводит Чимина в сторону. Они говорят какое-то время, а потом Чимин с командой вроде «Фюдоно, умри» пытается понять, насколько пес может вжиться в роль. В итоге их план прост как дважды два: Чонгук звонит лично Менену и говорит, что Фюдоно ведет себя странно — он засыпает и почти не откликается, когда Чонгук его зовет, затем они договариваются о встрече в клинике через денек, потому что у Чонгука есть кое-какая работа. Тэхен выглядит радостным, когда говорит, что ему наконец-то удастся повеселиться. Давон смотрит на него немного укоризненно, но Тэхен успокаивает свои порывы только процентов на сорок. Остальных шестидесяти достаточно, чтобы Тэхен начал соображать, что ему лучше прихватить с собой для пущей убедительности в их готовности к действиям. Они в траурном облачении, потому что Чимин все еще скорбит по тем, кого пришлось закопать в ямах без имен. Намджун замечает его нервозность, замечает, как он сжимает челюсти, и желваки под его скулами ходят, передвигаются. Чимин не просто раздражен, он почти злорадствует от предвкушения. И Намджун не хочет подвести его. Они должны просто все выяснить, напугав и убедив таким образом в абсолютной серьезности случившегося. Юнги предлагает у клиники сигарету, и Намджун не отказывается. Не столько стремление сбросить обороты волнения, сколько минута на подумать. Все, что ему нужно узнать, — это чьим было веление и с какой целью, если цель вообще была объяснена. Чонгук заносит спящего Фюдоно на руках. Он дышит громко, шумно, и Намджун просто провожает его взглядом. Когда Чонгук исполнит свою часть, он должен позвонить. И Намджун старается не пересчитывать, не прощупывать секунды до столкновения с частью, которая может смутить его совесть. Но он смотрит на Чимина, смотрит на Тэхена, сжимающего ручки своей сумки, и думает, что эта игра должна стоить свеч. Всех чертовых свеч — от дорогих до самых дешевых. Когда Чонгук, спустя, может, десяток минут, звонит Юнги, Намджун чувствует змей, оплетающих его легкие, и пороховые остатки на своем языке. Он не чувствует себя всесильным, потому что сует руки в карманы черных брюк и сутулится. Но его голова не прячется в плечах, он в целом не пытается укрыться. Он не чувствует себя всемогущим, когда Сокджин коротко перебрасывается с девушкой за стойкой бесцветными фразами, потом подсовывает ей стопку денег под резинкой. Намджун не чувствует себя человеком, способным сжечь здесь все, но из-за общего напряжения он ощущает уверенность не в себе, а в том, что должно произойти и как. Давон так и остается у дверей, ждет и следит за тем, чтобы девушка действительно исчезла побыстрее. Она садится на ее место и расправляет плечи. Чонгук нервно распахивает дверь и дышит все так же громко. Мужчина, кое-как посаженный на стул, дышит, но не шевелится. Чонгук говорит, что придушил его совсем немного. Он невысокий, на вид лет сорок, может, сорок пять, он по телосложению похож на Юнги, поэтому у Чонгука и не возникло сложностей. Фюдоно, подкормленный таблетками, все еще сопит на кушетке. Тэхен кладет сумку у хвоста чонгукова пса и оперативно начинает вытаскивать все чехлы, пока не находит пластиковые стяжки. Тэхен говорит, он использует эти жгуты для крольчатины, но запястья Менена неширокие. Хосок затягивает руки у подлокотников, фиксирует молча. — Что это? — спрашивает Чимин, кивая на небольшой треугольник с ручкой и выемкой в центре. — Сырорезка, — говорит Тэхен, — привезли из Амстердама. Хорошая штука. Знаешь, как отлично с курицы кожу срезает? Просто блеск. Намджун чувствует, как в его груди начинает что-то расти и расширяться, из-за этого дыхание становится тяжелым и редким. Его сердце словно замедляется, но он не ощущает спокойствия. Как будто он предвкушает. Кончики пальцев подрагивает, когда он пытается как можно тише прохрустеть суставами. — Господин, — Сокджин хлопает по щекам мужчины, — мне кажется, вам пора просыпаться для небольшого разговора. Когда «господин» тянет с пробуждением, Сокджин отвешивает ему пару смачных пощечин. Первое, что делает Менен, когда открывает глаза, — это пробует подтянуть руки к себе. — С добрым вечером, — Намджун складывает руки на груди, — как самочувствие? — Что происходит? — Менен взбудоражено смотрит на Чимин, что оперся на кушетку поясницей, а потом переводит быстрый и воспаленный взгляд на Чонгука у собственного плеча. — Не делай вид, ублюдень, что не знаешь, что происходит, — шипит Чимин. — Господин, я действительно не понимаю, — Менен сжимает и разжимает пальцы в кулаки. — Всех его псов, — Намджун наклоняется к его лицу, упирает руки в колени и сосредотачивается на глазах, — перерезали. Прямо как скотину. Всех подчистую. Мы перебрали возможные варианты, перебрали каждого, кто мог сказать. Теперь ваша очередь. — И Татакау, господин? — Менен смотрит на Чимина, и Чимин почти скалится, когда его рот искривляется от отвращения. — Как много вам заплатили? — Юнги, уложивший руки на груди, наклоняет голову в сторону и щурится. — Сколько и кто вам заплатил? — Господин, — Менен сцепляет зубы и глубоко выдыхает: грудина под его халатом и рубашкой с белым воротником уходит назад. — Чимин, зачем некоторым псам отрезают уши? — спрашивает Намджун, а сам снова смотрит Менену в глаза. — В случае опасности они должны отреагировать. Если уши прикроют, пропустят начало тихого бунта. Еще отрезают хвост, — Чимин сверлит мужчину глазами, — чтобы морду за ним не прятали. — Начнем с ушей или хвоста? — спрашивает Намджун. — С ушей, — говорит Тэхен, натягивая синие перчатки из упаковки на столе ветеринара, — до них не так противно добираться. Сокджин вынимает свой ремень из шлевок. — Господин, — мужчина распахивает рот, его глаза округляются и сохнут, потому что он почти не мигает. Сокджин сует сложенный двумя-тремя слоями ремень между мененовых зубов и говорит, что им всем важен его язык, и он не должен его откусить, если будет нестерпимо больно. И Менен не пытается выплюнуть его, отхаркаться. Он сцепляет зубы, Намджун видит, как напрягаются его челюсти на ремне. Потому что на самом деле этот Менен все, сука, знал. И соглашается на это, потому что ущерб ему проплатили вперед. Ни к чему тянуть время, но он упирается, дышит глубоко и протяжно, когда Чонгук держит его голову под подбородком и на макушке. Держит крепко, растопырив пальцы. — Господин, — говорит Намджун, вминая свои пальцы в закрепленные мененовы кисти, — я просто намерен убедить вам в неправильности совершенного поступка. Это наказание, и я не перейду рамки. — Тэхен обтирает стройное острие спиртом. — А вы пока подумайте, взвесьте все. Если решите впоследствии обратиться в полицию, я буду в Ильсане, чтобы позже наведаться к вам и спросить с семьи. Вы меня понимаете? Менен выглядит так, будто ремень — это единственное, что сдерживает его от плевка Намджуну в лицо. — Вы меня понимаете? — повторяет Намджун, сдавливая стяжки на руках: пластик врезается в кожу, и та, перетянутая, наливается желтовато-белым. — Подумайте прямо сейчас, сделайте выводы. Можете попутно сообразить, зачем кто-то поиздевался над псами Чимина. Идет? Менен не кивает, но кивает Намджун. Тэхен, получив кивок, просит Чонгука держать крепче, он не хочет хватануть лишнего. Все нужно сделать точно и красиво, он пусть и не ювелир, но от толковой огранки его это не освобождает. Когда Тэхен начинает резать, Менен крепко упирает ноги в плитку под стопами и давит ими, чтобы приподняться. Чонгук перехватывает его у самой шеи и давит предплечьем. Намджун бросает взгляд на напрягшиеся чонгуковы мышцы и не удивляется тому, что Чонгуку удалось придушить мужчину. Удивляет то, как он не удушил его совсем, если учесть, какой у него напарник. Менен кричит глухо в ремень, когда где-то тэхенов нож ускоряется. Тэхен не тянет время, его брови сведены к переносице: сосредоточенный, знающий свое дело, просто разделывающий очередной кусок мяса к ужину. Этот художник-аморалист оквадрачивает рот, когда Менен дергается. Намджун все еще смотрит ему в глаза — глаза влажные, готовые пустить слезную сукровицу. Ближе к маленькой мочке, который почти не видно, Менен скулит на грани истерики. Кровь стекает к Чонгуку, и он сжимает омытые пальцы крепче. Оттанцевавший на канате Менен, кажется, понимает, в чьи сети угодил. Сокджин вытаскивает из его рта ремень, и, сделав глубокий вдох, Менен разражается таким громким и нервным смехом человека, на которого направлено с сотню пистолетов, что даже Чимин начинает злиться, подходя предельно близко. Его смех — молитвенные чудеса. Чимин, перешагнувший побледневший свой страх, явно жаждет чертовой крови. Боги воплоти, пришедшие не за жертвой, а в назидание. Чимин бьет неширокой своей ладонью по кровоточащей воронке, и Менен кричит: разодранный голос загнанного в угол, но осознающего, что первым в соревновании по щелчкам спусковым крючком был именно он. Менен думает, что они — малолетние монстры, чудовища, на коих поганый род не кончится. Но дело в том, объясняет Намджун, что все они будут в одном аду, где каждый попытается оправдать себя, хоть и ни к чему уже будут оправдания. Выбор сделан, ставки сыграны, и что бы ты ни сказал, последствия тебя настигнут. Вот и все, простая схема, и ты по-настоящему понимаешь, кем являешься. Когда Менен втягивает щетинистые щеки, Намджун выпрямляется, и плевок приходится всего лишь на рубашку. — Некрасиво, — шипит Намджун, усмехаясь, — это было очень неуважительно. Тэхен приставляет нож к горлу, упирает сталь в кожу, стягивая мененовы волосы в пальцах. — Следующим будет хвост, — говорит Чимин. Хосок спокойно подбирается ближе, когда Намджун отходит в сторону: расстегивает медленно, совсем не торопясь, мененову бляшку ремня, затем ширинку. Намджун спрашивает, есть ли у Тэхена что-нибудь наподобие шила. Он находит небольшую черную сумку, развернув которую видит целый набор мелких колющих в пластиковых кармашках. — Дайте ему подумать еще раз, — говорит Намджун. Он сам кое-как нащупывает на своей серебряной цепочке застежку, кое-как ее расстегивает и снимает крест. Распятие в кармане пиджака не внушает страха умереть в мучениях и потерять все. Намджун просит у Чимина отрезанное ухо, у хряща которого шилом делает дырку, прокручивая стержень на глазах у Менена. Кожа поддается, отверстие становится шире. Это его странная заинтересованность в кровавых фрагментах истории. Французские гвардейцы были теми еще затейниками: уши отрезали всем убитым и ограбленным, вешали на шею и хвалились как добычей, поживой. Намджун нанизывает ухо на свою цепочку и вручает ее Чимину как подарок, подношение и трофей. Чимин смотрит на цепочку в вытянутой руке с восторгом в глазах. — Это была женщина. Имени я не знаю. Она пришла и попросила проплаченной приватности, — говорит Менен с хрипом в голосе. — Она спросила о его псах. Сказала, что видела, как Чимин обращается с фаворитом. — Какая женщина? — перебивает Чимин. — Я сказал, что он — своеобразный тренер. Она спросила, чем и как лучше усыпить здорового пса. Она доплатила за ксилазин. Чимин взрывается, берет первый попавшийся нож и останавливает самый его кончик у мененова распахнутого глаза, в сантиметрах от зрачка. — Накачали их, чтобы бороться не смогли, — чиминов голос подрагивает, как и рука с ножом, — знаю, что это за дерьмо. Мы таким в питомнике собак под наркозом держали. — Чимин, — зовет его Юнги. — Если я введу тебе в гребаные легкие спирт, ты захлебнешься так же, как те, кого мы усыпляем, а? Может, током тебе сердце остановим? Что заткнулся? — Чимин даже не сдерживает всхлип. — Щенят перерезали. Детей, понимаешь? Потомство, которое было желанным. — Они не мучились, если все было сделано правильно, — оправдывается он. — Я напичкаю твою дочь пропофолом и, обещаю, я вырежу на ней столько имен, сколько похоронил на днях, — Чимин вдавливает нож в мененову щеку и ведет ниже: кожа нескромно расходится в стороны, кровоточа, — и Татакау будет прямо у нее на лице, понимаешь? И никто мне ничего за это не сделает. Я просто куплю твою дочь. Накормлю ее всяким и запихаю в клетку питомника. И мне ничего за это не будет. Я даже не усыплю псов, если те вознамерятся ее испробовать. — Господин, — хнычет Менен, — простите, господин, я думал, они тронут только Татакау… Господин, не нужно. — Тебе много заплатили? — спрашивает Сокджин: его голос тяжелый, жесткий. — Если да, ты заткнешься, заберешь семью и переедешь во избежание неблагоприятных последствий. Кровь останови, остальным скажешь, что напали после работы на парковке или травму производственную заработал. Взболтнешь лишнего — никто не станет препятствовать Чимину. Я лично ему часть денег отпишу на закупку всего необходимого для экзекуции. — Вы все поняли? — спрашивает Намджун, и заплакавший к итогу Менен несколько раз кивает. Юнги накрывает чиминову руку с ножом, чтобы перехватить у рукояти. Чимина слегка потряхивает, но его щеки красные, а не заплаканные. Чонгук снова берет Фюдоно на руки, а Хосок освобождает одну мененову кисть. Давон, поднимаясь со стула, говорит, что камеры здесь толком не работают. Он чувствовал себя воодушевленно. Его руки тряслись, и он почти трусливо прятал их в карманах брюк. Будто он первый марафонец и еле сдерживается, чтобы не прокричать о том, что он действительно первый. Это восторг, пусть и полученный от чего-то дерьмового и в такой практически извращенной форме. Черт, он словно пьян и знает все мирские истины, словно у него в принципе столько сил и возможностей, что свернуть горы по-настоящему не составит никакой сложности. Он чувствует их пары рук на своих плечах, хотя остальные даже не прикасались к нему. Странное, но настолько полное ощущение, окутывающее его незримым куполом из уверенности и подлинной веры в себя. Редкий момент триумфа, который он не вкушал ранее. Он чувствует себя бесконтрольным и совершенно не видит в этом какой-либо опасности. Он бесконтролен, потому что он — шторм. Он сродни целому миру. Или он как галактика на грани взрыва. Окрыленность, отсутствие ощущения реальной неправильности. Будто он втайне был рожден именно для такого окровавленного вероломства. Когда Тэхен говорит, что теперь ожидает их сегодня же ночью у себя для празднования, Намджун едва не пропускает это мимо ушей. Специально для него озвучено повторение, и он заведенно кивает. Он говорит, что ему нужно пройтись, когда Юнги предлагает подвезти. Неужели он чувствует это один? Неужели остальные не на этой же волне? Или они просто сдерживают порыв прокричаться прямо здесь? Это детское. Это подростковое. Это юное. Это незрелое, но тогда Намджун отказывается взрослеть окончательно, если эта спесь сойдет под ноль. Он не хочет терять это. Не хочет пресневеть. Ему нужно пройтись, ему нужно подумать, чтобы усмирить разбушевавшееся и кипящее внутри. Чимин, сжимая в руке его цепочку с ухом, целует Намджуна в щеку напоследок и когда поблизости почти никого. Он идет долго, но недостаточно долго для того, чтобы наконец-таки успокоиться. Не то состояние, когда танцуешь от радости осознания вседозволенности. Потому что его могут привлечь к ответственности, могут воззвать к справедливости. Но он сфокусирован на том, что самоосуждение даже не повело бровью. Он осуждал себя за многие вещи, но не осуждал за то, что происходит здесь. Будто он отделен от мира, где ничего не значит. И вот тут он, Ким Намджун, может — о, надо же! — расправить плечи. Тут на него смотрят так, будто он и есть удача. Пусть это короткий взгляд, пусть в подобных обстоятельствах. Но сколько это значит для него. Сколько ему дает это. На пляже затемно и в ветер он по песку идет босым. В холодной воде его пальцы на ногах стынут так быстро, что дыхание начинает понемногу сбиваться. Он закрывает глаза, зажмуривается до пятен на зрачках. Крест с цепочки он так и не выкинул. Он даже не видит его отблесков, будто это — всего лишь безделушка, бижутерия, самим Богом на деле непризнанная. К чему ему это? Когда его осудят, когда он предстанет перед судом, какое дело ему будет до этого момента? Он забудет с годами ощущение, чувство сотрется переполненной иным памятью. Он должен закрепить это сейчас, прямо сейчас, когда вода ледяная, когда его шея горит. Какая разница? Он так завидовал Хосоку за свободу характера, за неимение боязни творить то, что вздумается. Распятие даже не калечит ладонь, не прожигает кожу. Он бы поклонился Богу, но не тому, вероятно, что подвешен в церкви и пестрит с картинных икон. Он под крылом того, кто свергнут из-за жажды. Кто придет потом за его же кровью и спросить за проступки и власть. Сила над мгновеньем. Проданная детская душонка, осознавшая, сколько может наяву. И сны — элемент жизни, утративший значимость всемогущего таинства. Боже, он чувствует так много. Он там, где должен был быть. На своем месте, среди своих людей. Намджун выбрасывает крест в море и кричит так громко, что к концу его оглашенного вопля голос надрывается и пропадает. Он не прохрипывает о сыне Инсо, он сипит о Ким Намджуне. Дьявол в мелочах. И намджунова копилка была пустой до сего момента, но монета — первая и не единственная — уже брошена, опущена со звоном на дно. Вот и все. Вот так он повернул в сторону цирка, который выбрал сам. Домой он возвращается на такси. Целует мать в щеку и обнимает так крепко, будто выиграл для нее огромную сумму денег. На самом же деле будто выиграл лучшую версию себя, способную на все возможное. В его голове нет особых планов, но даже пса он кормит с таким воодушевлением, на которое мама обращает внимание. Она спрашивает, что случилось и почему он выглядит вот таким. Намджун сжимает ее щеки и смачно целует в переносицу. Когда она смеется, смущаясь едва-едва, он не может не улыбнуться. Ее глаза блестят, потому что она ничего не понимает, но Намджун просто прижимает ее к себе. С любовью и легким оцепенением в конце, когда дыхание выравнивается и объятия вдруг отчего-то затягиваются. Он обнимает ее так доверчиво, как обнял бы свою дочь. От момента его рождения и до момента начала его восхождения все превращается в грандиозный вымысел. Выдуманная от безделья реальность, в которой он без гроша, без крыльев и без надежды. Он вздыхает, когда она гладит его по лопаткам. Момент, когда не хочешь выбираться из теплой постели во все это леденящее душу дерьмо — вот такими являются объятия матери. Укромное место, в которое никто кроме него не должен заглядывать. Когда-нибудь она будет гордиться им за то, каким человеком он стал. Но Намджун даже не подозревает, что она гордится им просто за то, что он смог адаптироваться и спустя года вернуться домой, закрыв глаза на ошибку матери. Когда ему звонит Тэхен, он уже садится в такси. Тэхен звучит весело, значит, дело не в одной рюмахе. Юнги сидит прямо на ступенях перед домом, рядом вертится, пританцовывая, Чимин. И Намджун тихо посмеивается, пока расплачивается. — Мой герой! — кричит Чимин. Это все шутки, фраза смеха ради в такой день, но Намджун прижимает его к себе так близко, как только может, когда Чимин, разогнавшись за доли секунды, врывается в его объятия. Весь такой разгоряченный, алкогольный и довольный, избавленный от пустой скорби и неупокоенной семьи. — Ты много выпил, да? — спрашивает у него Намджун. — Он все хлебает как воду, так что я, например, не уверен, — отзывается Юнги. Они приветствуют друг друга как друзья и как братья. Есть в этом что-то на момент особенное, хоть и кратковременное. Юнги ведет его через крыло и коридор, открывая дверь и приглашая войти. Чимин залетает впереди Намджуна, хватает его за руки и тащит на себя. Намджун едва не падает, путаясь и в своих, и в чужих ногах. — Хен! — Тэхен раскидывает руки в стороны. Ну, здесь чертовски огромный по намджуновым меркам бассейн. Ну, здесь Давон плавает в нижнем белье. Сокджин болтает ногами в воде, покачивая головой скромно в такт музыки. Картина маслом, они все пьяны, но не Намджун. И он просто хочет наверстать то время, за которое они все уже успели дойти до определенных своих кондиций. Намджун пьет виски со льдом и чертовой колой, пока Юнги натурально следит за тем, чтобы он хоть слегка похватал чуть от закусок. Когда Чимин собирается произнести что-то вроде тоста, они сходятся в узкий круг. Тэхен предусмотрительно щелкает пультом, делая музыку тише. — Я не скажу, что день был несложным, — Чимин разглядывает свой бокал с шампанским, — и я не скажу, что прошлые дни были несложными. Сокджин сказал мне правильную вещь, потому что мы молоды и чувство потери в этом возрасте нас не покинет. Намджун переводит взгляд на Сокджина: нахмуренный, сосредоточенный и внимательный, немного смущенный, прямо самую малость, но все еще статный и уверенный. — Но будь я проклят, если в следующий раз не смогу дать отпор. Нихрена мы не сломаем ноги, если пойдем чужой дорогой, ясно? Нихрена подобного. — Как помпезно, — улыбается Хосок. — А ты не влезешь — не проживешь, да? — Давон пихает его под ребра влажным локтем. — Вы помните, откуда появились те слова о лете? — вдруг говорит Намджун, и все обращаются на него. — Вы помните, с чего все началось? — Меня чуть не утопили, — говорит Чонгук: он выглядит задумчивым и вдруг поникшим, — никто даже не пытался помочь. — А потом мы чуть не попередробили кости тем идиотам, — кивает Тэхен. — Опасность может быть неимоверно близкой, но нам удается избежать ее, — говорит Сокджин, — крылья целы, пока мы избегаем все это. — Лето было теплым, но огонь был теплее, — тихо говорит Юнги, — мы… — Мы чудом не опалили крылья, — продолжает Хосок. Чимин вздыхает, кивает и: — За синиц. «За синиц» они пускают из уст в уста. Передают друг другу как доказательство общности. Объединяющий элемент. Птички со слабыми лапками на тропе чужих взлетов — исключительно взлетов. — Есть еще повод, — говорит Сокджин, его пальцы вокруг винного бокала выглядят очаровательными, но Намджун упускает как-то эту мысль, — вы же помните мою возню с деньгами для фонда? — Боже, — стонет Юнги. — Ты опять? — вымучивается Хосок. — Просто выслушайте. Что за чертовы дети? — не выдерживает Давон. — Благодарю вас за засунутые в зад языки, — Сокджин улыбается едко так, язвительно, — так вот. Все то, чем вы помогли мне и оказали поддержку, я пожертвовал, но не от вашего имени и не от своего, — Сокджин коротко смотрит на Намджуна и поджимает на секунду губы, — я сделал это от лица Намджуна. — Что? — Намджун сводит брови и выглядит в целом непонимающе. — Я заявил о тебе, — Сокджин пожимает плечи, будто все само собой здесь разумеющееся, — мы все о тебе заявили. И ты приглашен на благодарственное мероприятие. — Снобистский сабантуй, — шепчет Тэхен. — На какое к черту мероприятие? Я даже ничем не помог тебе. — Намджун, дело не в этом, — одергивает его Давон. — А в чем? Ваши деньги — ваши пожертвования. Я остаюсь здесь, в стороне. — Время вышло, — говорит Сокджин, — когда на тебя посмотрят, твоей стороны уже не будет, понимаешь? Никаких теней, Намджун. Ты будешь там. Неявку лично я расценю как неуважение, потому что мы все туда пойдем. — Я так не… — начинает Чимин. — Тебе, — прерывает его Сокджин, все еще изливаясь на Намджуна, — стоит подумать о цвете пиджака. Ясно? Это единственное, о чем ты позаботишься. — Потому что ты уже все сделал за меня, — фыркает Намджун. — А разве не этого ты хотел? — встревает Чонгук. — Намджун, ты сам вспомни. Показать себя — это то, о чем ты думал. И ты просто покажешь себя им. Ты — человек, который решил помочь, решил поддержать фонд. Какими средствами — неважно. Тэхен гордо говорит: — Ким Намджун. Тэхен гордо говорит: — Самая большая и главная синица. Тэхен гордо говорит: — Будет честью стоять подле тебя. И они все просто замолкают. Они замолкают, потому что не важный момент, но минуты, когда нужно действительно заткнуться, чтобы короткая перебранка не набрала обороты. Кому-то удалось сбросить ход, но легкое напряжение все еще здесь и все еще поблескивает искорками. Сокджин просто хотел, чтобы Намджуна увидели так же, как сейчас видят друзья. Хотел представить его, хотел убедиться, что ильсанские корейцы подвинутся. Он просто хотел позаботиться. Как Инсо заботился о Сою, а не наоборот. Они пили, говорили, баловались. Чимин веселел и наглел; Юнги становился мягче; Давон позволяла Тэхену танцевать с ней так много, как тому хотелось; Хосок баловал Чонгука, которому захотелось испробовать себя в ликероводочном рукопашном; Сокджин принимал какие-то звонки, в итоге отключил телефон окончательно. Намджуну ничего не осталось, кроме как вот так наблюдать за ними. Это будто детская площадка с панорамным остеклением, но в качестве песочницы — голубая вода, подсвеченная изнутри фонариками. Намджун не лез в воду, мокнуть не хотелось, хоть обстановка и располагала. Когда Юнги принес ему телефон, который Намджун оставил на столе, пока определялся с дозировкой в бокале, объявился Сато, и Намджун надеется, не без новостей. На часах цифры шагнули за полночь, Намджун присаживается у бассейна на кафель, рядом ставит бокал и отвечает. — Сначала я хотел спросить, не спишь ли, но я слышу музыку, — говорит Сато. — Я у Тэхена. — Но ты еще не пьян. — О, я прилично подвыпит, — Намджун хрустит шеей, а потом уворачивается от брызг, возникших из-за брошенного в воду Хосока, — что-то случилось или просто поболтать захотел? — Есть интересности кое-какие. — Удивишь меня? — Ничего удивительного, только состав семьи, кое-какое положение дел и все в таком роде, — вздыхает Сато. — Не хочешь приехать? — спрашивает Намджун. — Отдохнешь, поговорим. А? — Спроси об этом у Тэхена, Намджун, — смеется глухо он, — и если он пустит меня на порог, я приеду. — А давай-ка мы его просто потом перед фактом поставим. Как тебе идея? — Под алкоголем в тебе просыпается дух авантюризма, хен? — Приезжай. Мы давно не виделись. Когда Чимин привлекает Юнги к себе для поцелуя, Юнги прижимает его к себе очень близко. Так близко, что между ними только кончики заласканных носов. Они начинают аккуратно и ненавязчиво, и Намджун не видит ничего незаконного в том, чтобы подглядеть украдкой за их эмоциональностью. Чимин открывает глаза, когда углубляет поцелуй, и словно целенаправленно ловит намджунов взгляд. Словно он только ждал момента получше. Их искушение неподдельно. Оно неподражаемо. Намджун отводит глаза только на секунду, оглядываясь и проверяя, не смотрит ли лично на него кто-нибудь. Чимин что-то говорит Юнги, и тот неоднозначно кивает. Чимин говорит снова, и Юнги поворачивается к Намджуну с легкой опьяненной улыбкой. Он чуть разворачивает их обоих и целует Чимина так, будто хочет распробовать всю его красоту. Если когда-нибудь и кто-нибудь повторит это в истории Намджуна, он согласен опуститься на колени ради. Он понимает, теперь они целуются для него. Они по-настоящему знают, что он смотрит за ними. И, черт, он делает это не впервые. Но они настолько красивы и пленительны. Намджун выласкивает свою заинтересованность, сосредотачивается на том, как они двигаются, фиксирует на подкорке, проникается и увлекается. Когда Юнги отпускает Чимина, чтобы уйти, Чимин легко и немного радостно направляется к Намджуну. И только тогда Намджун отводит глаза в сторону, разглядывая плитку, а затем — бокал в своих руках. Чимин степенно накрывает намджуново плечо пальцами, массирует кожу и спускается по предплечью ниже едва отросшими ногтями. Он делает это со знанием. Потому что Чимин в принципе кажется тем самым человеком, посвященным во множество аспектов искушения. Намджун не реагирует никак, но его кожа пытается проявить реальные эмоции через трещины былых установок. Он сдерживает довольный выдох, но Чимин успевает уловить момент, когда грудина Намджуна замирает, затаивая дыхание. Чимин говорит, Намджун всегда смотрит на них так, будто пытается напитаться образами. Чимин знает, что он в ту ночь был там дольше тех секунд, когда прикрикнул возмущенно про дверь. Он говорит, Намджун не единственный, кто любит на них смотреть. Но тот другой смотрит только на Юнги и его спину. Намджун смотрит на Чимина. Потому что тому другому нужен мужчина, который может взять. А Намджуну нужно нечто, что может взять он. Чимин предлагает ему взглянуть не из-за угла и тайком. Предлагает рассмотреть полную картину и оценить ее глубину. Он вуалирует весь заманчиво для некоторых процессов в намджуновой голове, технология которых так и осталась непонятной и неусвоенной. Намджун пытается ненавязчиво отмахнуться, но с каким-то почти нелепым смешком говорит, что это дикость. Это неправильно, он не должен смотреть на них. Смотреть на них в постели — это если не извращение, то какой-то дефект точно. Чимин говорит, любовь не бывает дефективной. И нельзя считать себя дефективным, если тебе нравится смотреть на любовь. Он переплетает с Намджуном пальцы, чтобы вести за собой. Чимин — святой Рафаил, покровительствующий путникам и слепцам. И Намджун действительно слеп. Он просто путешествует вслед за ведущей его рукой прямо к краю, к обрыву, куда сталкивают стереотипы и клише. Рафаил отнимает у путника свою руку только перед белой дверью. Чимин позволяет ему зайти в комнату первым. На постели сидит Юнги, голый по пояс: он, опираясь на руки, рассматривает потолок. Намджун садится в кресло, приставленное к углу — островок отчуждения, наблюдательный пункт, давно кем-то проверенный, испытанный. Намджун забирается с ногами, прижимает колени ближе к себе, пряча за ними свое лицо, которое никто так и не пристыдил. И нет в нем осуждения, нет совестливости. Есть интерес и чертово волнение. Юнги раздевает Чимина медленно, растягивая удовольствие, смакуя появляющуюся кожу под пальцами. Чимину нравится такой ритм, но Юнги, не затягивая пояс времени потуже, не торопится, и Чимину приходится надавить на его плечо, чтобы отдалить на какие-то секунды от себя. Он забирается на его колени, и вот тогда для Намджуна начинается не сущий кошмар, а филигранно исполненный концерт, где игра осуществляется на его расшатанных нервах. Они сидят почти вполоборота. Намджун видит их. Видит, как они превращают жизнь в движение, а движение — в чистую эротику. Если Юнги и кусает чиминову шею, то делает это аккуратно, осторожно — не с целью оставить след и заявить таким образом о себе, а просто пройтись по точкам. Он широко лижет кожу. Эротика — процесс с оттяжкой. Весь Юнги, перебирающий Чимина пальцами, губами и языком, будто создан для того, чтобы заставлять каждую чиминову клеточку трепетать, предвосхищая развязку детальных, внимательных ласк. Юнги — ветер, и Чимин позволяет своим ветвям поддаваться всесторонним порывам. Его листва подрагивает, блестит, привлекает. И Юнги, очарованный новым спектром цвета, приманенный, не смеет даже попытаться заторопиться, чтобы оборвать листья, содрать лепестки. Избирательный, но точный, сочный, напитанный, Юнги заставляет чиминовы мышцы колебаться, расслабляться. Чимин облизывает его тонкие пальцы с особым удовольствием. И пальцы покрываются этим влажным блаженством. Юнги ласково и снисходительно проталкивает это мокрое сладостное упоение в кроткую мышцу, и Чимин едва морщится, пока кончики его пальцев подрагивают на чужих плечах. Трепет, пластичность, размеренный этап постижения способности принимать полностью без остатка. Намджун сгрызает ногти, подтачивает их зубами втихую, дыша через раз, чтобы не сбить ритм того пульсирующего на кровати сердца. Произведением искусства может стать то самое восхищенное движение листьев, когда день, наконец, сменяется ночью. Если цветы закрываются, то Чимин раскрывает себя в ночи полностью. Согласный, терпеливый, податливый. Он заставляет Юнги лечь полностью, сам, оставшись сверху, приподнимается, чтобы опуститься плавно и задышать учащенно, но свободно. Никтинастия перед глазами Намджуна ворожит, приклеивает и сцепляет с процессом. Намджун пропускает вибрацию пришедшего сообщения. Чимин упирает руки в грудь Юнги и поднимается снова. Чимин выглядит таким сладким и наполненным шелковистым восторгом. Проявления его экстаза нерезкие; его пылкость нестрогая. Самозабвенный и ликующий, он двигается, раскачивается. Маленький кораблик в море воодушевленной неги. Намджун пропускает еще одно сообщение. Чимин заносит руку назад, держится за бедро Юнги, другую запускает себе в волосы и с восхитительным вожделением смотрит на Юнги. Он гладит Юнги по груди, наклоняется, чтобы заворожено его поцеловать. Чем быстрее Чимин движется, тем громче шепчут его кости. Намджун пропускает сообщение, надкусанная кожа у большого пальца начинает кровоточить. Юнги заставляет чиминовы кости шептать. Намджун разгибает ноги, потому что его член стоит. И он чувствует зуд по всему гребаному телу. Он чувствует, как кожа в некоторых местах будто разряжается током. И эти импульсы мешают ему сидеть ровно и тихо. Когда Чимин ускоряется, и его голос становится выше, тоньше и исступленнее, Намджун понимает, что должен уйти прямо сейчас. Он едва не зацепляется ногой за кресло, потому что его вспотевшие голые стопы прилипли к коже. Намджун вспоминает о «Свадебной вазе». Он пытается вспомнить в деталях, как медленно тот сраный фермер ощупывал соски своей ебучей свиньи. Боже, святое же дерьмо, это было так мерзко. Намджун вспоминает, как выглядят ебучищеся животные. Попытка воззвать к успокоению через поток мерзостных явлений в его жизни венчается легким успехом. Он вцепляется в волосы, кое-как уйдя подальше, чтобы не слышать Чимина, не слышать движений, не слышать влажной кожи. Арт-хаус отбивает охоту. У Чимина потрясающая талия, и тот момент, когда он убирает волосы со лба назад, пока Юнги наглаживает его грудь. Тот онемевший фермер не был таким уж виноватым, вероятно в то самое положение его загнали обстоятельства. Тональность Чимина может быть чертовски испытывающей, его голос путает, связывает и заставляет сосредотачиваться только на нем. Исключительный, потрясающий, вспотевший из-за ритма партнера, дрожащий при приближении томительного наслаждения. Они выглядят так сладко и так медленно. Мало слов, много дел, они натворили кошмар в его голове. Намджун чувствует эту энергию даже в собственных щиколотках. Он сокращает мышцы, его бедра напрягаются, но напрягается и чертов член. И он пытается поправить штаны, пытается отладить настройки внешнего вида. Пытается выглядеть презентабельно. Но те ребята, они — наглость и грубость, они — пляжная эстетика, где голым в ночи под сраным светом звезд. Они просто дали ему всем этим по лицу. Они не заставляют его заниматься визионизмом, но на них по-настоящему тяжело не смотреть. Чимин может быть настолько эротичным, что Юнги даже не нужно быть максимально близко, чтобы начать раздевать его глазами. Намджун, черт, он видит это. Они могут держать дистанцию, они контролируют свои гормоны и всплески желаний, но, встретившись, сталкиваются и неимоверно ярко взрывают намджунов мозг. Вероятно, в нем всегда это было. Это было в Намджуне: стремное желание подглядывать за интимным, за теми личными процессами, которые должны быть сокрытыми от посторонних глаз. Но он пьян, ему, кажется, в действительности совсем не хотелось упускать возможность посмотреть на их связь. И их союз централизирует Намджуна прямо на своей эрекции. Он возвращается в то кафельное пристанище, чтобы поприветствовать Сато, завалившего его сообщениями, но на другом конце бассейна, в отдалении, курит Сокджин. — Хен, — зовет Сато, отвлекаясь от Чонгука. — Да, минуту, — бросает Намджун. Намджун подходит к Сокджину достаточно быстро, на ходу выпрашивая затяжку. Он хочет сказать, что он чувствует себя запутанным, когда Сокджин бегло оглядывает его и делится дымом. — Ты с Реном дрался? — усмехается он. — С двумя, — кивает Намджун, затягиваясь поглубже: некрепкий эффект, привкус от кончика языка до глубины глотки, просто надо выдохнуть. Он так и докуривает, пока Сокджин смотрит на него с сомнением. Смотрит так, будто пытается разобраться в ворохе его мыслей, но путается в светлых бликах недавних разгоряченных образов. Магия — не под сокджиновой части, но он старается сделать это. Намджун пытается сосчитать количество серых полосок на сокджиновой рубашке цвета бордо: xxl хорошо ложится на его плечи, не поспоришь. Такие пижоны оттопыривают мизинцы, когда пытаются убедить остальных в том, что то дерьмо, которое они потребляют, на самом деле покрыто ебаным золотом. — Chill? — спрашивает Намджун. — Pardonner? — по-французски тонкое и грациозное, со смягченной «и» к концу и полным отсутствием угрожающей «р» — весь Ким Сокджин в настоящем. Намджун бросает окурок где-то рядом, чтобы потом все исправить, даже если исправлять не придется. Сокджин не успевает спросить, какого черта Намджун гадит там, где ест. А Намджун не пытается поинтересоваться, нет ли в сокджиновых карманах телефона, когда перехватывает его в объятия, сжимает покрепче и валит их обоих в воду. В воде первым отцепляется Сокджин: он буквально отпинывает Намджуна от себя, чтобы всплыть побыстрее, но Намджун и так для пущего удобства всплыва принял удар спиной, удерживая Сокджина впереди. Но Сокджин, всплыв, часто хватает и воздух, и воду ртом, пытается отдышаться и не завопить так громко, как позволит глотка. — Я… плохо, — давит он, — плаваю… черт. — Эй, — Намджун подплывает ближе, — все в порядке, можешь держаться. — Да я притоплю тебя здесь, — шипит он, а сам отплевывается от воды. Он путается в рукавах своей большой рубашки. Она вылезла из-под ремня и всплыла вверх. Сокджин барахтается как маленький ребенок, которого просто бросили в стихию и велели, блять, плыть. Его мокрые смоляные волосы спутались и легли на глаза. Он никогда не появляется без укладки. Когда Намджун в тот раз видел его утром, с волосами на сторону, на которой спал, — это ли была не удача. Намджун улыбается, потому что Сокджин быстро, спешно говорит о том, насколько дерьмово теперь выглядит. Выглядит как чертов идиот, он ненавидит, когда люди вытворяют подобную хрень. Сначала же, черт, сначала надо спросить, хочет ли человек, с которым ты собираешься побаловаться, резвиться так же, как и ты. Намджун поднимает руку, чтобы убрать волосы Сокджина со лба. — Ты все такой же красивый, все в порядке, — говорит он, и Сокджин нервно отсмеивается, — я же смотрю на тебя. — Мокрый как гребаная мышь. — Допустим, мокрый, — смеется Намджун, — остывать не так плохо, брось. Сокджин поджимает губы на секунду, его ноздри угрожающе расходятся. О, Намджуну не стоит так насмехательски ко всему относиться. Возмездие может быть делом времени, но ему реально не стоит делать это. — И как водичка, водолазы? — кричит Сато. — Тебя зовут, — тихо говорит Сокджин. — Подождите минуту, я занят, — так же тихо говорит Намджун, и Сокджин фыркает. — Netflix and chill? — спрашивает Сокджин с усмешкой. — Вау, познания в сленге, надо же. — Твиттер, — отвечает Сокджин, отплывая в сторону. Сокджин из тех, кто попадает в тренды просто потому, что родился со способностью выходить даже из чертовой машины неимоверно эффектно. Не отдалившись окончательно, Сокджин говорит, что Намджуну стоит мастурбировать чуть чаще. Сато говорит, сервисы Соджуна — это дело не одного года. Проводимые его людьми махинации Соджуна и топят, но смена работающих в итоге ни к чему не приводит. Бесполезно менять название, чтобы уйти от налогов: эффект временный, и в итоге ты возвращаешься к тому, с чего начал. Аналогичное и с соджуновыми сервисами: люди уже знают, как устроены системы и как они работают. Причина его прежнего нахождения на плаву в том, что часть денег с проданных деталей уходит в его же карман. Это может быть маленькая часть, но она увеличивается за счет того, что детали перекупают по дешевке такие же автомобилисты, что потом заезжают к Юнги и требует разобраться с движком. Сато говорит, Соджуну помогает его сводный брат, который держит какой-то ресторанчик в центре Тонгу. И ресторанчик он держит не в одиночку. Намджун спрашивает о брате, но Сато только пожимает плечами: Ким Донхун, персона молодая и меланхоличная, но персоналу платит в должные сроки. — Намджун, это же тот стрелок, — говорит Чонгук: он стоял все это время поблизости, слушал и не вмешивался. — Он приезжал к Чонгуку, чтобы опробовать гребаный калаш, — поясняет Намджун Сато, и тот выпучивает глаза, мол, ничего себе габариты у парня. Когда Намджун спрашивает, знает ли или слышал ли что-нибудь Сато о Тэсоне и Тэрим, Сато интересуется, откуда Намджун о них знает. Потому что фактически клуб принадлежит Тэсону, Тэрим по большей части прогуливает все, что может прогулять. Девка жесткая, не в меру стервозная и очень кусачая. Сато такие не нравятся. И тогда Намджун спрашивает, могли ли ему что-нибудь подмешать в клубе Тэсона. — Чего? — округляет глаза Чонгук. — Могли, потому что после похорон многие знают, что ты вернулся. Ну, как многие, те, кто был посвящен в дела или связан с ними косвенно, — соглашается Сато. — И ты ничего не сказал, — Тэхен рядом хмурится. — Он думает, что ничего страшного не произошло, если в итоге он остался жив, — Сокджин сложил руки на груди и выглядит в целом так, будто его окунули во что-то, блять, сахарное: весь такой мокрый, но свеженький и сволочной. — Спросили про отца, и я сболтнул имя, — Намджун смотрит на колени Сато, — но ясно, что и так все знали, нужно было просто убедиться. — Сначала ты, потом Чимин, — качает головой Чонгук, — прорисовка тенденции явно не за горами. Когда появляется нализанный и немного поблескивающий довольством Чимин, Намджун замечает, насколько сытым выглядит заходящий после него Юнги. Намджун пытается смотреть на Сато, рассуждающего о процентном соотношении совпадения и неминуемости, пытается вслушаться в спорящего с Сато Сокджина, потому что он-то знает толк в процентах. Чимин обнимает Сато со спины и глухо — в сатово плечо — говорит, что все выглядят слишком серьезными, и он пришел, чтобы спасти всех и сменить тему. — Слишком резко, — улыбается Сато, и Чимин отпускает его, отходя в сторону. Потому что Тэхен с открытой бутылкой шампанского просто подходит к Сато сзади и выливает все шипучее и пенящееся ему на голову. Нехилая отсылка Намджуна в детство, когда Тэхен, не любящий спор без доказательной базы, просто харкал смачно в морду. Сато любил и любит спорить ради обнаружения истины, а Тэхен легко выходил и выходит из себя, хоть и не всегда этот факт заметен. — Сменили тему, — стонет Юнги. Это у них на постоянной основе, говорит Чимин. Перебранки, нестабильность взаимоотношений и тесное от тока между ними пространство. Чимин улыбается и говорит, что никто из них никогда не признается в том, что сходка происходит только на почве дележки Чонгука. Потому что Чонгук любит посмотреть футбол вместе с Сато, но за новыми фильмами и вредной едой он идет к Тэхену. И иногда им приходится проводить время вместе, потому что они оба хотят быть с Чонгуком. Но Тэхен не хочет обсуждать с Чонгуком тачки и футболистов, экономику и политику. А Сато не хочет кормить Чонгука с ложки и чмокать в затылок. Замещение срабатывает на Чонгуке самым вероятным образом: он еле скрывает поцелованное в зад злорадство от прозрачной битвы за его внимание. Сато не без борьбы забрасывает Тэхена к себе на плечо. Тэхен действительно отбивается, но не столько ногами, сколько руками. — Если Тэхен войдет во вкус, — Давон прикасается губами к своему бокалу с вином, — то беды не миновать. — Я их снова растаскивать не буду, — говорит Юнги. — Да ладно вам, — улыбается Чонгук, потому что Сато вдруг вопит что-то про телефон. Тэхен — не промах, это стоит признать. Он обхватывает Сато ногами, окольцовывает как может, крепится самым настоящим клещом. И тут уже Сато пытается от него отбиться, — когда Тэхен, едва выпрямившись, переносит свой вес назад. Подскользнувшийся на воде у бассейна Сато просто падает вперед, прямо на Тэхена, который так его и не отпускает. Вынырнуть, оказывается, проблематично, потому что Тэхен начинает Сато топить. — Уже не весело, — шепчет Давон. — А мне кажется, вполне себе развлечение, — Чимин подходит чуть ближе и вздергивает руку. Тэхен обращает на него внимание, и у Сато появляется возможность отплыть подальше, чтобы продохнуть как следует. Тэхен говорит что-то громкое о разделении и власти над тем, что получилось урвать. Но, выбираясь из бассейна, он подает Сато руку, хоть и достаточно ему перил у лесенки. — С боевым крещением, — Тэхен запрыгивает на сатову спину, и тот держит его под бедра. — Если у тебя сейчас встанет, — хрипит Сато, — я тебя скину. — Братская эрекция, — Тэхен вцепляется в его шею крепче. — Твоя «братская эрекция» — это отговорка для усомнившегося в своей ориентации натурала, — Тэхен спрыгивает и толкает его под лопаткой. Сокджин смотрит на Намджуна и еле пытается сдержать смех. — Хочешь просмеяться? — спрашивает Намджун. — Хочешь поговорить о порно? — спрашивает Сокджин. — Вы в курсе, что человека действительно можно узнать по тому, какое он порно смотрит? — говорит Чимин. — А ну-ка покажи мне свою галерею, гаденыш, — Хосок прищуривается и шутливо начинает тянуть пальцы к чиминовой шее. — Тогда все просто, — говорит Намджун, — студийка или домашка? Сато пожимает плечами: — Студия. Юнги почесывает подбородок: — Хоум, — и Чимин согласно кивает. — Боже, да знаем мы, что вы сами себе режиссеры, — снова начинает Хосок. — Хоум, — говорит Давон, и Хосок переводит на нее чуть округлившиеся глаза. — Студийка, — отвечает он. Чонгуку неловко, а Тэхен выглядит так, будто ждет его ответа. И Чонгук говорит, что вообще-то хоум лучше. Искреннее, что ли, душевнее. Если стон, то звук, неправдоподобность которого отличаешь сразу. Трахающиеся за чувством теряют умение контролировать даже голос. Сокджин не согласен, потому что имитацию в домашних условиях никто не отменял и не запрещал. Женщины так спасаются, мужчины так спасаются. Это обычное явление. Так что он категорически не согласен. — Поэтому студия, — говорит Сокджин, — пусть лучше эти актеры с поставленными кадрами и голосами декламируют об удовольствии, чем… — Чем грязь в домашней постели? — о, Чимин выглядит почти оскорбленным. — То есть ты за постанову? — улыбается Намджун. Намджун спрашивает, что может быть увлекательного и возбуждающего в фикции, если фрикции озвучены фальшиво. Он показательно сжимает волосы, и его пальцы напрягаются. Он характерно двигает рукой у ширинки и стонет в голос, но стонет так демонстративно, что Сокджина перекашивает. — Я не фанат таких вот видео, — Сокджин морщится, деланно показывая, как ему не нравится. — Окей, — Намджун, посмеиваясь, останавливается и пихает руки в карманы мокрых джинсов сзади, — мне нравится хоум, потому что я слишком консервативен. — Думаешь, нельзя поизобретать дома? — Чимин вздергивает бровь, и Намджуну хочется на него по-детски шикнуть, потому что это попахивает провокацией. — Классика — это не так уж и плохо, — вдруг говорит Чонгук, и его слова, они такие простые, брошенные обычно и как бы невзначай. — О! Внимание, в клубе знатоки! — смеется Сато. — Давай, мастер, раскрой нам суть своей специализации. — А ты сам-то, я смотрю, весь из себя мужчина, едва вырвавшийся из бешеного потока сексуальных приключений, да? — Сокджин улыбается ему так, словно прямо сейчас начнет сюсюкать будто с ребенком. — Хен, — капризничает Сато. — Я за оральный секс, — встревает Юнги. — Женская мастурбация, — в один голос говорят Хосок и Давон, а потом дают друг другу «пять» с «вот это точно правильный ответ». Они так и переходят на другие темы, обсуждая всякое и перескакивая со слова на слово. Они обсуждают все вместе, хоть Сато на бокале «за синиц» и не присутствовал. Намджуну нравится это чувство. Будто он настоящий человек и дышит полной грудью. Они говорят о ненависти и рассуждают о феминизме, когда Давон спьяну говорит, что для нее в принципе не существует мужчины, который сможет указывать ей, что делать стоит, а что точно — нет. Хосок хоть любезно и вежливо затыкает ее рот, но все же соглашается, что женщина — это кто-то, а не просто бесправное тело. Он соглашается с Юнги, когда тот говорит, что мальчиков и девочек, вероятно, уже стоит начать воспитывать одинаково. Чимин говорит, некоторым девчонкам не помешала бы идейка в голове, что они должны выучиться тому, что не стоит быть чьей-то, потому что стоит быть кем-то. Намджун продолжает дышать. Он чувствует венозный кровоток, чувствует, как понемногу трезвеет. И небо не падает, он просто продолжает дышать. Его мысли почти разбегаются, когда они обсуждают появление третьего пола в регистрации немецких документов. Намджун понимает, свобода есть не только в Америке. Потому что эти дети уже здесь. И они достаточно толерантны, чтобы даже принять в свою компанию какого-нибудь транссексуала. Но настроение на абсолютно любой вечеринке в один момент прикатывается к порогу рассуждений по поводу правильности или неправильности времени прожитого и того, которое только предстоит прожить. Эти рассуждения у кого-то диалоговые, у кого-то — личные и наедине с собой. И Сокджин, закусив, с бокалом вина в одной руке и почти не начатой сырной тарелкой в другой просто уходит в сторону. Намджун провожает его ленно и устало, но он просит у Юнги перед его уходом пару сигарет и берет свой пустой бокал в качестве пепельницы. — Я думал, для тебя классика — это морепродукты с белым вином, — говорит Намджун и присаживается рядом, опуская ноги в воду, как Сокджин. — Я думал, ты защищаешь права рыбок, крабиков и… на что ты там еще в детстве любил смотреть на пляже? — язвит Сокджин. — Блять, — Намджун взъерошивается, словно ему только что нанесли личное оскорбление, — они все были моими друзьями, а не едой, окей? Я был уверен, что рыбки тоже имеют чувства и платят налоги. — Я приготовлю для тебя что-то невероятное из лука, шалфея, вина, сливок и красной икры, — улыбается Сокджин: в результате он поджимает губы, чтобы не рассмеяться, потому что под алкоголем ему и правда многие вещи кажутся забавными и смешными. — Вау, — улыбается Намджун, — когда я должен явиться на дегустацию? — То есть потенциальных рыбкиных деток кушать можно, а самих рыбок — нет? — и вот тут уже Сокджин начинает смеяться, потому что Намджун от его слов громко вздыхает и бьет себя ладонью по лбу. Сокджинов смех — это самая странная вещь, которую Намджун когда-либо слышал, потому что он совершенно не помнит, как Сокджин смеется. Абсолютно. Будто он и не смеялся при нем никогда. Но Сокджин явно сдерживает свои смешливые способности, чтобы окончательно не ударить лицом в грязь. Красивым лицом с блестящими влажными глазами, крупными губами и очаровательно тонким носом. Его овал лица выглядит потрясающе. Не подбородок, а точка под восклицательным знаком. Такая округлая, мягкая и ненавязчивая. Сокджин затихает, и Намджун чуть не пропускает его слова, задумавшись о параметрах внешней красоты. — Я люблю это состояние, — говорит Сокджин, смотря куда-то дальше, чем в стену, — потому что кажется, будто весь мир, он вон там, а я здесь, на этой стороне. — Мы все на твоей стороне, — говорит Намджун, вздыхая. — Обычно я воспринимаю это не так, — Сокджин прищуривается, словно разглядывает свою же копию вдалеке. — Я где-то в тени, знаешь, а вокруг никого, потому что я сам отошел от остальных. Намджун мнет сигареты в пальцах, забыв спросить зажигалку. А потом кивает на бокал Сокджина и: — Тебе хватит, да? Сокджин чуть пихает его в плечо — без издевок и свойственной иронии: — Я не так слаб, как кажется, эй. — Я знаю, — улыбается Намджун, разглядывая фильтры между фаланг, — но у тебя свой суровый шарм. — Да, — вздыхает Сокджин, — это проблема. — Но не для нас, — Намджун поворачивает голову в сторону, и Сокджин поворачивается тоже, чтобы посмотреть в глаза и сожалеюще поджать на секунду-другую губы. — Да, не для нас, Намджун, — говорит он. Позже закурив на пару, разделив еще добрый десяток бесплотных мыслей, которые в трезвом уме было бы неловко толкать даже бесплатно, все чаще сталкиваясь плечами и все ближе придвигаясь, Намджун понимает, что купил бы билет в эту жизнь на последние деньги. Он сжимает пальцами сокджиново колено, и они оба молчат. Сокджин неуверенно гладит Намджуна по пальцам своими искривленными и неточными прямо сейчас. Касания легкие, незамысловатые, без требований и подтекстов. Они так и сидят, влажные и опьяневшие напоследок, пока остальные не расходятся по комнатам, отведенным для них Тэхеном. Намджун съедает последний сыр и говорит, что действительно бы купил в эту жизнь билет даже на самые последние гроши. Потому что она стоит того. Она действительно стоит того, и Намджун хочет верить в это крепко и стойко. Сокджин провожает Намджуна до комнаты. Он гладит Намджуна по плечам и говорит, что тот вырос, повзрослел, стал многим лучше. И, наверное, они даже не пробуют поцеловаться, потому что Сокджин просто обнимает его, обвивает руками и вздыхает в непросохшую одежду тепло, а Намджун пытается не закрывать глаза и не драматизировать над этим моментом. Спать Намджун ложится голышом, одежду оставив на полу у кровати. Наутро он точно будет вонять всем подряд, но ему хватает сил только на то, чтобы залезть под одеяло и уснуть, почувствовав тепло в ногах.