синицы

Этот сон пройдет и выветрится. Намджун проснется, и он сотрется и померкнет как фронтовая хроника. Но пока его глаза закрыты, пока он прибывает на той стороне своего пятачка с безграничными возможностями, образ под веками только пышнее расправляет крылья. Намджуну редко снятся сны. Обычно это пятисекундные отрывки, отнятые у дремоты с вздрагивающим боем. Он не цепляется за них при пробуждении и не особо фокусируется, пока спит. Но в этот раз все было иначе. Он видел его черные волосы. Оправа, кажется, дорогих очков поблескивала в свете восхищения намджуновых глаз. Он не хотел и не пытался разглядеть, есть ли в оправе линзы. Но он замечал и подозрительно наслаждался часами на руке, которые так и не были сняты. В образе перед ним был сочный, фигуристый и обаятельный парень. Аппетитный, свежий и благоухающий. В его мочках Намджун видел сережки, похожие на черные пломбы. Он был таким потрясающим. Таким молодым, несдержанным и насыщенным. Намджун словно почувствовал себя шагнувшим за десятилетие вперед. Словно он уже утратил былые прелести своего возраста. И этот юноша перед ним. На нем. Он был поистине великолепным. Намджун сдерживал голос и пытался контролировать дрожь в руках, но этот юноша. О, этот юноша. Золотой туман. Небольшой город, затопленный афродизиаком. Намджун был потрясен, восхищен и возбужден. Этот юноша был влажным, ярким и смелым. Он тянул намджуновы руки к груди, и Намджун прикусывал язык, чтобы не петь о прекрасности его кожи. От талии ниже — вертикали бедер. Можно прощупать косточки. Пахло сладко и мокро. Намджун разглаживал впалую линию прорисовывающегося пресса на чужом животе. Его руки не были после покрытыми золотом. Но он чувствовал себя таким богатым, таким раскованным и свободным. Словно ему удалось приблизиться к тому, чего у него никогда не было и нет сейчас. Достаток, свобода и возможность выбора. И когда этот юноша на нем начинает двигаться, поднимаясь и опускаясь неспешно, Намджун закрывает глаза, потому что это солнце его ослепляет. Он не видел шелковых простыней и капель пота. Но он чувствовал все — от кончиков пальцев ног до корней волос на макушке. Он оплел руками чужую спину, чтобы прижать к себе, втолкнуть этот вольнолюбивый образ в свою грудину, слившись с ним. Став им. Это мгновение. Намджун чувствовал, как близок к тому, чтобы очнуться после затянувшейся комы. Он открыл глаза, чтобы запомнить его образ. Запомнить его лицо. Запомнить очки, сережки и часы. Но все, что Намджун видел и запоминал, — это чужие губы: их мягкий и чуть подернутый малиновым контур, нежный бант, что не завязан крепко, они пахли так знакомо. Когда Намджуна позвали по имени, чтобы разбудить, он пытался пошевелить бедрами, чтобы потереться о простынь под его животом. Ему нужно было это. Нужно было соприкосновение с чем-то более реальным. Потому что он трахал какого-то парня в своей голове, и этот парень был неимоверным и безграничным в развитии, времени и возможностях. — Намджун, кончай копошиться, — говорит Хосок. Намджун в ответ мычит что-то вроде «дай досмотреть» или «просто уйди», но дымка в подсознании уже рассеивается. Он неминуемо просыпается и легкостепенное разочарование окутывает его вместе с одеялом, под которым он совершенно гол. Намджун утыкается лицом в подушку. — Как себя чувствуешь? — спрашивает Хосок, сдвигая одеяло с намджуновой спины ниже. — Не хочу вставать, — стонет глухо Намджун. — Думаю, что все-таки придется, потому что нужно поесть. И Тэхен почти закончил со столом, так что поднимайся, — Намджун чувствует, как с одного края его постель вдруг словно «выдыхает», когда Хосок поднимается, — и твоя одежда за ночь почти зацвела. — Мне не во что переодеться. — Ну, сообразим что-нибудь. Хосок действительно сообразил. Он возвращается со стопкой монохромного шмотья и с энтузиазмом трясет найденными трусами. Мол, Намджуну все равно придется встать. Даже если его одежда превратилась за ночь в дерьмо, для него найдется запаска. Хосок говорит, что несказанно радует иногда привычка Сокджина таскаться с сумкой, где вещи на все случаи жизни. Иногда возникают деловые сложности. Сокджин должен быть готовым ко всему. Хосок говорит, что не удивится, если найдет в той сокджиновой сумке фен или что-то в этом роде. Ведь укладка — это сродни его фишке. Ключевой элемент его образа. Визитная карточка, если не считать разнообразия пиджаков, брюк и воротничков. — О, ты еще его коллекцию часов не видел. Вот это я понимаю: там и шик, и роскошь, и красота. Умеет он выбирать дорогие вещи. Знает толк в покупках, — говорит Хосок. Намджун ни разу не видел пса Сокджина, зато в который раз видит его одежду. Есть в этом какая-то закономерность. Какое-то постоянство и порядок. Будто Сокджин всегда появляется в его жизни в том случае, когда нужно разобрать завал, решить проблему, привести что-то в норму. Намджун думает, отчасти Сокджин его стабилизирует. И это забавный факт. Он выглядит как оборванец: для удобства штанины с едва заметными стрелками подворачиваются, а рукава за ненадобностью засучиваются. Он не заправляет рубашку, не пытается привести себя в божеский вид. Он вообще еле разлепляет глаза, без особого на это желания. Но он хочет есть. И не знает, куда идти. Поэтому движется на слабые звуковые колебания. — Уж поверь мне, нет ничего прекраснее, чем его соло, — говорит Тэхен: его голос насмешливый и уверенный, будто бы преобладающий. — Хрен тебе, — Юнги со звоном опускает бокал на стол, — рокот мотора — это уверенность и крутость. Что твоим джазменам до него, а? Намджун останавливается в проеме и складывает руки на груди. Его сил достаточно, чтобы не чувствовать себя плохо. Ему просто хочется понаблюдать за картиной: кухня Тэхена — это иное пространство, и оно вмещает в себя каждого. Тэхен следит за таймером плиты, Сокджин рядом пытается разобраться с салатными листьями, пока Чимин втихую тащит маленькие помидорки. — Это не просто джазмен, хен, — Тэхен упирает руки в столешницу поблизости, и его вид становится до невозможности одухотворенным, — это американский джазовый трубач, это лидер бэнда, оказавший колоссальное влияние на музыкальное развитие прошлого века. Понимаешь? Это кумир. — На самом деле вы говорите об одном и том же, — вмешивается Сокджин, — вы просто друг друга не слышите. — Конечно, куда уж мне до механики, — фыркает Тэхен. — О, раз ты такой крутой, может, тогда разберешься с моими трансмиссиями, а? — Юнги договаривает прежде чем открыть рот и съесть протянутый Чимином помидор. Чимин всегда знает, как его заткнуть. И это забавный факт. — Если он полезет в твою машину, нет гарантий впоследствии, что ты выживешь, — говорит Давон и беззвучно смеется, когда Юнги, пытаясь разжевать еще одну чиминову затыкалку, начинает возмущенно бурчать. — Вы, дети, все еще говорите об одном и том же, — вздыхает Сокджин. — Что музыка Тэхена, что рев мотора Юнги, все это становится сигналом к тому, что сейчас в вашей жизни произойдут перемены, предшествующие чему-то важному. Вот и все. Поэтому перестаньте перетягивать одеяло. Намджун еле удерживается, чтобы не начать аплодировать. Сокджин выглядит все еще слишком идеально. Его волосы уложены, и Намджун разглядывает скромный кусочек кожи его лба. На Сокджине выглаженная, совсем свеженькая лимонная рубашка, заправленная в светло-синие джинсы. Весь начищенный, наполированный, не подлезешь и не подковырнешь. Воплощение точности, скрупулезности и стабильности. Когда они садятся за стол, Тэхен едва ли может есть. Он закрывает глаза и вырисовывает что-то пальцами в воздухе, пока Намджун слышит бесконечно грустную трубу. Тэхен говорит, это «summertime», но прелесть ее в том, что звучит она так, будто накрывает густой пеленой серого тумана, а после обдает тебя сильным и холодным дождем и запрятанным между дождевыми каплями ветром. Никто не ест, пока Тэхен говорит, проникаясь. Тэхен говорит, Майлс Дэвис был и есть для него по-настоящему уникальным человеком. Тэхен говорит, Майлс повел джаз по кулу и фьюжну. Намджун ничего из этого не понимает, но Тэхен говорит так, будто они с Майлсом здоровались за руки. И только здесь и сейчас, вероятно, Намджун видит тэхенову духовную стройность. Вот она, мягкая, но несгибаемая приверженность к прекрасному и цветущему. Намджун думает, Ким Тэхен был и есть для него по-настоящему уникальным человеком. Намджун спрашивает, есть ли у Тэхена сироп, и тот, опомнившись и оторвавшись от музыки, кивает с легким сомнением. Эту летне-осеннюю песнь так и не переключают. Давон забирается на стойку, отделяющую кухонную часть от той, где они едят за небольшим, почти исконно семейным столом. Тэхен коротко и в пару слов объясняет, как пользоваться его электронной утварью, а Намджуна просто интересует, на какую из множества этих блестящих сковородок можно вылить сироп. Чонгук садится на столешницу справа от Намджуна, Чимин облокотил голову на давоново плечо; Хосок опер локти на стойку; Юнги просто выглядит меланхолично рядом с Сокджином, привычно сомневающимся и привычно устроившим руки в крепости несогласия на груди. — Флоренция, моя покойная благодетельница, она делала такое, когда дождило сильно. Мы слушали музыку, слушали джаз на ее приемнике с аккумулятором, потому что свет отрубали и никакого тебе электричества, — Намджун льет сироп на разогретую сковороду, и тот начинает шипеть. Если выпарить жидкость, то получится самодельная конфета. Исключительно для Тэхена, говорит Намджун с улыбкой. Пахнет теплым и хорошим, запах накрывает плащом из комфорта и безопасности. В этом аромате Намджун чувствовал себя особенным и отчего-то сильным или способным. Тэхен наблюдает за всем, едва держа рот закрытым. Намджун трогает сенсор, чтобы дать сковороде немного остыть. У Тэхена сладкие от промелькнувшего счастья глаза. Намджун поддевает сироп ножом и держит застывающее до тех пор, пока оно не застывает окончательно. Янтарное стекло, которое он разламывает, словно творя чудеса. Он тянет Тэхену кусочек для пробы, подчеркивая его чертову исключительность. И пока Тэхен радостно постанывает, Намджун доламывает остальное. Момент, когда они все едят эти самодельные конфетки. Момент, когда восемь взрослых человек говорят, что от сладости этого сиропа трещит и шипит за ушами. Намджун негромко смеется. Момент, когда они просто едят эти конфеты, и их амбиции и мечты местного розлива отступают, отходят на задний план. Намджун вспоминает чертов кукурузный хлеб. Вспоминает, как Флоренция ела оливки и говорила, что библиотека — это одно из самых опасных мест на Земле. Потому что Намджун уже умел читать. И уже был в состоянии, чтобы найти там ответы почти на все интересующие его вопросы. Древнегреческая, римская мифологии, детские сказки, романы о приключениях. Артур и его рыцари Круглого стола. Намджун оглядывает всех, но с трудом может разглядеть Артура. Намджун вспоминает о подвеске Флоренции, которую оставил в Бостоне. Его язык во рту замирает. Пальцы кажутся слишком липкими, некоторые вещи прямо перед его глазами становятся мерзкими и тошнотворными. Там какой-то королевский змей, но Флоренция говорила, что эта штука делает ужасными сны, минимализируя ужасы реалий. Намджун снял ее, потому что одной ночью чуть не удушился. Наверное, он выглядит как обоссанный щенок. Но он на короткий отрезок их совместного, общего времени вдруг чувствует себя одиноким. На какую-то долю секунды, но он превращается в звук, отпущенный на волю пустот. Словно запрятанная под толщу океанских вод волна. Он хочет на секунду к Флоренции и ее порядку, хочет, чтобы она спрятала его голову в своих руках. Хочет вернуть себе ее змею. Они все так или иначе, но смотрят на него. Если не проедают глазами, то изучают смену настроения, потому что по его лицу, его опущенному бестолковому взгляду ясно, что что-то вдруг пошло не так. — Намджун, — зовет Хосок, — ты чего? Намджун чувствует себя здесь на птичьих правах, и, наверное, в этом сокрыта причина его некоторого дискомфорта. Он оставил достаточно от себя в Бостоне, сейчас ему просто хочется дополнить собственную картину, дособрать какие-то части. Ему хочется остаться в Ильсане, но нужно хотя бы сказать об этом Флоренции. Уезжать навсегда и даже не объясниться парой слов — паршивый поступок, Флоренция подобное бы точно не одобрила. — Я хочу переехать сюда совсем, — отвечает Намджун, — но нужно вернуться в Бостон, чтобы забрать оставшееся. — А там много осталось? — спрашивает Чимин. — Не то чтобы много, но есть некоторые дорогие мне вещи. Чимин выдает на тихом выдохе «оу» и отчего-то опускает глаза. Может, что-то не так понял; может, подумал о своем. — Поедешь один? — спрашивает Юнги. И вот тут Намджун стопорится. Он бы хотел всех их, наверное, познакомить с Флоренцией. Он бы, наверное, не хотел лететь в самолете в одиночку. Он бы не хотел видеть Джека, его подружку — старую или новую — в одного. Он нуждается в компании, но не знает, верно ли это. — Нет, — Давон качает головой, — почему он должен ехать один? Будто ни у кого из нас нет возможности поехать с ним. — Я бы хотел, — говорит Чонгук: Намджун смотрит на него и видит рослого ребенка, которому хочется побывать где-то еще. — Я тоже хочу посмотреть, — говорит Чимин. — Терпеть не могу Америку, — фыркает Сокджин, — конкуренция, беспардонность и разнузданность. — Зато прайд там действительно счастливый, — говорит Чимин. — О, — Намджун мелко кивает, — это гордость практически. Празднуют, знаешь, ярко так, с музыкой, любовью и поздравлениями. И Чимин улыбается. Улыбается широко, его глаза прикрываются. Он выглядит довольным и согласным с гордостью, выглядит желающим праздника. Юнги с робкой улыбкой отводит глаза в сторону. — Если единственное, чем гордится Америка, — это геи, то я умываю руки, — говорит Сокджин. — Черт, вот умеешь же ты быть таким, Сокджин, — Давон закатывает глаза, — подойди к зеркалу и присмотрись: у самого рыльце в пушку. — Ты хочешь сказать, что я похож на свинью, или ты хочешь сказать, что я до сих пор не созрел и не повзрослел? — Второе, — говорит Чонгук, — точно второе. — Боже, вспомните, как мы играли тогда в твистер, — смеется Тэхен. — Что? — пытается вликниться Намджун. — Ну, — чонгуково выражение лица такое подростково-констатирующее, — хен не любит проигрывать. — В этом вы схожи, — говорит Юнги, — слишком упертые, чтобы сдаться. Чонгук прет, потому что верит, что в принципе нет того, чего бы он не осилил. Сокджин прет, потому что горделивость не позволяет отступиться. — Я просто люблю себя, — Сокджин пожимает плечами, — и если кто-то оспаривает мои возможности, конечно же, я точно влезу в это, чтобы не согласиться и доказать обратное. — Мы говорили про твистер? — спрашивает Хосок у Давон. — Не знаю, они уже переходят на любовь к себе, — Давон разводит руки в стороны. — Любви к себе нет, — говорит Намджун, и Сокджин возмущенно трясет головой: не согласен и готов доказать обратное. — Как человек может любить себя, если любовь в целом — нечто с множеством аспектов? Ты можешь уважать себя за проделанную работу, непосильный труд, за терпение, за стойкость. Но это не любовь. — Намджун, — стонет Юнги, потому что он снова делает это — слишком много думает и оттого перегибает. — Что тогда для тебя любовь? — спрашивает Тэхен. — Не знаю, но нужно собрать слишком многое, чтобы полюбить себя. Сокджин говорит, Намджун питается стрессом, потому и выдает им такое при любом удобном и неудобном случае. Намджун говорит, он не питается стрессом, он и есть стресс. Юнги говорит, это значит, что тогда Намджун питается собой же. К теме переезда они как-то больше не возвращаются, хоть Намджуну отчасти хочется, чтобы все снова обратили на это внимание. Потому что это важно для него. И его друзья не могут игнорировать важные для него вещи. Но их так много, их всех много, тем для разговоров — тоже. И одной из тем, которую поднимает Сокджин, является выбор оттенка пиджака. Когда Намджун говорит, что фактически у него нет ни одного костюма, почти все говорят, что в этом нет проблемы, потому что его всегда можно приобрести. Никто не говорит о сумме, но они уже выглядят так, словно подбирают ему ткань, фактуру и расцветку. Заинтересованные глаза и оценочные взгляды, но только не у Чимина. Он похож на человека, которому неловко, словно он не к месту, не к случаю. Словно его в принципе не интересует ни костюм, ни мероприятие. Намджун разглядывает его, когда Давон говорит, что Намджуну подошло бы смешение красного и черного. Намджун хочет сжать его плечо в скромный знак негласной поддержки, когда Юнги говорит, что вообще ненавидит пиджаки. Намджун хочет сказать Чимину, что он не должен чувствовать себя вот таким отщепенцем, когда Сокджин говорит, что лучше поехать днем позже и сразу же все купить, прямо не отходя от кассы. Скорый в деньгах и на помощь. Намджун обращает внимание на остальных, когда Тэхен говорит, что хочет посмотреть, как Намджун выглядит в чем-то по-настоящему дорогом. Но они, кажется, не смотрят, как Намджун выглядит в их по-настоящему дорогом кругу. Дома на Намджуна нападает тоска. Энтузиазм начинает отливать с кончиков пальцев. Все не кажется таким ярким и стремительным; все выглядит обычно и повседневно. Словно его существование здесь разделяет его же на части, одна из которых — что-то пышное и бойкое с остальными, а другая — простое и примитивное в одиночестве. Ямазаки растет, Намджун кормит его. Намджун кормится, Ямазаки следит за ним. Намджун обращает внимание на маму, когда та снова читает или говорит с ним за столом, в остальном он варится в собственных мыслях, в коих нет — о, надо же — нагрузки. Намджун разглядывает все столы в их доме. Все с этими острыми углами, о которые бьешься, на которые натыкаешься, которые ненавидишь. Должно быть, у удачливых ребят столы круглые. Жизнь без особых проблем или ощутимых передряг, которые они в любом случае избегают. И его жизнь. Этот чертов стол с углами. Намджун думает, вся жизнь в столе. Вся важность заключается в столе. Простой элемент обыденной жизни, на который и внимание-то толком никто не обращает. Рядовая вещь. Намджун тоже прост, и, вероятно, в этом и есть великое преуменьшение. Когда приезжает Сокджин, чтобы снабдить Намджуна подходящей парой-тройкой пижонских костюмчиков, Намджун чувствует себя так, будто сегодня божий день. Чертов божий день. Сокджин не говорит «привет», Сокджин говорит, сегодня они сделают из него икону, чтобы все увидевшие вправду подумали о том, что день мероприятия — божий день. Намджун тухло и тихо посмеивается, потому что Сокджин выглядит азартным и воодушевленным. Намджун клянется богом, Сокджин выглядит как ребенок, который будет развлекаться по-крупному. Тот бутик, в который они приезжают. Смущение в Намджуне начинает склизко елозить, неуверенность копошится, роется нежелание переступать порог. За витринным стеклом манекены в дорогих пиджаках. И Намджун на секунды засматривается: манекены с угрожающими головами орлов. Выглядит эпатажно и по-мужски смачно. Шик в сокджиновом стиле. Проклятый божий день, думает Намджун. Но он видит Давон в зеленой клетчатой рубашке навыпуск с одного края, другой так вальяжно, но по-хосоковому заправлен под пояс широченных белых штанов. Она может выглядеть потрясающе абсолютно во всем, думает Намджун. Она, нахмурившись, вытягивает рубашку, пока рядом топчется девчонка-консультант в инкубаторской форме. — Где Тэхен? — спрашивает Сокджин. Давон вздыхает, поджимает губы, а потом выдает улыбку — совсем неприторную — и трясет выбранной вешалкой: — Попросил оценить женским взглядом, а я сказала, что он выглядит как его отец. — О, вселенское оскорбление, — говорит Сокджин. Из Намджуна, как думает сам Намджун, не делают икону. Из него делают куклу. И когда он говорит об этом, Сокджин фыркает и ерепенится: он хочет создать гребаного идола. Намджун вслух вспоминает о старом случае в церкви, когда Хосок уже начал являть миру свой характер, и Давон говорит, Хосок не чтит бога. Потому что Хосок чтит себя, себя ставит на первое место. Сокджин говорит, что лично ему уверенность придает мысль о том, что любой стоящий перед ним стоит на самом деле на коленях и слезно молится на его, Сокджина, великолепие и статность. Если самолюбие — это корона, то Сокджин — чертов король. — Или можно представить, как человек, который стоит напротив тебя и пытается говорить с тобой, прямо сейчас опускается на колени и сосет так усердно, как только может, — говорит Сокджин, — потому что каждый говорящий с тобой ждет твоего одобрения. — В этом все мужчины, — говорит Давон. — Я просто думаю о том, что человек не отличается от моего ужина, — Тэхен ленно пожимает плечами, и Намджун старается не выпучивать глаза. Но на самом деле он понимает, о чем они все говорят. Они как бы подкидывают ему способы отвлечения от нервозности и потери внешнего лоска. Они хотят предотвратить его неумение подавать себя дорого и почетно. Но Намджун чувствует почет, когда стоит среди них, когда говорит с ними и когда с ними пьет. Они — его лоск, дороговизна и почет, возвышение, триумф и полноправие. Намджун улыбается и говорит, что в жизни Давон все мужчины высокие, но это не значит, что они смотрят на нее свысока. Это значит, что она смотрит на них, вздернув подбородок. Давон коварно, но мягко улыбается. Потому что Намджун прав. Потому что все на самом деле решает только взгляд. Взгляд в принципе решает многие вещи. То, как ты смотришь на некоторые вещи; то, как смотришь на некоторых людей. Ты можешь быть бесконечно нежным на лицо, можешь быть ласковым в голосе, можешь быть мягким в натуре, но то, как ты смотришь, опустив голову или подняв ее же с подбородка, — это один из решающих факторов. Давон может быть трепетной женщиной, но, нахмурившись, она сцепляет зубы, и ее губы выглядят жесткими и властными. Хосок может быть добряком, но уголки его губ опускаются в недовольстве, и смотреть он начинает на все как на дерьмо. Взгляд решает многое, и когда Сокджин подходит к примерочной, чтобы заправить намджунову рубашку в красно-черную полоску, Намджун смотрит на него так, будто Сокджин подошел к алтарю, чтобы блаженно принести себя в жертву. Сокджин не улыбается, но ловит взгляд и говорит, что Намджуну не следует заигрываться. Сокджин говорит: — Ты должен знать, на кого смотришь. Намджун говорит: — Я смотрю на тебя. И сокджиновы пальцы вдруг путаются в краях рубашки, которую он старательно и усердно заталкивает в намджуновы брюки в такой членозадевающей близости. Они путаются на доли секунд, совсем незначительная заминка, на которую они оба не обращают внимание. Но было в этом моменте что-то странное. Необычный кусочек кратковременного выведения из строя. Любую самоорганизацию можно пошатнуть. Намджун в действительности может пошатнуть даже такого непоколебимого как Сокджин. Они единогласно решают, что черно-красное Намджуну к лицу. Они все решают, что Тэхену подойдет эта рубашка с воротником, посеребренным по краям нитями. Намджун разглядывает себя, свой пиджак, свои брюки в зеркале, пока Сокджин подбирает ремень поудачнее. Это дикость. Это саваж, думает Намджун. Он и костюм. Он и многообразный шик, выставленный напоказ манжетами, лацканами, штанинами и носками туфель. Он выглядит достаточно хорошо, но для Сокджина все это малоубедительно. Сокджин выбирает брюки пошире, побольше и повыше — намджуновы ноги в них словно становятся короче. Он выбирает бежевую рубашку с коротким рукавом. Он выбирает пиджак, на котором Намджун ищет пуговицы, но не находит, потому что это и не пиджак вовсе. Давон говорит, Намджун благословлен пропорциями. Намджун говорит, для полноты картины его голову следует заменить орлиной. Он понимает, почему чувствует себя так неопределенно. Он пускал корни в почву иного содержания, а потом вдруг решил в связи с чем-то пересадиться, сменить локацию, упрятать корни в землю породнее. Его действительно никто не подначивал перебираться в Ильсан, оставаться там на чуть подольше, а затем становиться частью чего-то большого и дружественного. Он мнется, он потеет и переживает. И это совершенно нормально. Остальным, кажется, хватает ума, чтобы не делать на подобном неуместный акцент. Намджуну словно дают возможность попереживать вдоволь. Сокджин появляется в темно-бордовом костюме на черную рубашку. Его туфли блестят даже в долбанной темноте. И в машине, в вечер назначенного мероприятия, Намджун говорит Сокджину правду: на самом деле он частенько подавлял в себе желание ударить представителя другого класса, который демонстрировал призрение к нему или его работе. Цвет кожи в действительности не может скрыть краску стыда и унижения. Перед отъездом Намджун посмотрел на себя в зеркало, посмотрел внимательно. Изъянов было чертовски мало. Он был уложен, налачен, приведен в полный порядок, уклад которого, вероятно, до сего момента был не совсем познан. Он ощутил себя героем одного сериала, попавшим в другой, где уже совершенно другой сценарий и другие персонажи. И общество не готово было подстроиться под одного только Намджуна. И посему одному только Намджуну пришлось под то общество подстраиваться. Какой толк в ненависти к деньгам, если в тайне именно их ты жаждешь больше всего? Наверное, говоря честно и откровенно, Намджун втайне ждал чего-то в этом роде: залы с пиджаками и наличие собственного костюма. Сокджин рядом не смеется и не ерничает. Только слушает и выдает слабо заметные, совсем тусклые ухмылки. Сокджин говорит, сейчас Намджун выглядит как чертов нью-йоркский Waldorf Astoria, как гребаный чикагский Palmer House. Сокджин говорит, Намджун выглядит как, мать твою, президентский номер Palmer House. Намджун глухо посмеивается. Сокджин вздергивает подбородок, на секунду сжимает губы в полоску, а потом широко улыбается. И с улыбкой он выглядит для Намджун странновато. Его лицо в целом кажется неимоверно забавным, простым и абсолютно неделовым. А потом Сокджин о чем-то вспоминает, и его улыбка уменьшается и истекает, как выделенное на их скромную беседу время. Потому что машина останавливается у дома Чимина, и Сокджин говорит, что Намджуну нужно зайти в дом. Намджун знает, что Хосок и Юнги восстановили здесь все. Превратили хаос в порядок, ужас — в очарование, траур — в мимолетное празднество. Но Намджун открывает дверь и ненароком вжимает голову в плечи. Он дышит глубоко и чувствует потливость на коже холодных рук. Ему жутко от этой тишины в доме и минимума света. Он толком не проходит дальше входного порога, он просто несколько раз зовет Чимина. Чимин появляется, шаркая и двигаясь еле-еле. В его руках Намджун при тусклом свете прихожей видит ошейник и поводок из коричневой кожи. Чимин молча протягивает Намджуну все это, и Намджун принимает, как подношение. Мелкие прохладные клепки, тугие петли, пахнет слабо, но запах Татакау окончательно не иссяк. Чимин говорит, что не может сегодня быть вместе с остальными. Он не может сегодня выйти отсюда без своего пса. Но Чимин вправду пытался собраться: черные брюки с проглаженной стрелкой, темно-синяя рубашка, застегнутая через пуговичный пролет. От Чимина пахнет недавно принятым душем и наутюженной тканью, он даже не воспользовался парфюмом, наткнувшись на памятно болезненное. Даже если они восстановили какую-то справедливость и отчасти вернули за Татакау должок, это не значит, что Чимин будет чувствовать себя хорошо. — Однажды я ударил его, — тихо говорит Чимин, — я думал, что поступаю правильно. Я думал, что Татакау следует проявлять агрессию только в случае моего приказа. Но я совсем забыл о его природе. — За что ты его ударил? — Намджун топчется на месте и дышит тихо, чтобы не пропустить слово. — Юнги привез котенка. Кто-то выбросил этот комок у его сервиса. Маленький такой, знаешь. Трехцветный. — Чимин протягивает руку вперед и как-то грустно ухмыляется. — Посмотри, какая у меня рука, а он на ней умещался. Но я не дал Татакау толком его обнюхать и привыкнуть. Я его избаловал. Он часто баловался. И когда я ушел, чтобы покормить остальных в вольерах, он загрыз его. — Это мелочь, Чимин. Такое бывает. Здесь нет ничего страшного. — Татакау еще несмышленышем был. Он загнал его на мою постель и просто загрыз прямо на подушках. — Чимин. — А я двери тогда менял. Думал, простая работа, но мне ручки не угодили. Я хотел что-то более классическое, вероятно. И Тэхен подарил мне дверную ручку из стали, — Чимин смотрит вперед стеклянно, проигрывая воспоминание. — Я разрезал подушку, кинул ручку в перья и ударил его. Ударил несколько раз той самой подушкой. Я остановился только потому, что он начал скулить, понимаешь? Может, я бы и не остановился. — И он не бросился на тебя? — Намджун хмурится. — Он замер. Забился в угол и замер. Намджун кладет поводок на обувную полочку. Он мнет ошейник в руках и говорит, что за прожитые года усвоил один урок: иногда при наступлении опасности надо замирать. Чимин обращает на него распахнутые влажные глаза. Намджун говорит, когда вокруг царил хаос, когда у него, как казалось, пытались забрать все, что дорого, он замирал. Даже не моргал. Его тело словно превращалось в камень. Обездвиженность может быть одним из защитных рефлексов. Некоторые животные замирают перед хищником, потому что думают, что именно так останутся для него невидимыми. Намджун, наматывая браслетом ошейник на худое чиминово запястье, говорит: — Все мои чувства словно были парализованы в тот момент. Намджун, наматывая браслетом ошейник на худое чиминово запястье, говорит: — И все, что оставалось мне тогда, — это тихая ненависть. Намджун, наматывая браслетом ошейник на худое чиминово запястье, говорит: — Я помогал себе как мог. Чимин смотрит воспаленно и нестабильно на свою руку и спрашивает, мол, а что если на самом деле Татакау к итогу просто возненавидел его. С тех пор же, с того самого момента, Татакау больше никогда не подходил к кровати и остерегался любой подушки, абсолютно любой, потому что ждал стального подвоха. Тогда в спальне намджуновой матери Чимин только похлопал по кровати, и все, что сделал Татакау, — это уложил на край постели свою морду. — Тихая ненависть — это противостояние обидчику, покрытое вдоль и поперек нежеланием быть похожим на него, — говорит Намджун. — Он вел себя противоположным мне образом? — чиминовы глаза все никак не становятся меньше, он сжимает намджунову руку. — Он защищал тебя, был по правде готовым атаковать. Но ты искренне нежничался с ним, когда позволял есть у стола и прямо рядом с собой. Я думаю, если бы он ненавидел тебя, он бы вел себя куда озлобленнее. И Чимин просто кивает: не столько удовлетворенный намджуновой мыслью, сколько убежденный в том, что с его собственного проступка прошло много времени и он, вероятно, сделал достаточно для пса, чтобы стереть воспоминания об ошибке. — Ты поедешь с нами? — робко спрашивает Намджун, и Чимин отрывает взгляд от клепок ошейника. Намджун хочет сказать, что Чимину не нужен Татакау, потому что все они будут рядом с ним. Если что-то пойдет не так, если Чимин будет чувствовать себя по-настоящему дерьмово, они будут там, чтобы предотвратить все, что угодно. Намджун хочет сказать, что сегодня он нуждается в Чимине. Но вместо всего этого Намджун просто мягко сжимает чиминово запястье и пытается не делать взгляд по-щенячьи умоляющим. Чимин неуверенно кивает и говорит, что теперь Юнги может заехать за ним. Говорит, он будет готов совсем скоро. Он кивает себе же несколько раз, кивает как заведенный, а потом прошагивает немного и утыкается носом в намджунову грудину. Просто утыкается и молчит. Когда Намджун решается обнять его, что-то под ребрами бьет настолько сильно, что боль отдает куда-то в легкие. Секундный толчок, тепловой шок от объятий, но Чимин обнимает его руками за спину. Они стоят так совсем недолго. Намджун разрывает объятия первым. Уже в машине Намджуну больше не хочется говорить о всяком из прошлого. Сокджин смотрит на него внимательно, а потом просто отворачивается, когда Намджун говорит, что все в порядке и они могут ехать дальше. Картинка словно прорисована с легкой руки импрессиониста. Мир Ильсана, мир Бостона. Какой-то из этих миров незнакомый и пугающий, какой-то — прекрасный и совершенно безобидный в сравнении с миром привычным. Намджун не определился с соотношениями, но он точно уверен, что со старанием окружить себя любовью и заботой абсолютно в любом мире разрастается наглость и жестокость. Баланс мироздания всегда остается соблюденным. Сокджин напоследок говорит водителю что-то на французском, а потом объясняет: Жаннэ никак не может привыкнуть к Ильсану и его дорогам, ему здесь неуютно. Намджун глупо кивает, потому что Сокджин привез для себя из Франции чертова водителя. Классика, шик — что не мужчина, то орлиная голова, что не женщина, то сирена. Они все здесь выглядят настолько элитно и дорого, что Намджун морщится и едва удерживается, чтобы не отвернуться совсем. Словно здесь все покрыто золотом и блестит настолько сильно, что причиняет боль глазам и вызывает резь в желудке. Где-то в углу, но на виду у всех заседает оркестр. Где-то совсем незаметными остаются официанты в бежевых формах. Где-то столы, еда, люди, будто бесконечно много людей. Намджун чувствует, как потеет, но искренне надеется на то, что его одеколон перебьет возникший запах пота. Намджун прячет руки в карманы брюк, и Сокджин любезно и поддерживающе сжимает его плечо. Аккуратный, но действительно нужный жест. Намджун оборачивается, и Сокджин кивает в сторону, где Давон в своем черном платье с потрясающей открытой спиной смеется, смотря на Чонгука. Тэхен улыбается, одна его рука лениво покоится в брючном кармане, а пальцы другой как бы небрежно держат ножку бокала с красным вином. — Сосредоточься на них, — говорит Сокджин близко, — на остальных смотри так, будто они выпрашивают у тебя благословение. И Намджун кивает снова, соглашается, потому что правильнее будет довериться сокджиновым словам в подобной ситуации. И его друзья. Хосок говорит, Намджун выглядит статно. Тэхен ощупывает прямоугольный лацкан пиджака и говорит, что выбор был сделан как никогда верный. Они обсуждают что-то ненавязчивое. Они шутят над тем, как друг перед другом деланно рисуются эти жмоты, что все-таки отслюнявили деньги. Тэхен говорит, на самом деле большинство из присутствующих ничего не чувствует, когда благотворительствует. Потому что это обычная покупка внимания и нализа на собственную персону, не более. Они просто потратили деньги, но не какую-то заковыристую хрень, а на разгреб неблагоприятных последствий. Вот и все. Сокджин с ним отчасти согласен. Увлеченные беседой, они не замечают появление Чимина и Юнги. Но Намджун словно улавливает их радаром на подкорке. Юнги выглядит отстраненным и настороженным, Чимин — нервным и раздраженным. Компанию прикрыли недавно прибывшие, и Намджуну приходится повертеться, чтобы посмотреть на Чимина, который слишком быстро осушивает бокал с чем-то темным и градусным. Когда Юнги пытается что-то ему сказать, Чимин только отмахивается. — Нельзя так быстро пить, — говорит Давон. Чимин выпивает еще бокал, пока Юнги оглядывается. И стоит ему отвлечься, Чимин отходит в сторону, отходит подальше от наблюдательности и бдительности. Юнги замечает остальных, когда Тэхен поднимает руку как можно выше и машет ему. — Он огрызается, — Юнги вздыхает, когда подходит. — Но он хотя бы здесь, — говорит Чонгук. — Да, с ошейником Татакау на руке, — отвечает Юнги. Вздох Давон тихий, но Намджун слышит его, потому что она стоит ближе всех. Когда мимо Чимина проходит официант с единственным бокалом на серебристом подносе, Чимин поворачивается, чтобы буквально ухватить его. Но бокал забирает другой мужчина. Он что-то говорит Чимину, пока отпивает ленно и нехотя, словно его задачей было просто забрать последний бокал. Чимин морщится, его рот будто по-собачьи кривится. Намджун думает, сейчас Чимин начнет скалиться и в итоге просто бросится на него. Мужчина останавливает девушку с бокалами розового шампанского. — Чимин не любит это, — Тэхен прищуривается. — Потому что это пьют женщины. Это подается женщинам, — говорит Давон, делая шаг вперед. Они все делают шаг вперед, особенно Юнги, но Намджун, расставив руки в стороны, говорит только: — Стоять. Все стойте здесь. Чимин наигранно ухмыляется. Ухмылка действительно злая, кислотная и яркая. Демонстративное сокращение лицевых мышц. Намджуну хочется попросить у кого-нибудь Okey Doke со вкусом сыра. Чимин хочет что-то показать ему. Чимину нужно дать шанс показать что-то тому мужчине. Чимин разглядывает бокал, разглядывает его закатную розовинку, разглядывает хрустальную ножку. А потом просто плещет содержимым в лицо напротив. — А вот теперь нам пора, — говорит Намджун. Но до того, как они успевают дойти до Чимина, к тому мужчине подходят еще двое. Эта троица, они красивые, худые и грациозные в своих движениях. Такие нравятся женщинам. Такие, входя в залы, неизменно окидывают взглядами женщин, зная, что те действительно смотрят на них. Такие всегда одеты с иголочки, стрелки на их брюках и запонки на манжетах выглядят безупречными. Эта троица, они чем-то похожи на Ким Сокджина. Намджун влезает между Чимином и тем мужчиной, выставляя руки перед собой, чтобы соблюсти дистанцию. Рядом стоящего Тэсона он узнает не сразу, зато Тэсон тут же выдает улыбочку и спрашивает о самочувствии. — Мы соблюдаем правила, — говорит Давон. — Вы-то, может, и соблюдаете, а вот ваш миловидный на них класть хотел, — да и не мужчина это вовсе, какой-то паренек. — Что он сказал тебе, Чимин? — спрашивает Намджун. — С моим лицом и комплекцией мне лучше пить то, что пьют хорошо воспитанные дамы, — Чимин почти рычит. — Надо же, — парень по левую руку от того, которого облил Чимин, выглядит нагло и напыщенно, смотрит Намджуну в глаза, потому что рост позволяет, — принц и без короны. Потому что король рядом? Я думал, ты заикаешься. Так долговязо выглядишь. — И чт-то т-ты мн-не сд-делаешь? — мычит Намджун. — Господа, — снова встревает Давон, — здесь мы соблюдаем правила. Намджун возвращает взгляд к тому, кого облили, чтобы сказать: — Следи за своим языком, слова имеют привычку возвращаться. — А ты приободрился, правда? — улыбается Тэсон. — Я сейчас в него плюну, — кашляет Тэхен. — Прибереги слюну для подлиза задниц своим итальяшкам, макаронник, — говорит Тэсон. — О, зря, — шипит Тэхен. И тогда вмешивается Чонгук, спрашивая у обиженного и промокшего, есть ли у него разрешение на калаш в принципе. У Чонгука с памятью среди них всегда было лучше, схватывает все на лету. И Чонгук достаточно быстро узнал в этом парне Донхуна. И, вероятно, тот, думает Намджун, что пытался поддеть его самого, — это Соджун. Намджун замечает, что Юнги рядом с ними нет, когда видит впереди его отдаляющуюся спину. Эта троица — ебаное сучье племя. Словно Намджун и его люди любят соусы вроде sweet garrett и жевательный табак day’s work, а эти курят сраный пэлл мэлл и пьют олд тэйлор прямо из сраных бутылок. С такими можно социально сгладить проблему или конфликт, но не уменьшить остроту осложнения. Однако природа не терпит вакуума, и Давон пытается избавиться от загвоздки вечера. Юнги возвращается бледным и с удивленными глазами. Юнги сжимает чиминово плечо и просит его поехать домой. Когда Намджун пытается прислушаться и понять, о чем говорит Юнги, Соджун перед ним протягивает руку, чтобы ознаменовать новое знакомство. Намджун смотрит на эту руку так, словно она в дерьме. — Куда вы? — Сокджин тянет Юнги за локоть. — Позже все объясню. — Я поеду с вами, — говорит Тэхен, и Чонгук кивает в знак согласия. — Ты не можешь уехать, — Сокджин смотрит на Намджуна, потому что улавливает его откровенную готовность свалить отсюда. — Все в порядке, — говорит Хосок, — мы с Давон останемся здесь, и если вы пропустите что-то интересное, перескажем все в деталях. — Ты поедешь со мной? — спрашивает Намджун: Сокджин хмурится, поджимает губы и в результате, вздыхая, все же соглашается. В машине Юнги присылает Намджуну сообщение: «Я нашел ошейник Бель. Он был на девушке». Намджун перечитывает пару предложений несколько раз. После десятка теряется и просто смотрит вперед. Сокджин не перестает хмуриться, не перестает поджимать губы и попеременно вздыхать. Намджун чувствует напряжение в собственных костях. Он чувствует что-то, что расширяется и разбухает. И он не может определить это одним словом, чтобы взять под контроль. Он снимает пиджак, он расстегивает пуговицы на рубашке, он прочесывает пятерней уложенные волосы. Это нервы, это волнение. Это желание узнать суку, которая сняла с Бель ошейник со звездой, ведущей Чимина к умиротворению. Они с Сокджином приезжают с минутной разминкой. Дом Юнги выглядит так, будто сюда в принципе может войти каждый. Ясное дело, что подобное — для удобства людей, желающих подогнать машину прямо к Юнги и лично выяснить причины возникшей проблемы. Гараж, одноэтажный дом, никакой лужайки. Практично, прагматично. Намджун идет за Сокджином, а Сокджин идет на голос из гостиной. — Я просто вспылил, — говорит Чимин. — Тебя никто и ни в чем не обвиняет, — Тэхен сидит в кресле и качает головой, — ты еще мягко поступил. — И как ты удержался вообще? — спрашивает Юнги у Тэхена. — Боже, макаронник — это моветон. Он мог что-нибудь и пооригинальнее придумать. Но вот если он захочет помелькать своей псинячьей мордой передо мной еще раз, я вырежу ему глаза обычными ключами, клянусь, — говорит Тэхен. Намджун садится в кресло рядом с Тэхеном и смотрит на Чонгука, что сел у тэхеновых ног: он почти развалился на полу, осознав габариты свободного пространства. Юнги сидит на подлокотнике, у плеча Чимина. Сокджин, отдалившись ото всех, отходит к занавешенному окну. Серые занавески. Выцветшие или грязные, но они серые. Таким же неопределенным и непонятным было лицо Юнги, когда он разглядел ошейник. Судя по Чимину, Юнги еще ничего не сказал. Потому что на самом деле никто не знает, какой будет чиминова реакции. Но Юнги и Намджун понимают, что звезда — это символ нового срыва. Наверное, Чимин бы потребовал возвращения на мероприятие и хорошей трепки. Наверное, он бы сам устроил трепку. Наверное, он придушил бы ее. — Юнги, что это блестит на столбе? — спрашивает Сокджин, чуть развернувшись. Юнги говорит, там висит светоотражающий счетчик: так ему когда-то было проще находить свой дом. — Соджун не показался вам отдаленно знакомым? — спрашивает Чонгук. — Обычный ублюдок, которого самоуверенность чмокнула прямо в темя, — говорит Тэхен. — Нет, я не об этом. Черты его лица кажутся знакомыми. — Почему эта хрень все еще блестит? — бормочет Сокджин. — Жаннэ не выключил фары? — спрашивает Намджун. — Я отпустил его на время, потому что подумал… Намджун как-то сказал, что апокалипсис начинается не с конца жизни планеты, а с завершением человеческого, гуманного начала. Намджун говорил, когда люди начинают звереть, планета просто превращается в содержащую их клетку. В ней больше нет толка, нет смысла, потому что она буквально готова еще очень и очень долго спонсировать свое зверье. Намджун никогда не думал, что конец наступает тогда, когда на его людей, на его друзей, на его братьев начинают нападать. Все происходит действительно быстро. Намджун не бежит на помощь кому-то. Намджун просто валится на пол и прячет под руками голову, превратившись в компактный короб. Окно разбивается, и Сокджин ловит пулю, падая на пол. Тэхен реагирует так же, как и Намджун, но только приваливается к Чонгуку и накрывает его голову своей ладонью, прижимая лбом к паркету. Намджун не считает выстрелы. Намджуна трясет так, будто его без предупреждения сбросили с катастрофической высоты. Сердце бьется во всем его теле. Он вскрикивает, когда слышит глухой и короткий вскрик Чимина. Прямо как тот хлопок в детстве. Намджун не поднимает голову, не отнимает руки, когда все резко прекращается. — Нет-нет, — бормочет Юнги, — Чимин, эй. Намджун понимает, что полоски паркета перед его глазами медленно плывут. Его тело горит. Ноги мягкие. Слабо, но фокусировка начинает настраиваться, когда из разбитых окон слышится звук черкнувших шин. — Намджун, — Чонгук убирает его руки с головы и пытается поднять: Намджун бросает взгляд на шевелящегося среди стекол Сокджина, а потом видит Юнги с кровью на лице. Когда нужно было просто лечь на пол, Чимин подумал, что Юнги в большей опасности, чем он сам. Он просто хотел защитить его. Намджун добирается до Чимина ползком. Чимин дышит медленно и тихо, будто бежал до Юнги слишком долго и был вынужден частенько устраивать перекуры. Лампочка мерцает. На Чимине слишком темная ткань, чтобы разобрать, что произошло. Но его рука в крови, и он прижимает ее к щеке Юнги. — Я знаю, — мычит Чимин, — он меня не встретит. — Только не прекращай на меня смотреть, хорошо? Просто смотри на меня, Чимин. Если ты уйдешь, я здесь двинусь, — тараторит Юнги. — Не двинешься, — Чимин выдавливает улыбку, как гной, в уголках губ, — ты знаешь, что нужно делать. — Пожалуйста, — хнычет Юнги, — я не знаю, что нужно делать. Когда Сокджин зовет Намджуна, Намджун действительно ничего не слышит. В его голове стоит звон, все голоса звучат словно с расстояния в сотню метров, но он умудряется разобрать некоторые слова. Звуки движений и шевелений проносятся между его ушами как метеоры. — Намджун! — кричит Сокджин, его голос едва подрагивает. — Мы потеряли много времени, — говорит Юнги, — очень много и все впустую. Давай наверстаем, а? Давай съедемся, как ты хотел. Или давай переедем отсюда совсем, а? Хочешь? Хоть завтра, Чимин. Чимин потеет и потеет обильно. Его шея блестит, пока рука сжимает ошейник в кулаке. — Лето было теплым, — говорит Чимин тихо. — К черту лето! — кричит Юнги. — К черту, слышишь? — Но огонь был теплее, — бормочет Намджун. Юнги смотрит на него ошалевше. Юнги говорит, что Намджун не смеет прощаться. Намджун не смеет делать это. Чимин не умирает. Чимин ранен. И они завтра же уедут отсюда. Сокджин просит какого-то господина, кряхтит и говорит, что отдаст за спешку и неотложность любые деньги и прямо сейчас. Чимин касается намджуновых пальцев невзначай, пока тянет руку к озеру крови. Чимин говорит, они чудом не опалили крылья. Сокджин держится за плечо, когда подползает к Чимину и просит его подождать пару минут. Только пару минут, и ему будет оказана помощь. Две минуты, сто двадцать секунд. Это же такие мелочи. Совсем ничего. Но Чимин просто должен подождать. Ему нужно дождаться. Юнги прикладывается лбом ко лбу Чимина и закрывает глаза. Если неизбежность их минует, Юнги свернет горы. Юнги будет до конца дней своих ходить у Чимина на поводу. Когда Чонгук собирает гильзы, Намджун впервые в своей жизни начинает молиться. Чимин шепчет что-то Юнги, сплетает с ним пальцы. И Юнги тихо, почти неслышно совсем начинает петь. Звучит как колыбельная. Чимин закрывает глаза и плачет. Сокджин стягивает пиджак, мычит, сцепив зубы от боли, и держит его правой у живота Чимина. Когда Чимина забирают, Намджун почти ничего не чувствует. Он дышит будто через подушку. Видит через грязное стекло. Кто-то пихает его, толкает, и он просто оказывается сидящим напротив Юнги, держащего Чимина за руку. Чимин шевелит губами под маской, его глаза закатываются так, точно сейчас он борется с дремотой. Юнги говорит, что согласен. Если Чимин еще побудет с ним, посмотрит на него дальше, Юнги согласен. Намджун просто сидит. И сидит. И сидит. Его тело мягкое. Его тело хочет послать внешние обстоятельства нахер. Юнги держит Чимина за руку до тех пор, пока чиминовы пальцы в коридоре клиники не ослабевают совсем. Чонгук хватает Юнги за плечи, когда его ведет в сторону. Тэхен набирает что-то в телефоне, прикладывает его к уху. Сокджин волочит ноги. Сокджин ползет, но ползет так, как все люди. Он подходит к какому-то доктору, медленно встряхивает рукой. И Намджун словно совсем не понимает, почему другая сокджинова рука не шевелится вообще. Доктор кладет руку на правое плечо Сокджина. Намджун слышит, как Чонгук ругается, когда Юнги в его руках начинает задыхаться. Сокджин валится вперед как овощной мешок. Подоспевшая сестра подбирается с каталкой. И тогда Намджун понимает, что должен сделать. Ему просто следует сбежать. И он действительно уходит. Он у двери выхода сталкивается с Давон и Хосоком, и Давон тянет его за руку, спрашивает, куда он собирается. Ее голос дрожит, ее всю мелко потряхивает, и Намджун выдергивает свою руку слишком резко и слишком сильно. Она пытается подобраться к нему, пытается воспользоваться преимуществами низкого роста, чтобы успокоить. Но Намджун сжимает ее плечо и еле удерживает другую руку от того, чтобы схватить ее за горло. Он рявкает на нее, приказывает отойти в сторону. Намджун даже не помнит, где его телефон. Может, он остался в кармане пиджака. Может, он оставил его дома. Он идет по улице, сворачивает по переулкам, игнорирует красный на светофоре. Он не слышит машины, он пропускает мимо все, что может. Ему просто нужно уйти, нужно спрятаться там, где его никто не знает. Устроить самому себе побег. Взять новое имя, забыть мать, отречься от отца. Отвернуться от тех, кого он никогда не защитит. Он беспокоится о собственной заднице. Он эгоист. Он урод. Он гребаный ублюдок. Он останавливается, когда чувствует, насколько его заебали туфли. Он разувается, снимает носки и оставляет все прямо на дороге. Намджун идет и идет вперед, пока не понимает, что ходит по кругу. Загнанный, заблудившийся, потерянный. Поганое ничтожество, привезшее с собой все дерьмо. Кто он такой? Что вокруг него? Где он вообще? Это не ад, но его существование — день сурка. Он садится на тротуар. Он хватается за голову. Истинность сущности проявляется в момент, когда внешнее оказывает давление, а внутреннее оказывается совершенно к нему неготовым. Что он видит и что говорит? Подделка, фальшивка, липа. Его ноги мерзнут, потому что осень полноправно берет свое. На нем только рубашка и брюки. На нем только цепкое ощущение собственного уродства и стойкого понимания натуры грязного перебежчика. Он никогда не был собой, потому что он никогда не знал, кем может являться на самом деле. Его жизнь — это бесконечно примерка на себя чужой манеры поведения. Намджун что-то взял оттуда, что-то — отсюда. И вот, он — высер поколения. Когда на него положились, он развернулся и ушел. Когда от него будут ждать действий и помощи, он развернется и сбежит, потому что кишка ссосалась тонкостью стенок. Ким Намджун — не принц без короны. Он — обычный ублюдок. Простой бастард, страдающий синдромом выкидыша отцовских дел. Поганец. Намджуна начинает подташнивать. Он тормозит все машины подряд и спрашивает только одно: — Вы знаете, где находится дом Аппо? Кто-то не отвечает, кто-то игнорирует. Его стопы мерзнут, пальцы поджимаются, мозоли ноют. Но перед ним останавливается какая-то таксюшка. — Подвезти? — спрашивает. — Вы знаете, где находится дом Аппо? — Как же не знать, — отвечает. — Отвезите, я заплачу. Водитель говорит, лицо у Намджуна знакомое. Говорит, выглядит он так, словно они уже где-то пересекались. Намджун говорит, его отца зовут Ким Инсо. Говорит, его отец когда-то держал этот город вместе с Ким Сою. Говорит, они наворотили дел. Водитель замолкает: он не хотел этого знать. Выходя, Намджун просит его подождать: он просто не может заплатить сразу. Водитель напоследок говорит, что господину не стоит волноваться о деньгах. Намджун кивает. Босой, бедный господин. Его глаза слезятся, когда он начинает тарабанить в ворота. Дверь открывает мордоворот выше Намджуна. — Пустите к господину, — говорит Намджун. — Ты время видел? Гуляй отсюда. — Пусти к господину, я сказал. — Пошел вон. — Скажи, Ким Намджун просит. Скажи, что я умоляю его. Скажи, сын Инсо пришел, чтобы поклониться. Мордоворот смотрит на него как на сумасшедшего, но телефонирует кому-то около минуты. Босого Намджуна ведут по ступеням, ведут по коридорам, проводят через залу к выбеленному кабинету. Аппо не успевает и слова сказать, когда Намджун перед ним становится на колени и прикладывается лбом к мраморным полам. — Господин, я прошу… — он поднимается и чувствует пот на затылке. — Намджун, что случилось? — Аппо откладывает бумаги в сторону и подходит ближе. — Я умоляю вас, господин. — О чем просишь? — Господин, — перед его глазами скачут пятна — темные, резкие и насыщенные, он толком ничего не слышит из-за звона в ушах. — Намджун, отдышись. — Господин, — Намджун дышит как замыленный конь. Он бормочет, перебирает слова, просит о чем-то, сам того не понимая. И Аппо отвешивает ему пощечину. Звонкую, внезапную, хлесткую. Намджун задерживает дыхание. Удар отвернул его от Аппо. Он смотрит на кресло в белой коже. Его глаза горят так же, как потревоженная кожа. Он пришел босым. Даже в детстве он имел обувь. А сейчас отказывается от нее из-за неудобства. Отказался от подарка богача. С непривычки обувь человека с иным достатком и судьбой его притеснила. И он не стал пытаться. Он просто снял ее и оставил прямо на дороге. — Мне не нужно ваше покровительство, — хрипит он, — и благословение мне ваше не сдалось, господин. — Почему ты босой? — спрашивает Аппо. И Намджун поворачивается к нему с мокрыми глазами, которые не плачут вовсе. — Отец, — обращается Намджун, и Аппо выпрямляет спину, — я прошу твоей опоры. Прошу чертовой веры. Я не выживу здесь. Аппо гладит его по щеке. Его брови сходятся, его челюсти сжимаются. Аппо говорит: — Здесь ты переживешь нас всех, Намджун. Аппо говорит: — Перестань слушать все подряд и играть в поддавки. Аппо говорит: — Вы ведете войны не так, как вели их мы. Вы, молодые и бесшабашные, боретесь ярко и насмерть. — Дом Юнги расстреляли. Буквально. Чимин ранен, Сокджин ранен, а я… сбежал. Вот оно. Произнеси, и оно станет реальным, осязаемым, ощутимым. — Я сбежал из больницы, когда все остались там. — Сын, — Аппо качает головой, — ты даже не представляешь, скольким сейчас владеешь. — Я ничтожество. — Если оно так, то мой ли ты сын, Намджун? Аппо разглядывает намджуновы босые ноги и не показывает отвращение. Не выказывает брезгливость. Не ведет глазом, когда просит таз с теплой водой, полотенце, вату, перекись и пластыри. Он прогоняет всех из кабинета. Он моет Намджуну ноги, как ребенку. Он забирается под ногти, вычищая грязь. Намджун просит прощение за то, что сказал в их первую встречу. Аппо говорит, Намджун так и не понял, на кого Аппо бы поставил в первую очередь. Аппо, подвернувший намджуновы брюки, мягко вытирает стопы, аккуратно промачивает растертую кожу у пяток. Обрабатывает перекисью, клеит эти бесполезные пластыри. Аппо переодевает его в чистое и свежее. Аппо обувает его в ботинки и шнурки не забывает завязать. — Я верил в твои глаза, когда ты бежал со льдом. Потому что ты никогда не будешь таким как твой отец, Намджун. Ты всегда будешь на шаг впереди, даже если тебе так не кажется. Я всегда ставил на тебя. Даже Сато знал об этом. — Прости меня, — говорит Намджун: его руки бесполезно висят по швам, пока Аппо не обнимает его, похлопывая по лопатке. — Кто не совершает ошибок? Молодость калечит всех. Вас, детей таких отцов, молодость калечит больше всех. Аппо приказывает своим людям доставить Намджуна в больницу и проследить, все ли в порядке. Если Намджуну что-то потребуется, они должны исполнить приказ. Любой приказ. И в коридор чертовой клиники Намджун заходит, расправив плечи. Впервые за столько лет. Он отпускает людей, назначенных Аппо за ненадобностью, потому что сейчас все очевидно в порядке. Но один, представившийся замом шефа по организации охраны господина, говорит, что Намджун может с ним связаться в случае какой-либо необходимости. Намджун благодарит его и просит передать благодарность Отцу. Намджун видит Давон сразу же. Давон оборачивается и невзначай потирает шею, в которую Намджун чуть не вцепился. Но она позволяет ему обнять себя. — Прости, королева, — шепчет он, и Давон улыбается — он чувствует улыбку кожей. — Ты стал выше? — спрашивает она. — Нет, он все-таки выпрямил спину и плечи, посмотри, — говорит Хосок. Намджун садится на корточки напротив Юнги, что выглядит уставшим, истощенным и бледноватым. Юнги говорит, Чимин стабилен: две пули прошли навылет, но одну пришлось вытащить. Юнги говорит, его еще не перевели в палату, и он пока не может даже подержать его за руку. Тэхен говорит, Сокджин везунчик. Одну пулю словил портсигар во внутреннем кармане пиджака. Но левое плечо задели. И задели неплохо. Чонгук говорит, доктор сказал, что Сокджин вроде как пытался позвать Намджуна. — Это портсигар Сою, — говорит Юнги, — чистое серебро, столько металла, что им можно и голову кому-нибудь пробить. И Тэхен достает этот портсигар из заляпанного, простреленного пиджака. Он пуст. — Это было подарком, Намджун, — говорит Давон. — Он вез его тебе, но, видимо, ждал удобного случая. Намджун переплавит его. К. С. — ровные буквы в ряд, похожие на клеймо или печать. Словно знак доказательства их властности или какое-то подобное дерьмо. Но Намджун переплавит его. — Вы уезжаете? — спрашивает Намджун, и Юнги, нахмурившись, качает головой. — Я не знаю, я должен дождаться его. Без него нихера решать не буду. Давон прижимает голову Юнги к своему животу, гладит по волосам, перебирает пряди. На новую седину вздыхает только и продолжает гладить. — Может, лучше уехать всем? — размышляет Намджун. И тогда Хосок говорит, что здесь сидит его отец. Чонгук говорит, здесь его отец похоронен. Тэхен говорит, здесь вся его семья, прямо в этом коридоре. — Он хотел ребенка, — тихо говорит Юнги, и рука Давон замирает. — Он хотел воспитать моего ребенка. Чтобы семя моим было. — Хочет, Юнги, — исправляет Чонгук. — Какая разница? Это провальное предприятие. Какие нам дети, а? Проблема не в потенциальной угрозе. Дело в последующем принятии обществом ребенка из семьи, где… два… блять, два отца. Так не должно быть. — Ты не о том думаешь, — говорит Тэхен. — Представляешь, — улыбается Намджун, — насколько Чимин-и хочет повзрослеть и оторваться от земли. Представляешь, насколько он готов ко всему? Он готов воспитать твоего сына. — А если девочка будет? — улыбается Чонгук. — Принцесса, — говорит Давон. — Будет счастливый ребенок. С любящими отцами. Это лучший вариант, Юнги. Не клепать пиздой уродов, а явить кого-то порядочного, воспитанного, гуманного, — говорит Намджун. — Доверься ему. — Больше нет выбора, Намджун, — Юнги как-то возмущенно качает головой, — у нас словно пытаются отнять право на что-то, нас сжить со свету пытаются. Правила поменялись. — Тогда уезжайте, — жестит Намджун. Он спрашивает, где Сокджин прямо сейчас, и Чонгук ведет его к палате, которою показал сам доктор, зашивший сокджиново плечо. Глубина коридора Намджуна словно засасывает, но идет он не по поглощающему его болоту. И это успокаивает. В палате темно. Чонгук оставляет Намджуна одного и говорит, что больничный персонал осведомлен обо всех них, так что проблем с посещением прямо сейчас не возникнет. Чонгук говорит, Сокджин отказывался ложиться на операционный стол в бреду. Палата классовая, люксовая. Намджун двигает мягкий стул ближе к койке и, сев, ложится головой у сокджинова бедра. Сокджин в тех же брюках — Намджун замечает их из-под простыни: Сокджин сдвинул колено ближе к прохладе. Намджун видит перемотки бинта на его плече. Сокджин не морщится и не хмурится во сне. Но его рука с капельничной иглой в вене лежит аккуратно. Вероятно, он уснул, уложив руку удобнее и безопаснее. Намджун считает капли раствора, поступающего в силиконовую трубку. Детские соски и эти трубки, их делают из одинакового материала. Никакой аллергии и раздражений. Менструальные чаши тоже из этого сделаны. Вот так ирония, думает Намджун: тонкая грань между детством, взрослением и болезненной смертью — всего лишь слои силикона. — Я снова сотворил что-то дерьмовое, хотя ты звал меня тогда дома. Дело не в том, что я пытался позаботиться о Чимине больше, чем о тебе. Дело совсем не в этом. Я просто охуел. Я не знал, что мне нужно было делать. Я думал о себе. Сокджин все еще сопит, даже пальцем не шевелит. Его рот приоткрыт, на его губах раны от укусов зубами. У Сокджина есть забавная привычка, которую Намджун иногда улавливает: Сокджин дерет кожу на нижней губе своим отточенным ногтем, потом подцепляет и тянет, снимая. Его совершенный образ тоже имеет изъяны. И как бы Сокджин ни хотел быть абсолютным, есть мелочи, детали, которые он же сам и ломает. Намджун закрывает глаза. Ему кажется, он просто медленно моргает. Он засыпает совсем ненадолго. Намджун просыпается, когда дверь за собой закрывает медсестра, снявшая капельницу. Сокджин сидит в какой-то белой распашонке и потирает левую ладонь. Он бросает взгляды на Намджуна искоса. Намджун думает о том, с чего стоит начать. — Как ты? — спрашивает он. Сокджин пожимает правым плечом и говорит, что на самом деле это не то, о чем он хочет говорить. Сокджин говорит, ему сейчас проще рассказать что-нибудь о ликвидности. Намджун коротко вздыхает и кивает: пусть Сокджин просто расскажет ему что-нибудь. А дальше как карта ляжет. Сокджин говорит, ликвидность — это возможность активов быть распроданными по цене, подходящей для рынка. Говорит, ликвидный — это обращаемый в деньги. Говорит, активы бывают трех видов ликвидности. Говорит, один финансовый инструмент может иметь несколько ликвидностей. — Например, знаешь, элитный дом где-нибудь в пригороде относится к низколиквидным активам. Потому что круг покупателей сужен в связи с высокой ценой и необходимостью личного транспорта, — говорит Сокджин, перебирая некоторыми пальцами воздух. — А квартира? — спрашивает Намджун. — Двушка в спальном районе в каком-нибудь не маленьком и не отсталом городе будет продана куда быстрее ввиду большого спроса, — Сокджин снова пожимает плечом. — И ты реально так разбираешься в этом? — Это несложно. Просто когда вертишься в подобном, запоминаешь и усваиваешь даже без надлежащего образования. Настоящая работа выучила меня этому быстрее, чем университет. Намджун глухо посмеивается и говорит, что он много кем работал, много каких ролей на себя примерил. Как-то он даже собирал металл у дома, который собирались снести. Потом начал выносить металл из квартир этого дома. Он думал не о том, что может являться вором, а о том, каким образом он облагораживает город. Потому что при ином раскладе бы все это просто свезли на большую мусорку за городом, и людям пришлось бы платить за это. Так что он просто сгребал то, что мог сгрести, и тащил к одному чуваку по имени Сю. И там получал свои заслуженные копейки. — На одни из таких копеек, — улыбается Намджун, — я купил своей Флоренции чулки. Кремовые такие, знаешь. Она тогда сидела на полу перед зеркалом и выводила кисточкой контур губ, а я прихожу и вручаю ей это. — Она была красивой? — Сокджин приподнимается, усаживается удобнее. — Она была женщиной. Самой настоящей женщиной. И я любил смотреть, как она красится. Как она приводит себя в порядок перед работой. Или как она возвращается и делает мне салат, даже не смыв макияж. Ее ресницы были похожи на паучьи лапки. Дымчатые глаза и мягкий нос. Иногда я больше смотрел на нее, чем ел или делал что-либо. — Ты был влюблен в нее? Намджун собирается ответить четкое и трезвое «нет», потому что это логично. Но он говорит, что ни в ком не видел женщин, только в ней. Говорит, это была не влюбленность, это было что-то более высокое и неощутимое. Такое мало кто испытывает. Такое — редкость. Это похоже на усиленное восхищение. Или благоговение. Или поклонение. — И от нее всегда так потрясающе пахло, — Намджун говорит все тише и тише, — каким-то печеньем и малиновым вином. Иногда пахло сигаретным дымом. Но все эти запахи в совокупности вызывали во мне трепет, не знаю. Я любил возвращаться домой, потому что там пахло ею. — А потом?.. — Ее не стало. Она просто сгорела в раке. — Прости. — Нет, — Намджун отмахивается, — все в порядке. Но я никогда не смогу отпустить ее. Никогда и что бы ни произошло. Я не смогу это сделать. Даже когда она выгнала меня, я провожал ее вечерами, если она выходила за молоком к рису. Я смотрел на нее. И Намджун смотрит на Сокджина. Теперь единственный, на кого Намджун здесь может смотреть, — это Сокджин. — Ты не спрашивал, из-за чего у меня возникли проблемы с желчью и спазмами. Никто не спрашивал вообще-то, — Намджун поднимается со стула и садится на край койки, Сокджин двигает ногу, чтобы ему было достаточно места. — Я начал с травки. Это было безобидно, это не действовало на меня. Я прыгнул к мету, но испугался. Я попробовал ЛСД и мне понравилось. Мое сознание расширялось, мои мысли бегали так быстро, что я мог ухватиться буквально за любую. Сокджин тянется рукой к намджунову колену. Он не сжимает пальцы, не давит. Он просто подтверждает свое присутствие. Намджун скромно кладет свою руку поверх сокджиновой, устраивая свои пальцы между чужих. — Когда я не мог найти решение проблемы, я возвращался к ЛСД. Я извратил нутро кислотой. Потом начал забывать, что в дни отходняка следует пить что-то кисломолочное. Я просто хотел найти решение. И мое сознание увеличивалось и брало в расчет все варианты под стимуляторами, — Намджун чувствует, что его ладонь влажная, но согретая, — я давно не употребляю. Потому что я прожигал все деньги на это. Я работал днем, чтобы ночью словить приход. А потом я чуть не забил какого-то паренька. И я напился в ту ночь. Уснул в ванной. Проснулся от глухого щелчка в голове. — Намджун, — Сокджин перебивает, но сам словно не понимает, зачем делает это. — Я в сознании сейчас, понимаешь? И оно просит меня сказать тебе, что следует забыть о предпочтениях детства. Больше не вспоминай о них. Правда. Я больше не бегаю на пляж, больше не ворую розы. Я здесь. Сижу перед тобой, смотрю на тебя и я ост… — Боже, — Сокджин закатывает глаза и пытается извернуться, чтобы вытащить свою руку, — спустя столько лет я знаю, что не могу обратиться к кому-нибудь за стаканом воды в случае хренового сна. Ясно? Я могу справиться сам. Когда я нуждался в поддержке, все, что у меня было, — это я и мое тело. Не нужно говорить теперь о том, что ты будешь здесь. Потому что я просил тебя дать мне гребаный телефон, чтобы Чимин не умер на том полу, но ты просто сидел на месте. Ты просто сидел, Намджун, на месте. — Все допускают ошибки. — Да, но не после всех ошибок Чимин должен умереть. Сокджин, кажется, не хочет делать скидку на шоковое состояние. Сокджин не хочет сделать ему поблажку. Будто Сокджин думает или надеется на то, что изначально они с Намджуном соображали аналогичным образом. Сокджин пытается перевести тему, и Намджун отпускает его руку. Сокджин говорит, как-то ему предлагали экстази, но он отказался. Намджун смотрит в пол перед собой. Смотрит и смотрит, а потом говорит, что таким неприкасаемым, как Сокджин, экстази подходит идеально. — Зачем ты вез портсигар? — спрашивает Намджун. — Хотел сделать подарок, — Сокджин отворачивается в сторону, смотрит на лампу в углу. — Сделай другой, — говорит Намджун, — сделай мне другой подарок. — Этот бы тебе тоже подошел. — Ослабь хватку, хен. Доверься мне. Один раз доверься, я больше не подведу. — Намджун, так мир не строится, ты пойми. Я доверился тебе. Я сделал это. И я не виню тебя. Я просто констатирую факт: ты остаешься собой, остаешься отражением своих приверженностей. — Хен, — начинает Намджун. Сокджин говорит, что ему нужен телефон и Жаннэ. Он хочет поехать домой, он не намерен здесь торчать. Ему хочется в свою постель. И Намджун приносит ему телефон, затем выходит из палаты и просиживает время у ее двери. Он сидит до тех пор, пока не появляется Жаннэ и не помогает своему господину уехать. На ходу Сокджину говорят об обезболивании и режиме, Сокджин говорит, что осуществит денежный перевод через несколько часов. Вот и все. Он просто уезжает один. Намджун остается с Юнги, когда Тэхен уезжает с Чонгуком домой, а Давон засыпает рядом с Хосоком. Юнги начинает заваливать голову в намджунову сторону, и Намджун пытается обнять его, чтобы поддержать. В итоге он просто держит голову хена, что дышит ртом, пока спит. Намджуна позже будит сам Юнги: предлагает по кофе и сигарете. Они ни о чем не говорят, но помятый и сонный Юнги выглядит чуть лучше, чем выглядел вчера. Он не такой нервный и дерганный, не пытается укусить Намджуна побольнее, не пытается подсолить их взаимоотношениям. — Я же не пускал на тебя слюни? — спрашивает Юнги. — Нет, хен, ты просто спал как сурок, — говорит Намджун, чуть сжимая бумажный стаканчик из кофейного аппарата. — Куда ты уходил вчера? — К Аппо. — И как? Успехи есть? — интересуется Юнги. — Я просто хотел убедить свой мозг в том, что у меня есть поддержка. — А нас тебе в таком случае недостаточно? — и Юнги выдает улыбку, скромную, но небрежную. Юнги говорит, что за весь этот сумбур кое-что понял. Понял, что Чимин не сделан из стекла. Организм Чимина продолжал бороться, даже когда пальцы ослабели и отпустили Юнги. Он говорит, Чимин сделан из камня, но сам это не осознает. Не представляет, насколько крепким и живучим является. Он действительно может адаптироваться, может привыкнуть ко многим вещам, подстроиться под них, совладав с собой. Чимин просто не принимает пока эту свою сторону, но произошедшее должно навести его хотя бы на мысль. И Намджун как бы в шутку говорит, что тогда он сам сделан из самого дешевого пластилина. Юнги кивает, делает затяжку, а потом поворачивается, чтобы сказать, что Намджун — это глина. И теперь эта глина начала твердеть. При переводе Чимина в палату, к девяти часам утра, никого все еще не пускают. Юнги отходит к сестре, чтобы снова объяснить, насколько ему нужно сейчас быть там. И ему разрешают. Намджун остается в коридоре. Сидит и ждет чего-то. Или просто не хочет идти домой. Пока он ждет, он не испытывает дискомфорт или неудобство. Он просто сидит и смотрит на дно бумажного стаканчика. Юнги открывает дверь, чтобы спросить, не хочет ли Намджун зайти. И Намджун идет. Палата такая же крутая, какая была у Сокджина. Чимин не шевелится, но трубок в нем не так много, чтобы испугаться или удивиться. Он дышит размеренно. Юнги держит его руку, потом растирает пальцы. Чимин бледноват, под его глазами едва заметные синяки. Намджун обходит койку и только кончиками пальцев касается его раскрытой ладони. — Маленький солдат, — говорит он. — Выкарабкается, — вздыхает Юнги, — у него еще слишком много дел. Юнги говорит, Чимин спит, потому что его накачали обезболом. — А насчет ребенка, Юнги, — говорит Намджун, — подумай. Если не на сейчас и текущее время, то на время попозже. Чимин не может не быть правым. Он от нас с тобой отличается. По-другому некоторое чувствует. — Я знаю, — кивает Юнги, — он прав даже тогда, когда извиняется передо мной первым, хотя виноватым был я. Он многое бережет, потому что постоянно боится. Все его псы — это просто фасад. Он не пользовался им только тогда, когда уезжал ко мне. Я могу его защитить. Но даже сейчас, — Юнги промаргивается и сглатывает, — он снова выбрал меня. — Ваши отношения… Понимаешь же, что перед выбором в таких условиях нельзя трусить. — А я струсил, когда он просто заговорил о ребенке. Забавно, да? — Юнги усмехается и целует чиминову ладонь — такую маленькую и уютную в его больших и крепких пальцах. Намджун сидит недолго. Может, сорок минут, а может, час. Но он просит Юнги сразу же сообщить ему, как Чимин придет в норму. Юнги соглашается, кивает, а сам от Чимина глаз не сводит. Сидит, очарованный и пораженный. Влюбленный и доверчивый. Намджун улыбается, когда закрывает в палату дверь. Намджун просит у сестры телефон, набирает свой номер и пытает удачу. Отвечают ему только раза с четвертого. — Да? — слышит он. — Это мой телефон и я не знаю, где он, привет. — Намджун, — кряхтит Сокджин, — ты оставил его у меня в машине. — Я могу приехать, чтобы… забрать его? — Да, — и Сокджин тут же сбрасывает. Намджун возвращается к Юнги, чтобы неловко попросить немного денег и вызов такси. Юнги делает все одной рукой, не отрываясь от Чимина. Такой трогательный и заботливый, мягкий и аккуратный. Он обращается с Чимином как с хрусталем, хотя снова будет говорить с ним на равных, когда тот очнется. Небо быстро тускнеет, сереет и словно морщится. Намджуну бы успеть до дождя, чтобы, может, не задерживаться лишний раз, не бередить сокджиновы нервы. Когда Сокджин открывает дверь, Намджун замирает. Застывает и ничего не говорит. Сокджин в мешковатой черной толстовке, в мягких черных штанах для уюта и комфорта дома. У Сокджина на щеке покраснели царапины от разбитых стекол. Он выглядит настолько уставшим, что язык во рту Намджуна вдруг распухает. Сокджиновы волосы топорщатся. Лицо немного опухшее, глаза красные. Вот таким Намджун его никогда не видел и уже никогда не увидит. Первый и последний раз. Точка пересечения чертовых Альфы и Омеги. Сокджин отходит в сторону на секунду, а возвращается с телефоном в руках. Он протягивает его. И Намджун забирает, но все еще молча топчет порог. — Что? — спрашивает Сокджин устало. — Хочу зайти, — отвечает Намджун. Сокджин вздыхает утомленно, и Намджун этот вздох слишком сильно слышит. Сокджин возвращается к телевизору, расправляет свой плед и снова ложится. Намджун садится у него в ногах, и Сокджин толкает его голыми пальцами в бедро с просьбой подать пульт. Намджун говорит, это забавное повторение их ситуации, только тогда Намджун был не в состоянии стояния. Сокджин молчит. Молчит минуту, три, а потом скидывает плед к ногам и садится. — Почему я должен быть в нормальном состоянии? Почему другим полагается время, чтобы переболеть, а я должен быть в строю уже на следующие сутки? Почему я должен… — Успокойся. — …чувствовать себя хорошо, когда я тоже, блять, ранен? Я гребаный человек. Я могу завернуться в плед и лежать так целый день. Я могу грубить, если я зол. Я могу говорить правду, если дела обстоят не так, как хочется мне. — Сокджин, эй. — Чем я отличаюсь от других? Почему я постоянно должен держать руку на пульсе, чтобы улавливать малейшие колебания? Каким хреновым я был ребенком, если сам себя вот таким воспитал? А? Ты знаешь? Нихрена ты не знаешь, Намджун. Ничего не знаешь. Намджун поворачивается всем телом и смотрит в его глаза. Фактически все, что он может, — это просто смотреть ему в глаза. Наладить контакт. Сокджин вздыхает и морщится. Морщится так, как если бы готовился к продолжительному плачу. Намджун пересаживается, двигается ближе и кладет руку на сокджинов затылок. — Ты никому ничего не должен. Вообще никому, понял? Ты не должен отчитываться, подбирать слова и контролировать все без разбора. Я помогу тебе всем, чем могу. Я буду делать все либо вместо тебя, либо вместе с тобой, ясно? Я буду здесь. Я провожу тебя, если захочешь уехать, и я встречу тебя, если захочешь вернуться. — Не обещай, Намджун. Не ври как отец. — К черту отцов. К черту их, хен. Посмотри, их тут нет. Я, ты, остальные — мы сидим в Ильсане. Намджун двигается еще ближе, пока говорит, и Сокджин всхлипывает. Тихо, неуловимо, незаметно — прозрачно. Но он всхлипывает. Намджун смотрит на него самым невинным из всех своих взглядов, и Сокджин просто утыкается лбом в его плечо. Намджун, замешкавшись, начинает гладить его по спине, все еще обнимая за шею. Он спрашивает, какой рукой Сокджин пишет. Сокджин отвечает, левой. Той рукой, по которой он Намджуна поставил на похоронах. И Намджун говорит, что теперь будет писать за него, если Сокджину так будет угодно. Если Сокджин хочет, Намджун будет все делать за его левую руку: писать, резать, переключать кнопки на пульте, набирать номер телефона. Намджун сделает это для него. Сокджин перебирает пальцами левой руки и два из них — безымянный и мизинец — не шевелятся, подогнувшись. Он все перебирает и перебирает, но они не шевелятся. Сокджин повторяет себе шепотом, что все хорошо, все в порядке. И Намджун перехватывает его руку, закрывает ладонью его обездвиженные пальцы и просит не волноваться об этом. Намджун может позаботиться. Когда Сокджин целует его, Намджун задерживает дыхание. Теплое прикосновение мягких, полных губ с жестковатой кожицей. Короткие несколько секунд, когда Сокджин смотрит вниз, смотрит на соприкосновение, а потом двигается назад и хмурится. Он говорит: — Это неправильно. Звучит как полу-вопрос, полу-утверждение. Намджун смотрит на его лицо, не избегая влажных глаз. Он чувствует странное копошение где-то в желудке. Он чувствует прилив тепла в мышцы у плеч. Его шея немного горит. Руки холодные и сухие. Намджун хочет сказать что-то вроде «просто дай мне привыкнуть». Но он молчит. Моргает, смотрит, молчит — и так снова и снова. А потом он двигается еще ближе, и его бедро просто свисает с края дивана. Он гладит коротко сокджинову щеку указательным пальцем и чувствует обычную мягкость. Сокджин выглядел и выглядит вкусно. Сокджина можно съесть. Намджун неуверенно улыбается, когда давит на косточку под челюстью. Он не говорит «иди ко мне». Он не говорит «иди сюда». Он говорит шепотом: — Хен? И двигается ближе, чтобы тоже поцеловать. Его губы мягкие. Сокджин отвечает так же ненавязчиво, как целует Намджун. Он пальцами здоровой руки держится за намджунов локоть. Намджун чувствует привкус таблетки и виноградного сока. Он останавливается и отдаляется на какие-то сантиметры, чтобы улыбнуться и не глядя поцеловать Сокджина в щеку, поцеловать не единожды. Он целует его в висок. Перебирает кожу на обтекаемой скуле мелкими чмоками и улыбается слишком широко. Он выглядит довольным, когда целует Сокджина снова. Пальцы на ногах начинают поджиматься, когда Сокджин вдруг начинает выводить круги кончиками пальцев в его волосах на затылке. От нервов у Намджуна начинает подрагивать свисающее бедро. — Sois de mon côté, — тихо говорит Сокджин. И Намджун посмеивается, потому что ничего не понимает. Сокджин шмыгает носом и тоже смеется. Не картонно и постановочно, как обычно это делал. А просто тихо смеется. Он выглядит мягким. Выглядит как чертово домашнее одеяло во всех этих уютных балахонах. Намджун снова двигается на свое место, а Сокджин снова ложится под плед. Намджун сует руки в тепло, нащупывает сокджиновы стопы и разминает их до кончиков пальцев. Сокджин вздыхает, когда елозит, чтобы лечь удобнее. То, что Намджун чувствует сейчас, он на самом деле чувствует каждое утро. Что-то гнетущее, приниженное и пассивное спускается от его горла к желудку, распространяется там, обволакивая каждую стенку. И будто он нуждается в простом кофе, чтобы восстановить, нормализовать свое состояние. Сокджин переключает один канал на другой, а Намджун смотрит на свои пальцы, разминающие чужую кожу. Из доступных и понятных ему ощущений только то, что эта кожа мягкая и теплая. Когда Намджун местами давит сильно, сокджиновы пальцы подгибаются. Его стопка словно хочет сжаться в кулачок, свернуться от назойливой руки, спрятаться и укрыться. И Намджун улыбается, давит сильнее и вплоть до момента, пока Сокджин не начинает раздраженно шипеть. Это странно все чувствуется, наверное. Сейчас уже почти вечер, а ему хочется делать то же, что он обычно делает утром. Это хреново, потому что, вероятно, подобное выступит знаком отсутствия сна. Намджун спрашивает об обезболивании, но Сокджин говорит, что справится сам. Ему нужно утром быть в больнице, но сегодня и сейчас он справится сам. Сокджин сонно поднимается и вертит шеей, чтобы прохрустеть позвонками. Намджун поправляет его толстовку на плече и почесывает мягко сокджинов затылок. Он может посидеть сегодня у его кровати. Если Сокджин захочет, то Намджун устроится где-нибудь там на полу поближе и будет рассказывать всякие идиотские истории из его жизни в Бостоне. Намджун спрашивает, чем помочь Сокджину, но тот качает головой и отвечает, что все в порядке. Отвечает, что подушку для себя Намджун может взять в сокджиновой спальне, а плед и так лежит перед ним. Вот на этом они расходятся. Вот так и никак иначе они всегда будут выглядеть. Они не будут такими же нежными и теплыми как Чимин с Юнги. Черт, они будут ближе к Давон и Хосоку. Намджун цокает и вздыхает, когда ловит себя на подобных мыслях. Он прикидывает и соображает, какими они с Сокджином могут быть. Был всего лишь поцелуй. Намджун просто дал немного тактильного человеку, что из-за ранения нуждался в этом, в поддержке. Но они действительно всегда будут выглядеть вот так: в одном доме и на одной стороне берега, но один будет у песка, другой — у мелкого камня, и наутро они сойдутся, чтобы продолжать делать вид, что их берега разнятся сторонами. И технически Намджун даже не заходит в спальню Сокджина, потому что тот просто кидает подушку ему в руки и закрывает дверь перед лицом. Намджун разглядывает брошенное и говорит: — Если что-то будет нужно — позови, ладно? — Babysitter из тебя, Намджун, как из меня любящий муж, — отвечает Сокджин. — I can be amazing for you in many things, — Намджун мнет наволочку, — you just don’t trust me. — Not… not without reason, — мямлит Сокджин, и Намджун замирает. Одна из непостижимых вещей в этом мире — это потенциал Сокджина. Он мог податься в индустрию развлекательного характера — с его-то выправкой. Он мог торговать за рубежом собственным лицом. Есть в нем что-то необыкновенное. Намджун пытается четко определить это, пока лежит перед телевизором и пялит в экран. Сокджин может говорить и на корейском, и на французском, он подтрунивает на английском. Складывается мимолетом ощущение, будто нет практически тех вещей, которые Сокджин бы не мог. У него все ладно и складно ляжет, потому что он годами себя именно к такому и приучал. Доводить дела до конца, рассматривать возможные варианты исходов еще до начала предприятия, пользоваться всеми предоставленными ресурсами, но пользоваться так, чтобы ресурсы не истончали к результату. Он умеет делать все это. А потом, наверное, возвращается домой, заворачивается вот так в это свое домашнее и теплое и просто сидит в ожидании события, способного умертвить рутину. Намджун не видит себя героем, борцом и чемпионом. Но он словно вступает в игру, словно соглашается на участие в соревнованиях и на прилагающиеся к ним правила. Вероятно, с новым поцелуем он может стать победителем. Вероятно, с объятием он может стать даже чемпионом. Он думает об этом так долго, что начинает болеть голова. Он откладывает все до утра, до вероятных поползновений. Ближе к полуночи боль становится навязчивой и раздражающей. Он скрипит зубами, поднимаясь с дивана. Он прохаживается по небольшому коридорчику. Обходит несколько раз кухню. Разглядывает подушку на диване. В ванной, в шкафчике за зеркалом, он находит небольшую коробку, что размером примерно с его ладонь, и таблетки от головной боли в ней. Он выпивает одну, пользуется стаканом — высоким и прозрачным, что стоит здесь для полоскания рта. А потом выпивает еще одну в качестве контрольного. Он переминается с ноги на ногу возле двери Сокджина. Намджун проворачивает ручку осторожно и медленно, стараясь быть тише. Но за эти три с половиной часа Сокджин, видимо, не особо-то и спал. Он дышит громко, почти сопит. И Намджун останавливается прямо напротив него. Сокджинов лоб слабо поблескивает тонкой пленкой пота. Сокджин переворачивается на правый бок и хмурится. Намджун садится рядом на пол. Его руки прохладные и сухие. И он прикладывает ладонь к чужому лбу. Сокджин морщится на секунды, потом как-то утробно выдает стон и пытается открыть глаза. — Хочешь воды? — спрашивает Намджун, укладывая другую ладонь на доступную щеку. — Если тебе слишком жарко, ты должен сказать мне об этом, хорошо? — Все затекло, — мямлит Сокджин. Намджун приносит ему стакан воды. Сокджин поднимается еле-еле, его глаза не хотят открываться, даже когда Намджун включает ночник. Сокджин морщится, кукожится весь, и Намджун, разминая его шею тугими холодными пальцами, почти придерживает сокджинову голову, чтобы тот ненароком не поперхнулся. Он трогает сокджинову толстовку, и та мерзотно влажная. — Тебе нужно переодеться, — говорит Намджун тихо. — Помни руку, — Сокджин подает левую, и его губы, ну, они выглядят забавно надутыми. Все это время Сокджин толком не открывает глаза. Намджун разминает каждый палец, пока идет к тем, что зажаты и не разгибаются. У Сокджина приятная кожа на руках. У него красивые пальцы, Намджун ощупывает каждую ногтевую пластинку. Выпирающие косточки и суставчики делают руку Сокджина не угловатой и неловкой, а острой и привлекающий. Ты же смотришь на блестящий канцелярский нож, хоть и знаешь, что можешь порезаться. С руками Сокджина та же тема. Те пальцы, что не приходят в норму, ощущаются так, будто их свело судорогой. Намджун не пытается сделать Сокджину больно, не пытается подлезть и распрямить их. Но он гладит костяшки и гладит долго. Сокджин, севший, чтобы попить, начинает заваливаться. Его клонит в сторону, он не перестает дышать ртом. Намджун укладывает его на спину, под правый бок пихает подушку. И Сокджин не морщится, когда лежит вот так. Он не упирается больным плечом, но и не терроризирует лопатку правого. Намджун разминает пальцы, предплечье, плечо, надплечье справа. Потом приносит влажное полотенце и елозит им по влажной сокджиновой шее. Но когда он собирается уйти, Сокджин снова просит его помять пальцы. Толком Намджун не спит, но приваливается головой на поджатые сокджиновы ноги и не отпускает его руку, пока с тусклым рассветом не начинает дремать. Он не просыпается, когда его мягко сталкивают, перекладывая чуть дальше и чуть удобнее. Его ноги все еще свисают с кровати, но он может спать в абсолютно любых условиях, кажется. Он просыпается позже. Просто кто-то целенаправленно не закрыл шторы. И Намджун видит это дерьмовое солнце осени. Его ноги замерзли, и он подтягивает их выше, прячется в одеяле и ждет, что сейчас в комнату зайдут и напомнят ему о еде. Но никто не заходит, и с дремотой Намджун проваливается в сон куда глубже. Он просыпается снова от глухого шума телевизора и запаха чего-то сладкого и теплого. Ему неохота вставать, его плечо затекло от неудобства. Намджун поднимается в постели только потому, что понимает: он может проспать так целые сутки. Он не идет на шум, он идет в ванную. И пялится в унитаз, пока мочится. Потом вспоминает, что у него ничего нет, и выдавливает белую гусеничку пасты прямо себе на указательный палец. Его лицо местам припухло, особенно там, с какой стороны спал. Волосы поблескивают, не мешало бы в целом освежиться. Он моет руки еле теплой водой, полощет рот и ополаскивает лицо. Вытирается бежевым полотенцем для рук. О, он чувствует себя погано, выглядит соответственно. Так что этот ебливый природный баланс достигнут. Сокджин за столом ест что-то ягодное и вареньеобразное прямо ложкой из банки. Сокджин ест масло ложкой. В смысле. Ну, он не мажет это на тост. Он просто ест все это ложкой. От тоста тут только крошки на тарелке. Сливочное масло есть ложкой — это выдержку надо иметь, думает Намджун. Сокджин перестает есть только тогда, когда Намджун начинает прямо пялиться на него. Сокджин поднимает голову, отрывается от планшета на столе и говорит, что «радужную девушку» выставили всего за полтора миллиона долларов. Сокджин говорит, стартовая цена низковата. Намджун говорит, в Детройте какой-то чувак в мини-маркете заспорил с клиентом о стоимости презервативов, и тогда чувак просто выстрелил клиенту в плечо — клиент в итоге скончался. Сокджин смотрит на него как на придурка. — Что? — хохлится Намджун. — Я думал, мы обмениваемся хренью, которую не понимаем. — Живопись — это не хрень. — Пенсильванская девочка, одетая в черно-белый костюм к хэллоуину, словила пулю плечом от родни только потому, что напомнила скунса. Вот это не хрень, понимаешь? А твое современно искусство — чушь и бред, окей? Сокджин недовольно фыркает, закатывает глаза и снова упуливается в планшет. Намджун стоит с кружкой своего вонючего черного чая и понимает, что, твою же мать, между ними снова нихрена не поменялось. Что бы они ни делали, результат всегда будет таким? Они просто будут возвращаться к этой их точке развития взаимоотношений абсолютно любого характера? Но он садится рядом с Сокджином. Опускается на стул поблизости, ставит кружку в сторону. Он трогает своими холодными пальцами сначала сокджиново запястье. Двигается к предплечью. Ему кажется, Сокджин через эту рубашку чувствует его холод. Намджун двигается ближе, когда Сокджин поднимает мягкий и безропотный взгляд. Словно он понимает, что сейчас его выпотрошат как жертву какому-то старому богу. Намджун просто прикасается губами к его подбородку. — Я знаю, на кого ты смотришь, Намджун, — говорит он тихо, а затем поворачивается и отдаляется, — и я не буду его заменой или кем-то в этом роде. Намджун хмурится, когда Сокджин поднимается и начинает понемногу суетиться, чтобы убрать стакан, масло, и на варенье Намджун хватает его за рубашку и по-детски тянет на себя, чтобы обнять. Намджун, приложившись ухом к его животу, слышит слабое урчание чая в желудке. — Я не буду как Чимин, — говорит Сокджин, и Намджун чувствует его голосовые вибрации, — сам это знаешь. Так что… живопись — это не хрень, пенсильванская девочка — не хрень. Но мы просто останемся каждый при своем мнении. — Что меня удивляет, — говорит Намджун, отлепляясь от сокджиновой рубашки, — ты с такой уверенностью говоришь, что знаешь, на кого я смотрю, но ты в действительности тоже смотришь на этого человека, а не на меня. Ты тоже смотришь на Чимина. Ты смотришь на него, а не на меня, — Намджун трогает Сокджина где-то под коленом, а потом резко вздергивает голову, — или, погоди, дело не в Чимине? Ты смотришь на него, потому что тебя интересует не Чимин, а спина того, кем он владеет, а? — Тебя несет, — говорит Сокджин. — А что, если нет? Ты попрекаешь меня Чимином, потому что сам на деле отдавал предпочтение Юнги. Вы оба сраные тихушники. Оба можете стоять и смотреть со стороны, не вмешиваясь. Чимин говорил, что кому-то нравится его спина, но, черт, — Намджун едва отталкивает его от себя и поднимается со стула, — я действительно не думал, что это ты. — Какая нахрен спина? — Сокджин упирается правой ладонью в стол. Намджун почти кидает свой стакан в раковину. И это громко. — Чимин сказал, когда они трахаются, кто-то приходит, чтобы посмотреть на спину Юнги. Очевидно, Чимин знает, кто это. Боже. Ну и как оно? Неплохо смотрится? И Сокджин улыбается. Его улыбка растягивается медленно: от уголков и выше, глаза прикрываются. Он улыбается, но не смеется. Намджун видит сборку морщинок у глаз. Намджун встряхивает головой, мол, в чем причина улыбки. Сокджин садится на край стола напротив Намджуна, уперевшегося поясницей в столешницу у раковины. — Это не я смотрю, — улыбается Сокджин, — это Тэхен. Тебя даже не насторожило кресло в комнате, которое стоит так, чтобы обзор был идеальным. В доме Тэхена, Намджун. — Здорово, — говорит Намджун. И это буквально все, что он говорит или хочет сказать в принципе. Он свое поползновение сделал — его по достоинству не оценили. Наверное, Сокджину действительно нужно было что-то тактильное для осознания того, что он не один и ему по-настоящему окажут поддержку. И Намджун сдуру мог понять все не так, как следовало бы. Сокджин даже не замечает, когда Намджун на него смотрит. Словно целенаправленно подобное игнорирует, чтобы впоследствии иметь возможность Намджуна упрекнуть в приверженностях. Сокджин протягивает руку и, приглашая ближе, шевелит в воздухе кончиками своих несуразных пальцев. Намджун смотрит на них, следит за амплитудой переменных движений и молча делает шаг вперед. Сокджин ощупывает его тазобедренную косточку слева. Затем поднимает руку выше и давит слабо кулаком на ребра. И он не смотрит в глаза. Намджуну кажется, словно Сокджин не знает, как выразить что-то такое словами. — Поедешь в больницу… со мной? Сокджинова щека неимоверно, сука, мягкая. Намджун сжимает ее между пальцами, тянет в сторону, просто гладит. Сокджин взрослеет, а это детское и мягкое остается. Чем больше все меняется, тем больше все остается неизменным. От его волос пахнет яблоком и мятой, но где-то витает аромат ананасовых долек в сахаре. Лосьон для тела пахнет мило. Намджун целует его в щеку, целует несколько раз, а потом кусает. Прихватывает кожу зубами и сжимает, пока Сокджин не начинает несогласно и недовольно подрагивать. Сокджин целует его первым, потому что Намджун просто замирает у его губ. Стоит и ждет чуда, которое собирается, чтобы только произойти. Сокджин сжимает пальцы на его толстовке. Тянет за нее, когда Намджун лезет с шеи в его волосы на затылке. Сокджин кивает и целует его родинку под губой быстро и как бы случайно или невзначай, когда Намджун спрашивает, возьмет ли Сокджин его с собой в больницу. Когда Намджун только допускает мысль о том, что все это между ними может выглядеть в оттенках, ранее им непознанных, Сокджин просит его помочь с пиджаком. Сокджин просовывает руки в рукава. Он сгибает руки в локтях, чтобы проверить пуговицы. Он поправляет серые лацканы, и безымянный и мизинец не шевелятся так же, как не шевелятся безымянный и мизинец на левой. Намджун просто стоит в стороне, когда Сокджин смотрит на свое отражение исподлобья, а потом выдыхает громко и хрустит шеей. В машине Сокджин — обворожительный кубик льда, выпавший из сложенной «вечности». Он не позволяет себе лишние прикосновения, не бросает растопленные взгляды, не говорит о чем-то сладком. Он выходит сам. Он сам дает распоряжение. Он сам встречается с доктором. Он сам отходит в сторону. Ну, Намджун чувствует себя пустой щекой, за которой, возможно, кубика льда-то для полного баланса и не хватает. Добро пожаловать в ад, алым летом вымощена дорога в межсезонье. Намджун мнется у входа, потом садится на мягкий стул в коридоре и просто ждет. Сокджин выходит из кабинета с исписанным бумажным листком, на ходу кивает Намджуну в сторону и идет дальше. Сокджин ведет его к палате Чимина. Тэхен сидит у Чимина в ногах, Чонгук улыбается и почесывает нос. Давон сидит на стуле, который освободил Юнги. Хосок уселся на диване ближе к углу. Сам Юнги не отпускает чиминову ладонь. Чимин выглядит если не совершенно здоровым, то хотя бы довольным. Его взгляд медленный и немного заторможенный — скорее всего из-за обезболивающих. Намджун останавливается у крепления койки в ногах. И Чимин смотрит на него мягко и обволакивающе — скорее всего из-за обезболивающих. — Как ты? — спрашивает Намджун и почти собирается дать себе по лбу за очевидность. — Если я сейчас попью, вода вытечет, — бормочет Чимин с улыбкой, — но я не проверял, так что не знаю. — Юморит, — говорит Хосок, — значит, все отлично. — Я был у Аппо. И вот тут даже их дыхание становится тихим. Они смотрят на Намджуна и с понимаем, и с сожалением. Словно знали, насколько он изначально был неготовым к тому, чтобы что-то просить у этого человека. Словно они знали, что ему в итоге придется идти и просить. — Мне нечего просить, — Намджун смотрит на натянутое одеяло у пальцев Чимина, — мне действительно нечего было просить. Но ваша защита, — он качает головой, — это первостепенно. Никакой речи о гордости, если поднимается вопрос о вашей безопасности. — Намджун, ты не виноват, — говорит Хосок, но Намджун вздергивает руку, чтобы его прервать. — Я знаю, что не виноват. Дело в другом. Я просто хочу быть уверенным в том, что хотя бы могу попытаться защитить вас всех. — Мы не дети, — говорит Давон, — мы можем защитить себя сами. — И теперь мы здесь, — вздыхает Сокджин, — стоим возле Чимина, который истекал кровью и был готов вернуть душу богу. — Я не верю в бога, — говорит Чимин. — А я не верю в себя, — говорит Намджун. Они молчат, потому что знают, что сказанное Намджуном — правда. Знают, что он приехал сюда и чувствовал себя не просто чужим. Он был здесь не нужен. И теперь его нужность стимулируется постоянным давлением опасности. Доля хоть и поганая, но на жалость просто нет времени. Чонгук был прав: вот она, тенденция, нарисовалась так, что хрен теперь сотрешь. — Мы можем обратиться за помощью к Италии, — говорит Тэхен тихо. — Можем просто попросить чуть больше людей. И они их предоставят, хен. — Мы и в Японию податься можем, — кивает Чонгук. — Навестим Сайтору? — улыбается Давон: улыбка уставшая, совсем неяркая. — Нам нужно спонсорство, понимаете? — Сокджин стоит у окна, запихнув правую в карман. — Я дам все, что могу. Но связи — это важно. Отладим их — отладим все остальное. Поедем во Францию, запросим поддержку. Обменяем наш кусок на их кусок. Заручиться чьим-либо влиянием — это неплохо. — Вы торопитесь, — Хосок поднимается и подходит к Намджуну, кладет руку на плечо, не сжимая пальцы, — вас много, а он один. В очередь, герои. — Никто и шага из Ильсана не сделает, пока Чимин не встанет на ноги, — Намджун смотрит в его уставшие, болезненные глаза, — я бы никуда не поехал, пока ты лежишь здесь. Чимин улыбается на секунду, а потом отворачивается. Намджун чувствует нужность жеста поддержки. Он хочет как-то показать Чимину, что его плечо, оно достаточно сильное, чтобы Чимин мог опереться на него. — Лучше начните связываться с ними уже сейчас. Посмотрим, кто предоставит помощь, — говорит Сокджин, — Намджун не сможет быть в трех местах одновременно. — Я и не должен быть. — Хенним, — говорит Чонгук, — если Сою просил о чем-то, то он просил лично, понимаешь? Главный человек просит другого главного человека. Так все это устроено. Когда Намджун говорит, что никто не выбирал его главным, потому что главным должен быть Сокджин, Давон говорит, что — очевидно — их выбор уже сделан. — Хенним, — рядом Хосок почти говорит ему на ухо — тихо и не торопясь, — теперь ты можешь отдать распоряжение. Скажи, как правильно поступить, и мы все сделаем. Он приехал сюда ни с чем. Приехал нищим, голодным и одиноким. Привез так мало вещей, что стыдно из дома выйти и показаться кому-то на глаза. Он — не правленческий идеал. Он в принципе мало чем на идеал походит. А теперь они ставят его на ступени выше и говорят, что он может сделать все их руками. Хеннимом в последний раз звали Сою. И что с ним теперь, где он сейчас — это только Богу известно. Тому, которому поклонялись их отцы. Которому теперь они сами поклоняются. — Намджун, — зовет Чимин, и Намджун обходит Тэхена, чтобы взять Чимина за руку — его ладонь мягкая, теплая и немного влажная, — переезжай в Ильсан совсем. К черту твою Америку. — Чимин, я… — Я прошу. Останься здесь. Мы будем богаче твоего Бостона, когда со всем разберемся. Намджун молчит, а потом просит всех выйти. И никто не спорит. Они удаляются так быстро, как то позволяют возможности ног. Юнги, бросив настороженный взгляд, выходит последним. — Прости меня, — говорит Чимин тихо, — прости меня, хен. Я сказал, что ты привез все это в Ильсан. Но на самом деле оно уже было здесь. Я был здесь. Понимаешь? Отец человека, с которым я связываю свою жизнь. Псы, которых я выращивал. Дом мужчины, в который я приезжаю. Ты не привозил смерть, Намджун, потому что я уже был здесь. — Я горд тобой, — вдруг говорит Намджун, почти перебивая, — горд тем, каким ты вырос, каким стал. Ты выглядишь потрясающе, Чимин. Ты справляешься потрясающе, понимаешь? Занимаешься своим делом. Занимаешься своим человеком. Занимаешься своими нуждами. — Занимался. Я всем этим занимался. А сейчас я тут, — Чимин посмеивается, — ссу через катетер, пью через трубочку и суп рыбный ел утром тоже через трубочку. Хреново все это. Я никогда не хотел, чтобы Юнги смотрел на меня вот так. Я немощный, слабый и трусливый. Вот и все. — Чимин, — Намджун сжимает его руку и садится на край койки, — пока ты не встанешь, не поднимаешься на ноги, я не уеду отсюда, понятно? Я буду здесь. И когда ты окрепнешь, я посоветуюсь с тобой о дальнейших действиях. — Это займет недели. Тот хирург сказал, две или три недели. Я потяну время, Намджун. И если все настолько дерьмово уже сейчас, то следует действовать без отлагательств. — Пока моя правая рука не встанет на ноги, никто из Ильсана не уедет. Чимин смотрит на него слишком внимательно. Даже испытывающе. Чимин словно пытается найти в его словах подвох, какую-то лазейку для сомнений. Намджун только кивает и говорит, что оставит Ильсан на его плечи. Больше не на чьи. Потому что это то, как все должно выглядеть на самом деле. Чимин обладает теми качествами, которые нужны, чтобы содержать вещи в порядке. Словно тренировка псов — это всего лишь подготовительный этап к «должности», подобающей Чимину. Он тот, кто подскажет и наставит. Он тот, кто дисциплиной буквально дышит, если берется за дело. Намджуну он по-настоящему нужен. — Переезжай, — снова говорит Чимин. — Займись переездом, пока я здесь. Сделай все быстро. — Если ты говоришь, что это правильно и я действительно должен поступить так, то я уеду и вернусь в ближайшее время. — Я хочу, чтобы ты был здесь. Хочу положиться на тебя. Намджун понимает, как тяжело говорить все это. Это смущающе, но это честно и правдиво. Искренность — это всегда по части Чимина. Его чувства, его эмоции, они написаны на его лице. Он ничего не скрывает. Он не солжет, если Намджун допустит какую-то ошибку. Намджун по-настоящему в нем нуждается. — Привезешь мне что-нибудь из Америки? — улыбается Чимин. — Наверное, да… Да, я думаю, что привезу. У меня есть один альбом, знаешь, — он усаживается удобнее, — подписанный. Повезло мне как-то. — Чей альбом? — Того парня, который поет «take me to church». — Хозьер, Намджун. Это же Хозьер. И он подписан? Серьезно? Он подписал альбом? — Да, Чимин-и. Чимин улыбается еще шире, прикрывает глаза и кивает. Чимин говорит, это здорово. Чимин говорит, таких вещей у него в Ильсане нет, так что он реально рад. Намджун просит его восстанавливаться быстрее, потому что Югана со своими детками может быть на подходе в любую минуту. И Чимину никак нельзя такое пропустить. Чимин спрашивает, как поживает Ямазаки, но Намджун честно признается, что не знает, потому что все еще не был дома. Чимин говорит, если бы не вся эта больничная вонь, он бы сказал, где и у кого Намджун был, просто по запаху. Потому что от Намджуна наверняка пахнет одеколоном того, кто был с ним рядом. Так всегда происходит. После Намджун в коридоре говорит, что должен вернуться в Бостон, чтобы забрать кое-какие вещи. Давон достает телефон и сразу же ищет билеты на самолет. Хосок говорит, что полетит вместе с Намджуном, и тот не спорит. Намджун говорит, насчет следующих поездок они будут решать все вместе, но уже после возвращения в Ильсан. До этого времени он просит всех быть неимоверно аккуратными и осторожными. Юнги в нетерпении возвращается к Чимину, почти пружиня при ходьбе. Такой радостный. Уставший, измотанный, но счастливый. Сокджин покупает пиво. Просто берет пять зеленых бутылок. Без слов, без причин. Он просто берет пиво, потому что для выпивки и в самом деле не нужны причины. Они пьют на голодный желудок, и никто не заботится о еде. Намджун в это время рассказывает, как брал один долг, чтобы вернуть другой. — Я брал нарезку на три доллара, — говорит он, — половина салями, половина сыра. Этой нарезкой можно было семь человек накормить. — Из минимального количества финансов выжимал максимальную ценность, — говорит Сокджин. — Что самое смешное, — Намджун усаживается на диване удобнее, двигается ближе к Сокджину, — у Бэна, держащего этот магазинчик, была кошка. Та еще неблагодарная дрянь. И я видел несколько раз, как она запускала свою лапу в эти нарезки, понимаешь? Я бы не удивился, если б нашел кошачий волос. Но ни разу его не находил. — Боже, и ты питался этим? — Сокджин пытается поерошить уложенные волосы. Намджун только улыбнулся и сказал, что времена были тяжелые. Он вспоминает, как они с Флоренцией воровали плитку с керамического предприятия. Плитка тогда была дефицитом. Но они наворовали столько, что смогли в итоге отделать ванную комнату и кухонный фартук. Вышло неплохо. И им за это ничего не было. Сокджин вспоминает о моде из Милуоки, и Намджун громко смеется. Женщины просто повадились ходить в халатах по улице. И они просто делали вид, что так и должно быть. Словно халат — это не то, что ты надеваешь после душа, а обычная часть твоего гардероба как кардиган или пальто. Сокджин говорит, некоторые выглядели как капусты. Намджун говорит, в карманах таких женщин в Бостоне всегда была пачка лаки страйк. — Как-то мама принесла мне штаны из Гимбле, — Сокджин говорит тихо и смотрит на пальцы вокруг его бутылки, — мы в то время на многом экономили. На очень многом. Не тратились вообще, но до таких экстремальный приемов пищи, как у тебя, не опускались, конечно. Тогда эти штаны, знаешь… Восемь евро тогда — это большие деньги для нас. Но она принесла мне только штаны, когда как я знал, что на эти восемь евро можно купить штаны, ботинки и рубашку. Так и на кино бы еще хватило… — Всегда подсчет ведешь? — встревает Намджун. — И она сказала тогда, мол, мне рано носить штаны за восемь евро, если я вознамерился потратить те же деньги на большее количество дешевых вещей. Потому что уже тогда мне нужны были штаны за восемь евро. И рубашка за восемь евро. Тогда мне уже нужно было выглядеть хорошо. Намджун думает, в Сокджине и Флоренции есть что-то общее. Это что-то такое потайное. Такое скрывают личности, которые принимают, а не берут. Они остаются загадками, и очень редко можно понять, что они на самом деле чувствуют и о чем думают. Намджуну кажется, прочти он сейчас стихотворение Элизабет Браунинг, и Сокджин бы пустил скупую слезу. На вторых бутылках они говорят о чипсах, нарезках и донатах. На третьей общей они говорят о суррогате несуществовавших отцов. Намджун целует его медленно, неспешно, словно их времени достаточно для всего. Он просто пытается распробовать. Когда Сокджин гладит пальцами его плечо, когда касается шеи, когда оставляет ладонь на щеке, Намджун просто пытается распробовать. Он хочет понять, какие чувства Сокджин в нем вызывает, какие ощущения, какие эмоции. Сокджиновы руки мягкие и аккуратные. Отвечающие, полные взаимности губы теплые и влажные. Все это родное и естественное. Так не должно быть, есть в этом что-то неправильное. Но Сокджин каждый раз облизывает губы после поцелуя, и Намджун привыкает смотреть на это. Привыкает к тому, как Сокджин может реагировать только на него. Как на мужчину, который может выступить в партнерствующей роли. Сокджин становится мягким и пористым, когда снимает костюм. Сокджин в костюме не позволяет открывать кому-либо пасть шире, чем на пару сантиметров. Вот причина, по которой Намджун никак не может собраться или сосредоточиться. Это то, что он не может осознать: они с Сокджином вместе не меняются не при каких условиях. Внешнее может повернуться на сотни градусов, и они адаптируются, смирятся и приживутся. Но это взаимодействие между ними. Черт. Оно останется вот таким. Сокджин мнется, ему явно некомфортно и неловко, когда Намджун решает взять его за руку и переплести пальцы. Сокджиново лицо немного розоватое. Он смотрит на их руки, а Намджун смотрит на кончик его носа. Сокджин выглядит как ребенок, у которого постоянно отнимают конфету. Которому постоянно дают ее, но в итоге отнимают. Сокджин смотрит на их руки, кажется, действительно долго. А потом он тихо вздыхает и поджимает губы. То, к чему Намджун уже привык. Сокджиново сожаление. Становится как-то тускло и тоскливо. — Покажи мне свой самый любимый порнофильм, — говорит Намджун. — Ты не серьезно, — Сокджин улыбается, — потому что я не буду смотреть это с тобой. — Окей. Не смотри. Просто включи и уйди в сторону. И Сокджин включает. Приносит свой планшет для деловых штук и включает. Смешно, но это на самом деле так. Он вручает Намджуну гаджет и двигается в сторону, добивая их последнюю бутылку. Намджун смотрит первые несколько минут. Смотрит, как чувак измазывает свои пальцы в прозрачном, а потом аккуратно пихает их в чей-то светлокожий зад. Он ставит ролик на паузу. — Окей, — выдыхает он. — Сдаешься? — улыбается Сокджин. Намджун смотрит на палец. На пальцы. На зад. На кожу. На член. На член, исчезающий в заду. На стоны — красивые, поставленные, насыщенные, но, блять, ненастоящие. Сокджин двигается ближе, чтобы сказать, что сейчас будет его любимая часть. И Намджун пытается повернуться, чтобы уточнить момент, но Сокджин кивает на экран: тот чувак, который трахает, практически нежно и заботливо оглаживает изгибы спины, талии и бедер парня, стонущего в собачке. Трепетно. Так бы описал Намджун этот кусок. Он был трепетным. — Здорово, — говорит Сокджин тихо. — Сдаюсь, — вторит ему Намджун, даже не смотря на планшет. Он не чувствует прилив заебатого возбуждения. Но его интерес удовлетворен. Дело было не в гейском пореве. Дело было в Сокджине рядом с ним. Его розоватое лицо и эти губы. Намджуну нравится его рот. Он совсем не похож на чиминов и совсем не похож на его собственный. Просто рот Сокджина. Порывистый, навязчивый, яркий. Элемент, который Намджун готов разглядывать и изучать детально. — Мне нравится твоя привычка, — тихо говорит Сокджин, ставя пустую бутылку на стол у ног, — ты прикусываешь язык, но делаешь это так, чтобы человек рядом с тобой видел это. Твои губы, они… остаются открытыми в этот момент. Мне нравится это. Забавно. — Забавно? — улыбается Намджун. — Моя лягушачья физиономия кажется тебе забавной? — Ты один из самых красивых мужчин, которых мне довелось встретить, — говорит Сокджин. — Первым был мой отец. Вторым был я. Прости, но ты первый с конца. — Сученыш. Сокджин ложится в постель один. Намджун все еще караулит диван. Но Сокджин говорит «спи, умник» с поцелуем после. Это другое. Одна и та же ситуация, а сколько спектров, думает Намджун. Давон берется за поездку вплотную. И все, что требуется от Намджуна, — это просто передать паспорт. Она буквально дает ему пару-тройку дней на передышку, а потом приходит и говорит, что они вылетают во второй половине дня, чтобы там, в Бостоне, быть уже ночью, занять номер в отеле и отдохнуть. Намджун не спорит, просто слушает и вовремя кивает. Эти дни он проводит дома. Много говорит с псом и старается есть всякий раз, как на горизонте возникает какое-то беспочвенное волнение. Даже не столько волнение, сколько предвкушение чего-то большого и значимого. Он родился в Ильсане. Он начал расти в Ильсане. А теперь он снова вернется сюда, но уже с корнями. Он оставит там свою вечно впахивающую часть, оставит там Флоренцию. Он думает о том, что все равно сможет приезжать в ее день, чтобы сходить к могиле и рассказать о делах. Фактически теперь он занимает позицию действующей личности. И разве не этого ли для него хотела та женщина? Она бы одобрила, думает Намджун. Флоренция одобрила бы все, кроме его голодовки. Вечером с мамой они сидят перед телевизором. Ямазаки лежит у нее в ногах, и она гладит его живот. Намджун ей о предстоящем переезде ничего не сказал, потому что, вероятно, где-то мелькнула мысль, что мама может спросить, зачем и с какой целью это нужно. Намджун думает, она не скажет, мол, да, сынок, давно пора остаться здесь. Она может сказать, мол, зачем тебе нужно оставаться здесь. Таким образом она не согласится и благословит, а начнет копаться в помыслах. — Я уезжаю в Бостон послезавтра, — говорит Намджун на рекламе. Она поворачивает к нему свою аккуратную голову, смотрит во все глаза, а потом: — Ты хочешь уехать? — Я хочу уехать, чтобы… ну, знаешь, забрать оттуда все, что осталось, и уже с концами перебраться сюда. — Это то, чего ты действительно хочешь? — спрашивает она. — Определенно да, — кивает он. Конечно. Точно. Стопроцентно он хочет остаться здесь. Со своей матерью, своим псом и своими друзьями. Как бы идиотски это ни звучало, он хочет всего этого. И в момент, когда он представляет, как остается в Ильсане навсегда, он даже не вспоминает о том, что Сокджин в любое время может улететь в свою Францию. Он может даже не вернуться. Но Намджун не думает об этом. Не делает вид, что не думает, а по-настоящему не вникает в идею или мысль. Он бы, вероятно, даже не стал требовать, чтобы Сокджин остался здесь. Потому что они могут бесконечно быть симпатизирующими друг другу детьми в маленькой комнатке перед журнальным столиком и телевизором, но они остаются взрослыми и в некоторой степени деловыми за ее пределами. Все здесь кажется слишком простым. — Ты знаешь, что Чимин в больнице? — спрашивает Намджун на следующей рекламной паузе. — Что? — ее руки на животе Ямазаки замирают. — Я хочу тебе все рассказать. Намджун выключает звук и действительно все рассказывает. Он опускает бессознательно только то, что касается конкретных сближений и сдвигов во взаимоотношениях с Сокджином, даже не подумав об этом. Он говорит о том, что его опоили. Говорит о том, что чиминовых псов больше нет, и он лично занимался их захоронением вместе с Чонгуком и Юнги. Говорит, они все сделали пожертвования от его имени. Говорит, после мероприятия дом Юнги обстреляли: Чимин пострадал по-крупному, Сокджину прострелили плечо. Мамины глаза круглые, но совсем немного. Она смотрит куда-то перед собой, не качает головой и ничего не говорит. Намджун говорит, происходит что-то странное. Говорит, дети в опасности и он хочет предпринять что-нибудь, чтобы защитить их всех. Говорит, был у Аппо, и Аппо подставил свое жилистое отцовское плечо. Говорит, они назвали его хеннимом, и он планирует обратиться за помощью к кое-каким людям. — Намджун, — говорит она тихо, — ты же знаешь, кто такой хенним? — И я знаю о проводимой церемонии возведения, мам. Но в моем случае все это было номинальным. — Не уверена, — она выдает какой-то нервный смешок. — Тебе не стоит волноваться об этом. — Намджун, если они возведут тебя… Ты сам говоришь, происходит что-то. Они выставят тебя перед собой, понимаешь? Ты примешь весь удар, ты понесешь ответственность. — Это номинально, мам. — Это может быть номинальным для тебя. Он уже был перед ними, когда Сокджин поставил его первым у могилы Енну. Он уже был лицом перед всеми и со своими людьми за спиной, когда Сокджин вывел его на мероприятие. Намджун уже был первым, когда Аппо позволил ему назвать себя отцом. Вся проблема в том, что, приехав, Намджун уже занял определенную позицию. Признание номинально. Он был лидером с начала приезда. Они просто помогли ему. Общество подстроилось в целях продвижения главного героя. Намджун ненавидит этот прием в литературе, но это то, что он говорит себе, когда пытается понять ситуацию. — Какой же Ким Сокджин хитрожопый, — говорит она. — Мам. — Посуди сам. Он буквально выпихнул тебя перед всеми на обозрение. Демонстративно сдал прошедшее главенство. — Я бы занял любое место, какое бы он ни указал. Потому что однажды я этого не сделал, хотя он ждал. Понимаешь? Время истекло, мам. Мое время в тени кончилось. — Это не имеет значения, Намджун. Он с этой короной родился. Ты не заберешь ее, потому что она изначально принадлежала ему. Ты можешь занять его место, но оно никогда не будет твоим. — Ты можешь занять место Флоренции, но ты никогда не будешь ею, — огрызается он. Мамин рот приоткрывается, она перестает моргать. Она смотрит на него, дышит тихо. Он пытается не отводить глаза в сторону, но чувствует стыд за факт. Он сидит в ее доме, в доме матери. Он ест то, что она готовит. Она обнимает его, когда он выглядит совсем паршиво. А теперь он говорит это. Наверное, Намджун всегда был позором семьи. — Прости, — говорит она. — Послушай, — он подсаживается ближе, берет ее за руку, — ты остаешься моей матерью, но время, когда ты могла воздействовать на меня, оно уже позади, мам. Я остаюсь твоим. Я всегда буду твоим. Но прими меня другим. Прими меня после стольких лет. Ты же не знала, как я там живу. Ты не знала, как мне приходится. Ты не знала, через что мне пришлось перепрыгнуть, чтобы быть в порядке сейчас. Поэтому просто прими меня таким. Она сжимает его руку крепче и говорит: — Ты просишь меня принять тебя не как сына, Намджун. Она сжимает его руку крепче и говорит: — Ты просишь меня принять тебя как партнера. Она сжимает его руку крепче и говорит: — Но тогда и судить твои поступки я буду так же, как судила бы поступки партнера. Она имеет в виду то, насколько это впоследствии Намджуну не понравится. Вот этот момент. Он называет Аппо отцом и вдруг из его головы пропадает образ Инсо. Он чаще думает о Флоренции и вдруг из его головы пропадает образ матери. Он уходит, отказывается от своих корней. Детские обиды — вещь поистине жуткая ввиду неисчерпаемости негативных ресурсов эмоциональной пробоины. Намджун может сказать, что отпустил все это. Но это не значит, что он простил их за дерьмо. Намджун просыпается, когда его нос затыкают. Он не открывает рот, чтобы сделать вдох. Он подскакивает и пинается. Сокджин убирает руки от лица и морщится. — Теплый прием, нечего сказать, — ехидничает он. — Какого… Сколько времени? — Самое интересное не проспал, не переживай. Сокджин привез ему пальто. В этом заключалась его основная причина утреннего посещения. Оно новое. Пахнет новым ворсом. Намджун трогает его внутри: внутренний карман, дорогая бирка с отсылкой и никакой цены. В кармане пачка сокджиновых кретеков. Сокджин говорит, это бонус по акции. Пальто теплое, в таком в бостонские плюс двенадцать днем не страшно. Намджун чешет веко и улыбается: внимание льстит. — Нравится? — спрашивает Сокджин. — Нет, — отвечает Намджун без заминки. Но он целует Сокджина в пахнущую одеколоном и улицей ладонь. Он держит его у кончиков пальцев, когда тот говорит, что не видит смысла в аэропортных провожаниях. Он просто привез то, что Намджуну требуется. Как и всегда. Сокджин преподносит то, что требуется, потому что это то, чего от него по-настоящему ожидают. Вот причина, по которой Намджун сказал «нет». Он не ждет ничего от Сокджина, думая, что и сам может ему что-то дать. По аналогичному принципу пашут отношения Хосока и Давон. Ильсан, Сеул — Инчхон; Логан — Восточный Бостон, Бостон. Добраться быстро, лететь — долго. Шея побаливает, бедро ноет. Набор старых неудобств возобновляет свою активность. Они берут такси, едут до отеля, о котором Давон позаботилась. Намджуна используют в качестве языка, все остальное — в виде трат и поддержки — взяв на себя. Намджун ложится в выбеленную постель, не приняв душ. Его шея искренне рада удобной подушке. Его тело в принципе счастливо от комфорта постели. Его голова гудит пустотой, и он не удосужился позаботиться о таблетке. И только здесь он почему-то вспоминает о том утреннем беспорядке во сне. Вероятно, его мозг откровенно на что-то намекает. Вероятно, Сокджин был прав, когда сказал, что Намджуну следует больше мастурбировать. Это прямой путь избавления от напряжения. Он напряжен. И он вздыхает. Его существование перетекает в категорию жизни из-за обилия и насыщенности произошедшего, и он может быть напряженным. Он чувствует внутреннее истощение. Чувствует, что нуждается в теплых руках у шеи и паре хороших слов о том, что все в порядке и он может расслабить мышцы. Намджуну нужно чувствовать, что кто-то находится на его стороне. Нужно быть не одному в постели. Но здесь только его теплые руки и любые слова будут фикцией. Он дрочит быстро, без оттяжек, просто с целью кончить и разрядить батарею полностью. Он моет руки в теплой воде, замечает красноту глаз и возвращается под одеяло. Во сне он мнет чьи-то пальцы, следит за движением косточки большого, а потом долго разглядывает рот напротив. С момента пробуждения все, о чем Намджун думает, — это что ему следует забрать из квартиры Джека. Он говорит мало и в основном по делу, но свеженькая Давон и сытый Хосок не лезут и лишнего не спрашивают. Только в основном и по делу. Ненависть ко всему это бостонскому проживанию вырисовывается на лице сразу, как только Намджун проворачивает ключ в двери. С коридора несет жженными еловыми иглами. Намджун разочарованно стонет. — Боже, что за вонь? — Хосок морщится. Давон разувается, чтобы пройти вперед и осмотреться, но Намджун хватает ее за руку и просит пройти в комнату. Давон кивает, и Намджун указывает нужную сторону. Когда из ванной выходит Элли в трусах и в майке только до тазобедренных косточек, Намджун хочет кинуть в нее свой ботинок. — Она похожа на шлюху, — говорит Хосок из-за плеча. — Большая часть так выглядит, — говорит Намджун. — Тогда я благодарен богу за то, что Давон не из Америки. — Аминь, — говорит Намджун. — Аминь, — говорит Хосок. Элли бросает какие-то фразочки, но Намджун, явно игнорируя, останавливается в дверном проеме комнаты Джека и говорит, что съезжает, поэтому дальше перечислять деньги за свою часть не будет. Джек вяло кивает и продолжает вязать свою самокрутку. Намджун упустил момент, когда этот опездол подсел на траву, судя по всему. Намджун скидывает в сумку какие-то мелочи. Кидает джинсы, пару рубашек, новые футболки. Закидывает обувную коробку с любимыми кроссовками, что только для гребаного праздника, и натыкается на подарочную коробку с памятью. Это ему и было нужно. Там духи Флоренции, что начали давно выветриваться. Подписанный альбом. Какие-то погрызанные карандаши, несколько фантиков. Здесь даже фиолетовая помада Флоренции. Намджун вытряхивает коробку на пол. — Быть не может, — стонет он. Змею Флоренции он как получил в коробке, так там ее и оставил. Он только иногда заглядывал, чтобы вспомнить, освежить отрывки в голове. Он пару раз носил на шее, но не носил с собой в кармане рюкзака, о котором забыл. Прочная серебряная цепочка с крупными звеньями и тяжелая серебряная змея с камнем вместе глаза. Он знал, насколько эта вещь может быть дорогой. Он чудом ее не продал в одно время. — Намджун? — зовет Давон. — Змеи нет, — говорит Намджун, не оборачиваясь. — Флоренция прислала мне подарок посмертно. И здесь была ее цепочка, ее змея. Чистое серебро. Она урвала ее когда-то в молодости. И ее здесь нет. — Может, переложил куда? — Хосок садится с ним рядом. — Не мог я… Я не вытаскивал. Он переворачивает все, что может перевернуть в своих пятнадцати квадратах. Давон уходит на кухню, чтобы сделать себе чай, на деле — не хочет мешать. Потому что Намджун выглядит так, будто сейчас завопит. — Намджун, успокойся, — подсказывает Хосок, — если ты ее не перекладывал, она все еще остается дома, правильно? Не могла же она уйти. Намджун замирает с одеялом в руках. Нет, она могла уйти. Могла воспользоваться чьими-то ногами и выйти отсюда. Или кто-то мог воспользоваться тем, что вещь Флоренции не может попросить о помощи. Он входит в комнату Джека без стука: тот дымит в окно. Он прижимает его лицом к оконному проему и требует объяснений. Джек говорит, что не понимает нихрена и нихрена он не брал, и какая цепочка, какое нахрен серебро. Намджун бьет его лицом об оконный проем. — Я выкину тебя, если ты ничего не вспомнишь, ясно? — Не брал я, Джун, клянусь, — Джек держится за нос, который кровоточит. Когда Элли пытается подскочить с дивана, Хосок, сев на край, кладет руку ей на колено и, цокая, качает головой. Потому что Намджун и сам может разобраться, мешать ему не нужно. — Много выручил, а? Говори, сука! — и он снова бьет его о проем. Дело не в том, что Джек продал чужую вещь, которая стоила немало. Дело в том, что Флоренция прислала Намджуну это в память о себе. Вот в чем дерьмо. Она хотела, чтобы он помнил ее и приложенные ею усилия для его адаптации. А Джек отнял у него это. Отнял Флоренцию, ее неотъемлемую часть. Намджун зовет Давон, и та приходит с керамической кружкой в руках. На корейском он говорит ей, что она может ударить Элли так сильно, как захочет, если та потянется к телефону или вообще захочет встать с дивана. Давон сжимает ручку кружки крепче. Намджун говорит Хосоку, что дверь в ванную слева по коридору. Он тащит Джека почти за шкирку. Уже у ванной он слышит глухой вскрик Элли и ее натянутой скулеж. Хосок без слов исполняет то, что Намджун велит: он нагибает Джека к бочку унитаза и вдавливает пальцы в его затылок. — Знаешь, что такое незаконное проникновение, а? — Намджун стаскивает с него шорты и трусы. — Нихрена ты не знаешь, Джек. Джек брыкается, но под травкой его тело менее подвижно и активно. Хосок прилагает усилия, Хосок держит его тело и спрашивает у Намджуна о дальнейших действиях. Намджун интересуется, что будет более толстым и ощутимым: пластиковая ручка ершика или деревянная ручка вантуза. Хосок говорит, ручка вантуза похожа на черенок лопаты, и Намджун согласен. — Я наглядно, блять, продемонстрирую, — Намджун густо так сплевывает на кончик ручки и подносит ее ближе к заду. Джек дергается, копошится, пытается пинаться, а Намджун в этом время, сцепив зубы, проталкивает ручку в его дырку. Он пихает первые несколько сантиметров, приглядывается и проталкивает еще. Когда Джек начинает орать, Хосок отвешивает ему пощечину и хватается за мочалку неподалеку. — Say amen, — шипит Хосок, — say it! И Джек говорит. Орет и бормочет «amen», пока Хосок судорожно не заталкивает мягкую мочалку в его рот. Намджун останавливается, когда, резко протолкнув ручку, глазомер подсказывает сантиметров двадцать пять-тридцать. Джек скулит и боком валится на кафельный пол. Хосок перешагивает через него как через прогнившую тушку. Намджун не может отдышаться. Его руки подрагивают. Ощущение, будто он долго бегал. Слишком долго. Он садится напротив Элли, забившейся в угол. Рядом сидит Давон с окровавленной кружкой. — Хочешь позвонить копам? — спрашивает Намджун: голос дрожит так же, как и руки. — Нет, Нам, нет, — бормочет она, гундося. — Мое имя Намджун, тупая ты сука, — он закатывает глаза и делает глубокий вдох. — Хочу домой, Намджун, — плачет Элли. — Может, дать тебе телефон, чтобы ты позвонила копам, а? Элли отмахивается, отворачивается и громко всхлипывает. Но Намджун позволяет ей собрать вещи и натянуть куртку на тело под майкой. Давон сидит и разглядывает бордовый блеск на кружке. Хосок гладит ее по волосам, целует в висок и пытается эту кружку забрать. Давон вздыхает и нервно улыбается. Давон говорит, что соображала по ситуации, и когда Элли дернулась, она просто сжала кружу крепче и дала ею прямо Элли в нос. Намджун целует Давон в лоб и улыбается тоже. Хосок смеется, когда Элли старается прикрыть за собой дверь как можно тише. Тем же днем он отдает портсигар на переплавку и загибает цену за неотложность. Говорит, нужно восемь небольших одинаковых синичек и одну отдельную в виде броши. Говорят, забрать можно будет через пару дней — это максимально быстро за срочность. Давон говорит, они могут пробыть тут еще пару дней, погулять и осмотреться. Давон делает много фотографий. Давон смущается, когда на нее смотрят и шепчутся. К концу первого дня Давон не хочет выходить на улицу. Хосок говорит, такое случалось раньше. Все начинается с ее чрезмерной активности, переходит в смущение, перетекает в растерянность, кончается затворничеством. Словно сторонние слова и взгляды ее расшатывают и рассредоточивают. Она начинает искать причину, по которой могла не понравиться смотрящим на нее людям. Она начинает думать, что не угодила мужчинам и вывела из себя своим лицом женщин. Тогда Хосок закрывает Давон в комнате и любит ее так, как любит самый преданный мужчина самую потрясающую женщину на свете. Намджун ловит себя на том, что не смотрит на них как на брата и сестру, хоть внешнее сходство все еще и режет глаз. Он игнорирует это. На следующий день Давон блестит. Она много улыбается, и ее глаза улыбаются тоже. Она смотрит только на Хосока, следит только за его реакциями, ловит только его слова. Она буквально заглядывает ему в рот и выглядит при этом такой одухотворенной, что Намджуну становится неловко. Словно он третий на чьем-то свидании. На их свидании. В эти дни Намджун чувствует себя спокойно. Все, что он делает, — это ест и спит. Много ест и спит до тех пор, пока не прозвенит будильник, установленный Давон. Намджун замечает, как каждый раз Давон все крепче и крепче держится за Хосока. С каждым поворотом, с каждой минутой, что они просиживают в парке, у искусственного озера, она вцепляется крепче. Она говорит с Намджуном тогда, когда Хосок держит ее хотя бы за мизинец. Стоит ему отойти в тот же туалет, как Давон начинает подвисать на одной точке перед своими глазами. Намджун берет ее за руку и убирает темно-каштановую прядь за ухо. Он говорит, сегодня она выглядит так здорово, что у него буквально нет слов, но есть так много улыбок, которые он может ей отдать. Она улыбается и переплетает с ним пальцы. Она говорит, здесь не так холодно, как сначала казалось. Здесь Намджун вываливает буквально все деньги, что у него были. На этих синиц он тратит последнее. За них и за цепочки он вытряхивает на прилавок даже последние пылинки. Они улетают ночью, чтобы днем уже вернуться в Ильсан. И в Ильсане Намджун вместе с парой сумок идет на пляж. На закате поднимается ветер, и его уши начинают мерзнуть. Он думает о том, что струсил идти к Флоренции. Думает о том, что теперь в его голове должны освободиться некоторые полки. У него есть время на мысли. Есть время, чтобы разгрузить некоторые отсеки, дабы позже заполнить их чем-то неимоверно важным. А потом он возвращается домой и буквально чувствует, как его плечи начинают тяжелеть. Держать их прямо расправленными становится сложно. Мама дает ему время на душ и поесть, затем сажает за стол и складывает руки в замок. — Завтра будет ужин. — Какой? — В твое имя. Это отвратительно звучит из ее уст. Она словно готова поморщиться, потому что ей противно. Мама спрашивает, помнит ли Намджун о том, как происходит их церемония. Боже, люди называют это церемонией. Намджун говорит, что такое из его головы давно испарилось. Он помнит об этом как о факте, но не может вспомнить церемониальные детали. Мама рассказывает ему все от самого начала гребаных времен. Намджуну хочется попросить ручку и какой-нибудь бумажный огрызок, чтобы все записать. Это происходит снова. Намджун отворачивается, а они все устраивают за его спиной. Мама сказала, что они с Сохен все подготовят. Намджуну стыдно смотреть Сохен в глаза, он откровенно ее избегает. Но он подслушивает, когда они двигают стол в центр комнаты. Он подслушивает, когда они звенят бокалами. Он смотрит на свой отглаженный костюм, что лежит на постели, и думает о том, как те две матери ненавидят его. Они по-настоящему ненавидят его. Он не понимает, за что, но он чувствует их неприязненные волны. Сохен наверняка хочет удавить его за Чонгука, хоть и улыбалась тогда в лицо. Потом Намджун слышит чей-то голос еще. Он выходит из комнаты и крадется в гостиную, чтобы увидеть там тугой высветленный хвост и кошачье лицо. Мама Мин Юнги не меняется никогда. Он замирает, останавливается и просто смотрит. Не расценивший его желания оставаться незаметным Ямазаки начинает махать хвостом и беззлобно рычать. Мин Хэсук поворачивается и улыбается, ее глаза прикрываются так же, как глаза Юнги. Она словно и не переживала смерть мужа. — Господин, — говорит она, и ее улыбка — это будто единственное, что может поддержать Намджуна, будто только она прямо сейчас ему рада. — Вы совсем не поменялись, — говорит Намджун и выходит в свет, — правда, вы все та же. — Такой взрослый, но такой милый, — смеется Хэсук. Она делает то, чего не делала Флоренция, чего не делала его мать: Хэсук давит подушечкой пальца на кончик его носа и называет Намджуна пуговкой. Хэсук говорит: — Пуговка, ты же хорошо питаешься? Тебе потребуется много сил. Хэсук говорит: — Приглядывай за сыновьями, пуговка, потому что теперь они не будут принадлежать нам. Хэсук говорит: — Не кончи так же, как кончил Сою, пуговка. Моменты перемещения «пуговки» от начала предложения до самого конца от Намджуна не ускользает. После того, как «пуговка» оказывается в конце, Хэсук начинает звать его по имени. Пуговка стоит и смотрит в стол, пока мама смотрит на поднос с шестью бокалами. Пуговка велит принести еще один. Намджун чувствует легкий приступ тошноты, когда Сохен открывает дверь, и появляются эти чертовы короли. Он делает глубокий вдох — слишком глубокий, чтобы быть тихим и приглушенным. Делает глубокий выдох. Чимин опирается на трость, пока проходит, и Юнги совсем его не поддерживает, когда идет рядом. Тэхен выглядит полным энтузиазма, Чонгук выглядит просто смущенным присутствием матери. Хосок расстегивает пуговицу на пиджаке, Давон старается отойти в сторону. Сокджин идет в плечо с Сато. Сато держит в руках папку. Сато отходит ближе к столу, к тому месту, на которое молча указывает Сохен. Остальные становятся в чертову линию. Давон забирает из рук Хэсук небольшую коробочку в мягкой ткани. Давон же и подает Намджуну перстень из нее. Давон же и надевает его Намджуну на средний палец. Она же и собирается уйти в сторону, оставив мужчин решать свои дела. — Ты не моя служанка, — говорит Намджун, качая головой, — встань к остальным. — Намджун, здесь нет моего места, — она хрустит суставом. — Встань, я сказал. Твое место в самом начале. Становись. Намджун слышит недовольный вздох матери. Хэсук наверняка скажет, что Пуговка неплохо справляется. — Мин Юнги, — зовет Намджун, окуная руку в глубокую серебристую плошку. — Хенним, — Юнги выступает вперед и кланяется. Намджун умывает его. Проводит мокрой рукой по лицу, придерживая другой затылок, и дает бокал с вином. Он вешает на его шею синицу из серебра. — Подрежь тормоза тому, на кого я укажу, и тогда, когда я укажу. — Да, господин. Намджун с каждым проворачивает одно и то же. В этом суть церемонии. Он умывает собственными руками, посвящает в дела, посвящает в себя. Они принимают его, соглашаются с ним и отказываются от порицания его действий. Но каждому Намджун говорит что-то свое. Намджун говорит Давон: — Моя королева, мой здравый смысл. Намджун говорит Чимину: — Вверяю твоим рукам свою голову. И Намджун цепляет к чиминову карману на пиджаке брошь в виде синицы. У короля должна быть десница, говорит Намджун. Намджун говорит Тэхену: — Если ты не разглядишь занозу, она попадет мне под кожу. Проследи за всем. Намджун говорит Чонгуку: — Защити меня. Даже если защищать придется от меня же. Намджун говорит Хосоку: — Когда я не смогу действовать, полагаюсь в действии на тебя. Намджун говорит Сокджину: — Будь, пожалуйста, на моей стороне. Будь, пожалуйста, послабее. Они пьют за здоровье хеннима, за его долгие годы. Сато говорит, он здесь от лица отца с миром и согласием. Намджун подписывает какие-то бумаги, которые Сокджин проверил лично. Ему оставляют папку с прочими документами. Среди них номер счета на его имя и частная собственность — тоже на его имя. Здесь есть договор о процентных отчислениях. — Это была самая жуткая прелюдия, — говорит Чимин тихо. — Сказал человек с брошью, — улыбается Чонгук, и Чимин гордо так потирает свою птицу. — За бонусы роли короля, — говорит Сокджин, поднимая бокал. Намджун — единственный, кто пьет в тот вечер за синиц.