синицы

Чувство величия — вещь странная. Намджун приравнивает это к полноценному принятию себя, но в целом чувство отгоняет. Оно может заклеймить, превозвысив. Может отделить его от остальных, выделив. Если это чувство должно быть в нем в связи с положением, то он — внутри, не напоказ — от положения отказывается. Но стоит только признать, что положение его номинально и относительно, как есть становится проще. Они не отпускают шуточки, не говорят на рядовые темы. Они едят молча, Намджун слышит звон посуды и причмокивание. Беседа не склеится, как бы они не пытались разрядить обстановку. Просто случай не тот, ситуация для юмора кажется неподходящей. Хотя отчасти именно это Намджуну и нужно было бы сейчас. Он старается не смотреть исключительно в свою тарелку, но поднять глаза на друзей — идея пропащая. Странное чувство внутри. Поганое. Они снова посадили его во главе стола, но он словно опять стоит у могильной ямы самым крайним. Как будто эти люди ждут его слов или каких-то действий, а Намджун даже не знает, в какой руке ему следует держать нож. Он не отводит взгляд и не смотрит искоса только тогда, когда Чимин, вспотев, просит помочь снять пиджак. И Давон помогает, придерживает где надо. Чимин выглядит так, словно бежал минутой позже. Он моргает медленно, дышит громко и жует так, будто его рот и глотка сухие. Намджун спрашивает, стоит ли принести Чимину воды, но Чимин отмахивается, говорит, что все в порядке. Все в порядке еще минут пятнадцать или двадцать. Потом Чимин становится тише. А потом Давон просто ловит его, потому что он начинает валиться в сторону. И здесь не начинается паника. Они снова делают все в тишине. — Чонгук, помоги, — говорит Давон. И Чонгук помогает. Юнги уходит, нервно поглядывая на Чимина, а возвращается с чонгуковой матерью. На самом деле Ханэ был не единственным, кто оказывал помощь. Кто в принципе был синонимом к помощи. Намджун не знает о прошлом потоке семьи так много, но думает, что разбирается во всем. Наверное, юность и молодость — это что-то вроде опьянения: ты мнишь себя всезнающим, думаешь, что понимаешь все и во всем разбираешься, полагаешь, что, сойдя с седьмого этажа, сможешь выжить. Намджун выпил совсем немного, но и этого, как оказалось, ему вполне достаточно. Чонгук несет Чимина на диван. Чимин все еще тихо дышит, его лицо и шея тускло поблескивают потом. Сохен, расстегивая его рубашку, объясняет: Чимин перетрудил свой организм, и тот потребовал силового возмещения. Юнги говорит, он встал на ноги прошлым вечером. Сохен недовольно качает головой и хмурится, оглаживая Чимина влажным полотенцем: не стоило поднимать его на ноги ради такого, еще слишком рано именно для его организма. Выздоровление — процесс сугубо индивидуальный. Чимин нехотя открывает глаза и натянуто улыбается. Говорит, прелюдия не была настолько ужасной, насколько оказалось все в остальном. Хосок, сложив руки на груди, посмеивается. У Чимина жар. Его повязки влажные от пота, и Сохен гонит Чонгука за пластырями, бинтами и прочим дерьмом, которым нужно Чимина залатать. Чонгук только кивает, как болванчик, и вместе с Сато исчезает с горизонта. Намджун просто сидит у чиминовой головы, упирая забрюченные колени в пол. Он гладит секундно его влажный висок и говорит тихо, что привез альбом, как и было обещано. — Можем обсудить его потом, — говорит он. — Если я не откинусь раньше времени, — улыбается Чимин: его глаза закрыты, а пальцы перебирают полы рубашки. — Не откинешься. Ты даже из обязанностей своих ничего не сделал, — Намджун усаживается поудобнее и снимает пиджак, извернувшись. — На самом деле я жду, когда ты признаешь, что назначением сделал мне одолжение. — Тогда я жду, когда ты признаешь, что зря встал на ноги так рано и только для того, чтобы почтить тупорылые традиции. — Никогда, — говорит Чимин. — Никогда, — соглашается Намджун. Сохен делает все аккуратно. Намджун смотрит на ее руки, разглядывает пальцы. Эта кожа казалась ему нежной. И будто бы он мог почувствовать, как от ее рук пахнет каким-нибудь женским кремом, каким она обрабатывает кожу после улицы или душа. Сохен в мягком бежевом и ненавязчивом розовом выглядит такой уравновешенной и стабильной, что Намджуну действительно тяжело отвести от нее взгляд. Она притягивает его внешним спокойствием. Она не говорит, что они делают что-то не так, совершают не те поступки, что нужно совершать в их возрасте. Сохен улыбается по-матерински тепло, пока возится с марлевыми салфетками. Она в тишине просто продолжает делать свое дело, не распыляясь на лишнее. Намджуну кажется, к ней бы он пришел, чтобы посоветоваться, зная, что она не станет накидываться на него с осуждением. Она сядет и объяснит ему плюсы и минусы, расскажет о том, что бы сама сделала на его месте. Намджуну кажется, женщины в их семьях буквально необходимы, ведь мужчины за своим безрассудным гневом и вспыльчивостью могут не разглядеть сути. Намджун смотрит на обеспокоенную Давон, растирающую настойчивыми кончиками пальцев грудную клетку. Наверное, они не могут без происшествий. Наверное, это то, что держит их всех в тонусе. Они не злобятся на ситуации, не зацикливаются на обстоятельствах. Они просто переходят через препятствие, принимая последствия к сведению, и топают дальше. При столкновении со следующим дерьмом им уже известно, как обойти кучу получше. Мол, если было хорошо, то это отлично, а если было плохо, то это опыт. Техника хоть и отдает старьем, но все же имеет место. — Намджун, — говорит Сокджин, — у тебя глаз дергается. — Сокджин-а, — Сохен складывает пару пустых упаковок, чтобы выкинуть, уходя, — помнишь, как Сою переживал? — Да, — кивает Сокджин с улыбкой, — он постоянно трогал волосы за ухом. — Гладил их, — улыбается Сохен. — И из-за этого его волосы справа начинали блестеть. — Я говорила, что так он быстрее полысеет, — говорит Хэсук в дверях, — а он сказал, мол, если бог остался при волосах, то и его шевелюра не покинет. О, Сою же был чертовски прав. С простреленной глоткой, но он остался при волосах. Наверное, справа за ухом все еще было наглажено и блестяще. Это забавно, думает Намджун. Это забавно, потому что технически Сою теперь тоже как бы бог. Мертвый, но. Технически все их короли мертвы. А Намджун сидит на полу и смотрит на то, как выступивший пот на лбу Чимина превращается в матовую пленку. И он все еще здесь. Вроде как принц без короны. Видимо, чтобы стать богом, нужно умереть. Видимо, чтобы стать королем, нужно привлечь к себе смерть. Корона поблескивает при солнце, поблескивает при луне. Это забавно, но пожинающий плоды выданного кредита Бог видит чертовски многое. Так что какой-то сраный блеск какой-то сраной короны он разглядит достаточно быстро. И неплохо тогда, наверное, что у нового принца короны нет. Никто не говорит, что ужин испорчен, потому что он не испорчен на самом деле. Чимину под голову кладут подушку, накрывают пледом, когда его начинает морозить. Чонгук включает телевизор, Тэхен приносит тарелку с легкой закуской. Они снова все его окружают. Их единство не должно проявляться только в беде, но они снова сидят вокруг или возле Чимина. Кто-то ест, кто-то переключает канал. Давон забирается на диван позади Намджуна и начинает разминать его голову. Он закрывает глаза и клонится назад, потому что выводящие что-то круглое и равномерное пальцы Давон вызывают приятную сонливость. Хосок останавливается на «Выстреле в пустоту» с субтитрами, и они все смотрят на Костер-Вальдау с усами. Сокджин садится на углу дивана, и Намджун не пытается подвинуться, чтобы положить голову на его бедро. Перед уходом Давон вручает Намджуну ключ. Один ключик на гибком кольце. Ни бантика, ни поздравлений, ни брелока. Просто ключ. Намджун, обнимая, шепчет ей на ухо, что сегодня ему не хочется здесь оставаться. Давон с улыбкой отвечает, что у каждой взрослой синицы должно быть свое собственное гнездо. И они свили его внимательно и заботливо для Намджуна. Так что он свободен в выборе траектории полета с вещами. Хосок спрашивает, не подвезти ли Намджуна, но тот отказывается, решив переночевать с маминым недовольством. Мама не спрашивает после, как он себя чувствует. Она в общем и целом выглядит так, словно Намджун оскорбил ее чем-то. Словно Намджун задел ее каким-то образом. Он провожает ее взглядом, молча помогает, когда это нужно. Это нужно ей. Ему нужно объятие в знак поддержки. Или в знак принятия. Почему она поддерживала и принимала Инсо, но теперь аналогичное не может сделать с сыном? Чем Намджун хуже? И вот здесь, именно в момент, когда мама желает ему спокойной ночи, даже не удостоив взглядом, Намджун поднимает подбородок и, спрятав руки в карманы, от ее слов отворачивается. Ночью и совсем не втихую он собирает вещи — то, что сможет унести сейчас и одним разом — и цепляет Ямазаки поводок. Он не берет ничего из еды, не берет выделенное матерью полотенце. Он будто бы пытается вообще ничего из вещей ее дома не брать. Это отвратительно. Ему хочется закрыть за собой дверь и тут же упасть в объятия женщины, целующей его на ночь в лоб. Ему словно пятнадцать и детской обиды в нем так много, что на мысли порациональнее места просто не остается. Ему в пятнадцать хотелось гребаного молока с медом перед сном. Он упирается руками в комод, когда понимает, что торопливость дошла до чего-то нервного и прерывистого: он начал пихать вещи как придется. Возможно, все это поспешно. Возможно, на толковые сборы нужно чуть больше времени. Возможно, Намджуну следует пойти нахуй. Он пинает комод несколько раз, пока некоторые пальцы не начинают хрустеть. Он собирает остальное спокойнее. Он забирает документы, но вытаскивает лишнее из чемодана. Пихает кроссовки в коробку. И остается в туфлях. Вызывает такси, адрес проговаривая с подписанной бумажки. И уходит, закрыв дверь. Ты получаешь что-либо, когда по-настоящему отказываешься от этого. Так думает Намджун, не смотря в окно. Ямазаки смотрит на него усталыми глазами и поскуливает, когда машина пружинит на ухабах. Надежда наслаждения, вероятно, всегда двигала им. Смирение с хреновым положением жизни вызвало равнодушие к изменениям. Он мог жаждать их, но это не значит, что он покорничал в ожидании. Он был дерьмом и просто плыл по течению. Предоставленный шанс исправить все спровоцировал отторжение нарощенных толстых тканей прежнего личностного существования. Намджун хочет жить. Он хочет жить так хорошо, чтобы на смертном одре слезы были только от радости за прекрасное прошлое. Никакого сожаления, к черту это. Предательство может быть неприметным и незаметным, и это чистое отречение. Отец оставил его. Мама отвернула нос. Он как щенок, которого все пихают ботинками из стороны в сторону. Он не камень, не дерево и не вода. Не животное и не падаль. Он способен ускользнуть от тысячи образов, он может гнаться за одной жаждой, чтобы позже обрести другую жажду. Не дерево отказывается от своих цветов, а цветы — от дерева. Вот и все. Все, к чему приходит цветок, так это к тому, что ему следует отказаться от своего одеревенелого родителя. Он изворачивается, чтобы в окне такси разглядеть место прибытия. Видит забор из частых и тонких железных прутьев с пиками у вершин. Калитку он открывает, просунув руку между железками. В окнах темно, на улице тихо, неяркий свет от фонарей вдоль дороги. Он не знает эту улицу, потому что не было причин для ее посещения. Он останавливается с хилыми пожитками на дорожке перед приземленной дверью и снова сует руки в карманы. Холодно здесь. Ямазаки садится и вертит мордой, оглядываясь и принюхиваясь. И Намджун просто вздыхает. Ему холодно, но он продолжает стоять здесь, мало что понимая. У него под конец иссякают силы на то, чтобы постоянно думать о первопричинах. Ему бы подумать фактами, а не выводами, как и учила Флоренция. Он смотрит на Ямазаки, и Ямазаки наклоняет голову в сторону для удобства. — Давай загнездимся здесь, друг, — Намджун чешет его у уха. И все как у людей — с коридорчиками, комнатками, кухонькой да гостиной. Все как у людей, и это почти убивает его. Его хребет начинает мягчить, крошиться, сыпаться. Он чувствует себя одаренным чем-то примитивно бездарным. Он теперь для них как содержанка или ярмо. Но первая хотя бы ублажает физические интересы, второе же только тянет головешку ближе к земле. Он оглядывает все быстро, практически нехотя, прознав простоту планировки парой минут спустя. Вот только на кухне у него стол круглый. Совсем никаких углов, все легко и непринужденно. Этот чертов круглый стол выглядит почти демократично. На столе небольшой букет кремовых роз в непритязательной вазе и коробочка. Почти в такой же коробке Тэхен тогда принес ему ножи. Но только в этот раз здесь столовые приборы. Бутылка Ямазаки и пара роксов. Несколько пачек хороших дорогих и крепких сигарет, пара черных матовых зажигалок. И гильзы. Чимин, озабоченный псом, оставил корм и блестящие чашки, в которых морда Ямазаки, кажется, утонет. Хосок, озабоченный клубом, в гостиной притулил стереосистему, и выглядит она обосратски дорогой — настолько обосратски, что Намджун даже не решается прикоснуться к ней. Сокджин, озабоченный искусством, повесил в коридоре выкупленную «радужную девушку», мимо которой Намджун прошел. Намджун учил себя тому, что оправданий в его жизни должно быть минимально. Каким бы ни был его поступок, он не должен пытаться его оправдать. Он не должен подбирать аргументы, не должен подыскивать факты, чтобы как-то выгородить какую-либо из своих сторон. Намджун может не принимать себя от и до, но он должен считаться с тем, чего и каким образом требуют спектры его личности. Иногда ему кажется, что его мозга не достаточно. Ему кажется, словно мозг не способен вместить в себя все то, с чем Намджун может столкнуться. Но его сердце выглядит эластичным. Переживания, стрессы, ситуации, обстоятельства — аспекты, которые его сердце может полноценно в себя вместить. Намджун думает, когда-нибудь оно просто разорвется от обилия прочувствованного, но пока что оно бьется, мечется, временами изнывает по чему-то, что, вероятно, Намджун умудрился упустить. Внутри него достаточно всего, чтобы устроить эмоциональную революцию, но внешне он пытается держать фасад, подавляя внутренние взрывы. Когда-нибудь его точно разорвет, он знает это наверняка. Остается только ждать начала конца. И он действительно просто начинает ждать. Он сидит перед окнами гостиной, выходящей на задний двор: сухой, безжизненный, с единственным фонарем прямо посередине. Это странно и иронично выглядит. Иронично, потому что ровно так же выглядит Намджун за обратной стороной остекленной стены. Странно, потому что это единственное, что есть на заднем дворе — просто фонарь с отсыревшим плющом на черном столбе. Он оплетает его остатками теплого сезона, и Намджун в объятиях прогретого дома чувствует себя аналогично. Вот он, на ладони у отцовского бога. Сидит и думает об одиночестве своим большим сердцем, держа в холодных руках тлеющую сигарету и стеклянную пепельницу. Ким Намджун — это резолюция. Его положение — это резолюция. Его пес — это резолюция. Его дом — это резолюция. Но он не чувствует ущемление от осознания этого факта. Он не думает, что быть на данный момент им — это плохо. Он действительно отгоняет подальше мысль о том, что следует ему сделать дальше. Намджун не хочет понимать, что в дальнейшем от него будут ожидать многого. При допуске этой мысли в его желудке начинает вертеться тошнотная карусель. Он пропустил свой первый закат здесь, но должен встретить свой первый рассвет. С присущей исключительно ему патетикой и принятием важности, но он должен сделать это. Его клонит в сон от тепла и спокойствия, но дремлет здесь только его пес. Намджун слышит каждый стрекот своей затяжки, слышит, кажется, даже, как опускается пепел на стекло. Он слышит, как размеренно дышит Ямазаки, и есть во всем этом что-то давно желанное. Словно именно к этому состоянию покоя он и стремился. Он хотел чего-то добиться, но теперь сидит в доме, которого для него добились остальные. И он не чувствует себя так, будто самостоятельно он ничего бы не сделал. Он чувствует эти стены высокими и могущественными, он ощущает степень поддержки его друзей, готовых дать ему то, что он хочет. Но дело в том, что их много. И они делают это для него все вместе. Но возвращать долги Намджуну придется в одиночку и каждому. И его жизни не хватит, чтобы расплатиться с ними. Он опускает пепельницу на пол и тянется, чтобы погладить Ямазаки. Наверное, его жизнь не станет хуже, если он решится все же основательно и абсолютно посвятить отведенные ему года своим друзьям. Это греет его почти так же, как теплые стены дома. Он сидит так до рассвета. Курит, думает и гладит пса. Он не бродит по дому, не ищет место удобнее. Он просто сидит на теплом полу в гостиной до тех пор, пока не появляется солнце и не начинает светлеть. Свет тусклый, отдающий пасмурностью. Но выглядит это точно лучше всех тех рассветов, которые он встречал в потливом Бостоне. Вся жизнь — чтобы теперь не случилось здесь — будет всяким лучше. Он выбирает ее и выбирает их. Он отказывается от себя. От той стороны себя, которая просит сострадания, милосердия и внимания. Он представляет себя отцом, что завел детей сознательно и с полным осознанием ответственности. Намджун может не сказать об этом остальным, но он отдает себя в их руки. В его комнате большой шкаф, длинный такой и слишком вместительный, без зеркала, чему Намджун рад. Флоренция говорила, спать перед зеркалом — дрянь, а не идея. Она говорила, так ты никогда не выспишься, а, проснувшись, будешь пугаться собственного отражения, приняв его за что-то ужасающее. И Намджун действительно верил в это. Везде, где зеркало было направлено на кровать, он делал перестановку. Здесь зеркало в деревянной раме и в полный рост стоит в стороне, в углу. Постель заправлена кем-то, кто догадался сделать это на американский манер. Намджун ложится поверх и обнимает подушку. Ямазаки ложится на полу у кровати, и Намджун, засыпая, сосредотачивается на том, в каком ритме дышит его пес. Пробуждение выходит затяжным. Его телефон гудит, вибрируя, где-то рядом — в стороне, где он оставил свой пиджак. Он смотрит на имя входящего звонка. Мама не заставляет себя ждать. — Куда ты ушел? — спрашивает она сразу и без приветственных оттяжек. — А что такое? — мычит он. — Куда ты ушел, Намджун? — Я дома, мам. Сплю. — Дома тебя как раз и нет, Намджун. — Хорошо, — он раздраженно трет глаза, — я в том доме, который мне вчера подарили. Так лучше? Ты хочешь что-то еще? В чем проблема? — Не разговаривай со мной так. — Я ничего тебе еще не сказал. — Намджун. — Что? И она замолкает. На какие-то секунды, но она замолкает, чтобы, видимо, подобрать слова получше, найти другой подход к его утреннему раздражению. Отчасти Намджун понимает, что это просто ее волнение, и не стоит реагировать на него вот так, но та часть, что видела и приметила все ее вчерашние реакции, хочет ответить так резко, как только возможно. — Ты злишься на меня? — спрашивает мама после паузы. — Прости, — вздыхает он, — наверное, я вспылил. Я поздно лег. — Ты плохо себя чувствовал? — Нет, мам, я чувствовал себя хорошо, но это не понравилось тебе. И я не понял причину твоей антипатии к тому, что твоему сыну в кои-то веки стало не плохо. — Это не антипатия, Намджун. Я просто не хотела, наверное, всего этого для тебя. — Тогда, может, тебе не стоило поощрять мое сближение с остальными. — Я просто хотела, чтобы ты был моим, — резко говорит она, и голос ее становится высоким, тонким, слова быстрее и отрывистые, — я хотела, чтобы ты вернулся не к Ильсану, а ко мне, понимаешь? А теперь ничего не будет таким, каким мы с тобой хотели. Вот и все. Посмотри. Ты ушел из дома, ушел от меня, ушел туда, куда тебе предписано уйти твоими друзьями. — Отец так же сделал? Сначала мама не отвечает, а потом произносит мягкое и медленное «да», в котором Намджун слышит грустную улыбку. — Я приду к тебе по первому зову, неужели ты не понимаешь это. — А потом по второму, даже не добравшись до меня, помчишься по своим делам, потому что они тоже будут играть роль. — Я думал, ты поняла, что происходит. — Я понимаю, сынок. Но ты остаешься для меня тем мальчиком, которым я тебя проводила. Если это докучает тебе, я постараюсь исправиться. Но просто войди в мое положение. — Я люблю тебя, — говорит он, вздыхая. — И я тебя, малыш, — говорит она, вздыхая. Мама говорит, Хэсук заходила с утра пораньше, чтобы поговорить именно с Намджуном. Но Намджуна дома не оказалось. Мама говорит, Хэсук выглядела как мартовская кошка. Намджун смеется, потому что Хэсук в принципе словно и произошла от кошек: тонкая, грациозная, она будто никогда и никуда не торопится. Намджун переодевается и кормит Ямазаки тем, что оставил Чимин — извечно предусмотрительный, если дело касается заботы о псах. Намджун заливает ледницу и убирает со стола все, кроме роксов и бутылки виски. И он просто сидит за столом, ожидая прихода большой кошки, которая никому не дастся в руки. Хэсук приходит парой-тройкой часов позже. Ее хвост снова туго затянут: кажется, словно даже кожа на ее лбу натягивается, и глаза из-за этого выглядят больше и хитрее. Хэсук похожа на кошку, но ее сын — вылитый лис, когда улыбается и когда нападает. У Юнги, может, и нет ее хвоста, но взгляд точно принадлежит матери: тонкий, пронизывающий, синтетический. Намджун, отходя в сторону, чтобы позволить ей войти, замечает ботинки на ее ногах с толстым, но невысоким каблуком. Этот каблук как член, и словно, если Хэсук что-то не понравится, она просто затолкает его кому-нибудь в зад. Он ведет ее на кухню за стол, пока она говорит, что Юнги был расстроен, когда она спросила, где можно Намджуна найти. Намджун говорит, оно и ясно, потому что ни одному сыну не будет приятно, если его мать заинтересуется не им, а сыном другой женщины. Хэсук ухмыляется и говорит, что в этом нет смысла, потому что мать, как понятие, в их большой птичьей семье не имело ни границ, ни рамок. Никакой конкретики, говорит Хэсук. — Ты подготовился, — улыбается она ленно, кивая на бокалы и бутылку. — Мама сказала, что вы придете, — Намджун достает лед. — Она сказала, вы хотите поговорить. Хэсук кивает и тихо вздыхает, складывая руки в замок на столе. Но она не говорит. Она ждет, когда Намджун подаст ей бокал с кубиками льда в янтаре. Ее длинные тонкие пальцы обнимают стекло, и ее кольца звонко постукивают по прочной поверхности. Хэсук смотрит в лед, перемешивая виски. На какую-то секунду между ее бровей образовывается складочка. Она красивая женщина, и Намджун признает это. Ее брови закруглены, возле правой небольшая родинка. Ее ресницы длинные и частые, глаза едва подведены черным карандашом. Она подчеркивает свою красоту ненавязчиво, сохраняя природную естественность. Ее волосы — это что-то вроде знака отличия. Она отличается от других кошек, но вместе с тем не отличается от них совсем. Она выбирает мужчину, а потом выбирает не приходить на его похороны, чтобы запомнить его здоровым и сильным, а не мертвым и с челюстью, которую пришлось подвязать. Женская прозорливость может не поддаваться логике. И в этом нет ничего дурного. Женщины по-настоящему нужны их семье. — За что мы выпьем? — спрашивает она, поднимая бокал чуть выше: ее острый локоток упирается в стол, но Намджун почему-то представляет, как он упирается в чей-то кадык. — За что вы хотите выпить со мной? — спрашивает он, и ее глаза сверкают тускло и по-взрослому: возникает ощущение, будто она поняла вдруг, что Намджун теперь рослый и зрелый, и говорить с ним можно совершенно по-другому. — Я хочу, чтобы ты не забывал: некоторые решения следует обсудить с другими, чтобы найти верный исход. Я хочу, чтобы ты не ставил себя выше остальных. Потому что они сами тебя выбрали, — она двигает бокал вперед, и Намджун делает то же. Когда-то Намджун думал, что взрослые — это волки. Все и без исключения. Они вечно жаждут плоти, они жаждут всего и больше. Права слабых их не устраивают. Они выгрызают что-то побольше и позначимее. Тогда же Намджун и понял, что дети — это всего лишь оленята перед огромными и ослепляющее яркими фарами. Фарами могут быть и пожелтевшие от жадности волчьи глаза взрослых. С детьми не будут церемониться и не будут считаться. Дети — это ярлык «я сделал это». Но это не показатель «я несу ответственность за то, что сделал». Но Намджуну нравится, что перед глазами Хэсук он не чувствует себя олененком. Он не сутулится и не пытается спрятаться. Ему наоборот хочется поднять подбородок выше. — Мне понравилось, — она ворочает языком по рту, испытывая терпкость вкуса, — как ты вел себя с Давон. — В этом было что-то особенное? — он смотрит в свой бокал и вспоминает, что пепельница так и осталась в гостиной. — Женщины — это всегда что-то особенное, — отвечает она с улыбкой. Хэсук замолкает, потому что Намджун, словив паузу между ее слов, поднимается и идет в гостиную. Ямазаки подрывается и идет за ним следом, но Намджун от пса отмахивается, когда тот пытается сунуть свой нос в окурки. — Давон для меня — это то, что я никогда и никому не захочу объяснять, — говорит он, ставя пепельницу на стол: выходит как-то резко и громко. Хэсук говорит, за спиной каждого короля должна быть королева. Чтобы остудить пыл или поддержать тогда, когда отвернутся все. Женщина играет неотъемлемую роль: она может не быть главной, но женская тень оберегающего образа будет даже в распаленный полдень. Когда все тени исчезнут, ее тень просто станет частью твоего тела, превратив его в гребаное явление. Женщина — то, что не вмещает себя в пространство в достаточной мере. Вот, что Хэсук пытается ему сказать. Женская прелесть в том, что мужскую корону она может носить на любой части своего тела, но никто не назовет ее королем. Все скажут, что она королева, коей король лег в ноги. Хэсук говорит, вернее всех служат суки. Намджун в это не верит. Но Хэсук говорит, если сделать женщину императрицей и считаться с ней, как с равной, она будет служить сердцем до конца дней своих. — Я восхищаюсь ею, — тихо говорит Намджун, — если честно, то я делаю именно это. Но я не хочу проговаривать это, я хочу сделать что-то такое, чтобы она все поняла. Я уже восхищался одной женщиной. И я не успел сделать хотя бы самую малость из того, что могло бы доказать ей мое восхищение. Беспредельное и искреннее. — И теперь ты ставишь Давон рядом с мужчинами, — Хэсук подносит бокал к губам, но делает чертовски маленький глоток. — Виски — не женский напиток, — улыбается Намджун. Хэсук кивает и говорит, что именно по этой причине ей нравится джин Чимина: женский язык может раскрыть все спектры его вкуса. — Ты знаешь, — говорит она с памятной улыбкой, — я познакомилась с Енну, когда он угнал мой пикап. Сою тогда был молод, а молодость — это праздник. И они сделали из моего пикапа бассейн. Я открыла заднюю дверь, выпустила воду и закрыла дверь обратно. Залезла в салон, — она прищуривается и злорадно ухмыляется, — и нажала на газ. Енну спал там, прямо на той площадке, в тех помоях, которые развели в воде. И он буквально вышиб дверь собой, пока выкатывался нахрен. — Он чудом остался жив, — смеется Намджун. — О, Сою тогда сказал, что меня нельзя упускать. Но я всего лишь чинила соседские машины, и мой отец подарил мне пикап, понимаешь? Это было моей первой машиной, принадлежащей только мне. А тут какой-то мудак решил угнать ее. Нет, так дела не делаются. Я бы не позволила отнять у меня то, что я заслужила. — Юнги это унаследовал. — Да, машинное масло вместо мочи, бензин — вместо крови. Так Енну всегда говорил. — Я не знаю, как моя мама познакомилась с отцом, — хмурится Намджун. — Помнишь озерный парк? Она смотрела на островок в центре, — Хэсук прерывается, когда Намджун щелкает зажигалкой. — Наверное, тогда Инсо нужно было больше романтики, и Чуен с этим справлялась на отлично. — Я не думаю, что мой отец из таких мужчин, — он затягивается, и Хэсук разглядывает выдыхаемый им дым. — Намджун, ты не знаешь, каким твой отец мог быть с Чуен. Поверь мне. Никто не знал. — И что, так они и встретились? Просто в парке, без эффектных действий и прочей патетики? — Он спросил, почему она приходит туда каждый раз в одно и то же время. Ее платье тогда было… — она стреляет глазами на пачку у намджуновой руки, — в вишневых цветах. Я видела его, она до сих пор хранит это. Намджун предлагает ей сигарету, и Хэсук принимает ее. — И Чуен тогда сказала ему, что вода — это единственное, что в ее жизни было и будет постоянным. Чуен оказалась из всех женщин такой же спокойной, как и Сохен. Но если Ханэ позволил сидеть Сохен на своих коленях во время общего обсуждения, то Чуен старалась занять стул Инсо. Именно это Сою в ней и не понравилось. Она могла не говорить открыто о том, что тоже хочет власти, но она выражала это иным образом. И Сою, будучи человеком прозорливым, эту ее волну быстро уловил, отодвинув от стола так далеко, как только возможно. Когда они обсуждали дела, Чуен не разрешалось стоять даже у плеча Инсо. Чжинхе не особо лезла в вопросы устройства иерархии. Она даже не особо лезла к Минхи. Минхи был чем-то вроде долбанного шила в заднице. Чжинхе со временем надоело на него натыкаться. Хвана стояла в стороне, но не потому, что Сою ее туда задвинул. Она следила за ним. Она присматривала за ним, его сохранностью. Она берегла его. Может, будь она в роковой момент многим ближе, ее бы зацепило так же, как мужа. Сою позволял только троим женщинам стоять за своей спиной. Ида, Сонген и Хэсук. Тэхен, Хосок и Юнги. Ида была громкой и шустрой, и Джено был влюблен в ее пылкость с самого начала. — Джинэ был барменом, — Хэсук стряхивает пепел так аккуратно, словно сигарета — это продолжение ее пальцев, — очень наглым барменом, а Сонген не любила, когда мужчины вели себя фривольно. И на нем была выглаженная белая рубашечка с совершенно идиотским галстуком. И Джинэ начал отпускать какие-то шуточки. Сонген схватила его за галстук и ударила лицом о барную стойку. Да, — Хэсук как-то горько усмехается, — такой она была. Хэсук мыслит местами как мужчина. Поэтому Сою прислушивался к ней. Ее мысли, ее слова — это квинтэссенция женской интуитивности и мужской категоричности. Сою нужна была такая птица в строю. Он просто окружил себя женщинами, разделившими черты его натуры. Таким образом он сам находился в равновесии, находя баланс в своих людях. Он буквально расщепил себя, достигнув гармонии. Намджун думает о том, что, вероятно, остальные аналогично являются отражением его характерных сторон. Хэсук говорит, мужчине тяжело признаться, что большая часть его поступков, действий, дел посвящена женщине или ее образу. Мужчина может не признать, что пытается забраться выше, чтобы мать им гордилась. Мужчина может не признать, что пытается добиться большего, чтобы его женщина всегда смотрела только на него и ни на кого кроме. Хэсук говорит, за каждым мужчиной прячется что-то женское. Хэсук тушит сигарету и коротко гладит намджуновы костяшки мягкими подушечками пальцев. Она говорит, за Намджуном прячется слабость. За Тэхеном — чуткость; за Чонгуком — лилейность; за Юнги — субтильность; за Чимином — уветливость; за Давон — бархатность; за Хосоком — любовность; за Сокджином — острота. Намджун даже не обращает внимания на то, что Хэсук практически прямым текстом говорит, что за всеми ними прячется одно большое и женское. Это нежность. Он провожает ее до такси, и она целует его в кончик носа, посмеиваясь. Он улыбается так широко, что его глаза буквально закрываются. Он не любит так улыбаться, это смущает его. Но Хэсук снова смеется и говорит, что Пуговка вырос красивым мужчиной. Она говорит, что надеется на Пуговку, который не подведет ее. Но перед тем, как сесть в машину и закрыть за собой дверь, Хэсук говорит: — Та девушка с ошейником. Это Рю Тэрим. — Откуда вы?.. — Я позади тебя, пуговка, — она улыбается и подмигивает, — я всегда стою позади тебя. Вот так это всегда выглядит. Он может забыть о проблеме, но проблема не забывает о нем. Намджун может уходить от необходимости ее решения, но это просто бегство по кругу. Он загнан на арену. И он мечется по ней, пока кто-то бьет хлыстом по натянутому бархату. После Хэсук на корне языка остается разнеженная горечь. В спальне он включает телевизор, чтобы тот просто балаболил на фоне. Он выпил на голодный желудок, но выпитого недостаточно для того, чтобы вызвать хреновое состояние. Так что он просто решает уснуть или хотя бы попытаться сделать это. Крутят какое-то мыльное шоу. Намджун заворачивает ноги в одеяло, укладывается на подушку удобнее. И вспоминает, как пальцы Сокджина тыкались в его бедро, когда тот просил пульт. Сокджин поднимает трубку быстро. Он мог и не ждать звонка, но именно с такой скоростью отвечают люди, которые держат телефон максимально близко к себе. — Да? — Нет, — говорит Намджун. — Теплый прием, — Намджун слышит в его голосе прежнюю усмешку, — успел соскучиться? — Успел выпить. — Оперативно. — Есть такое. Пауза провисает, но напряжение не давит на виски. Словно так и должно быть перед его сном. Сокджинов голос должен быть где-то поблизости, чтобы Намджун мог уснуть с легкостепенным чувством правильности, вероятно. — О чем ты думаешь? — спрашивает Намджун. — Не знаю, — Сокджин мычит, пока, видимо, меняет позу, — ни о чем конкретном. — Ты честен со мной? — Что? — Ты честен со мной, Сокджин? — серьезности в Намджуне хоть жопой ешь: какая же поганая ирония. — Да, — отвечает он. Намджун давится смехом, утыкаясь лицом в подушку: его опьянение требует разрядки обстановки. — Как тебе мой член? — спрашивает он. — Ты омерзителен, — сокджиново «фу» звучит как-то странно, и это заставляет Намджуна чувствовать себя омерзительно приторным. — Ну, ты же видел меня, да? Во всей красе. — Ты блевал, Намджун, — смеется Сокджин, — ты блевал в мою руку, понимаешь? — Ты пытаешься принизить мое достоинство? — смеется Намджун. — Какой же ты идиот. Почему-то почти каждый их диалог выглядит как перестрелка. Иногда они пытаются ранить друг друга, иногда их слова искажаются и рикошетят, и так они делают больно другим. Они словно красуются друг перед другом уровнем сообразительности. — Ты очарователен, — тихо говорит Намджун. — Я знаю, — вздыхает Сокджин. — Да, — Намджун, вздыхая, переворачивается на спину и смотрит в натяжной потолок, — ты знаешь. Всегда все знаешь. Сокджин молчит, тянет время за хвост. А потом, кажется, немного смущаясь, говорит: — С твоим членом все в порядке. Ну… мне так показалось. Я не особо… знаешь, я не разглядывал, так что. Спроси у своих бывших, ладно? — Да! — вскрикивает Намджун. — Я знал, что ты точно высматривал меня. Это же ты. Ты, черт, — Намджун смеется, — ты из тех, кто реально высматривает потенциальных партнеров. — Боже, не говори так, будто я собираюсь спать с тобой! — Что? — Что? — Сокджин вздергивается так, будто на очевидную вещь Намджун отреагировал неправильно. — Ты назвал секс технологией, Намджун. Это было… некорректно. — Потрясающе, — Намджун трет глаза. — Не так потрясающе, как могло бы быть, — усмехается Сокджин. — Ты омерзителен, — говорит Намджун. — Я очарователен, и ты знаешь это, — говорит Сокджин. — Да уж. Знаю. — Да, — Сокджин вздыхает, — ты знаешь. Всегда все знаешь. Перед тем, как закончить разговор совсем, Сокджин просит Намджуна ни в коем случае не вредить подаренной ему картине, потому что она чертовски дорогая. Намджун глухо смеется. Он пускает Ямазаки в постель, даже не проверив его лапы. Он спит спокойно и без сновидений. Пса под утро начинает напрягать запах перегара. Тэхен стучится в его дверь, когда Намджун, так и не выбираясь толком из постели, понимает, что день перевалил за четыре часа. Тэхеновы ботинки поблескивают черной кожей в свете коридора. Его бежевое пальто выглядит тусклым и словно бы утомленным ноской. Тэхен моргает ступорно и поднимает крепкий бумажный пакет, говоря, что Намджун наверняка проголодался. Намджун сонно улыбается и пакет из его рук забирает. Это бросается в глаза. Тэхеновы переживания. Это бросается в глаза, и Намджун не может не смотреть. Тэхен никогда не был из тех, кто подделывает эмоции. Его прямолинейность в проявлении чувств — это дар, и с Тэхеном Намджуну повезло. Тэхен медленно расстегивает пуговицы пальто, медленно стаскивает его с плеч. Он медленно расшнуровывает ботинки. Тэхен словно тянет время, а у Намджуна не поворачивается отчего-то язык для примитивных вопросов. На Тэхене обычные джинсы и бордовая толстовка, кажется, на размер больше. На Тэхене нет привычного официоза, и отчасти это настораживает. — Я же просил быть аккуратнее, — нудит Намджун, заглядывая в пакет: несколько пластиковых контейнеров с синими крышками и небольшая стеклянная бутылка. — Да, я знаю, — Тэхен хрустит пальцами и пожимает плечами, улыбка на его губах — дело секунды, проходящей слишком быстро, — я просто… ну, я не хотел есть в одиночестве сегодня, так что подумал, что, наверное… ты тоже голоден. Это бросается в глаза. Тэхенова неуверенность. Обычно Тэхен подобной дрянью не страдает, это-то и отличает его от остальных. Тэхен уверен в себе, в словах, в действиях. Но проблема в том, что Намджун и по взгляду его не может понять, что случилось. Он выглядит устало и подавленно. Словно ему надоело чувствовать себя хорошо, и он решил примерить на себя хандру. Намджун мнется и не знает, куда Тэхена стоит пригласить. Может, им посидеть на кухне. Может, им пойти в гостиную. Тэхен смотрит на Намджуна влажными щенячьими глазами, и Намджун замечает, как Тэхен поджимает плечи, пытаясь спрятаться. Когда Намджун замыкался в детстве, переживая стрессы или обычные расстройства настроения, Флоренция утаскивала его в постель, накрывала по плечо одеялом и массировала затылок. Намджуна могло не успокаивать это на сто процентов, но его тело, его сердце, все расслаблялось настолько, что он делился с Флоренцией беспокоящим. Наверное, Флоренция научила его доверять важные вещи в месте, которое греет тебя вне зависимости от того, каким человеком ты являешься и какое дерьмо можешь творить. — Я не заправил постель, — Намджун кивает в сторону, — так что… пойдем? — Да, я могу… да, хен, — мнется Тэхен. Но он не заправляет постель, он только снимает подушки на пол, и одну из них Тэхен утаскивает в свои руки. Намджун потрошит пакет: мясо, много овощей, много картофеля, много винограда и ликер, пахнущий кофе с молоком. Намджун не задает вопросов опять и просто идет за бокалами. Тэхен подбирается к винограду, но морщится, выглядя так, словно ни куска в его горло в принципе влезть не сможет. Иногда устаешь от безделья, нападает ленца еще хуже. Но Тэхена не назовешь человеком, который каждый свой день прожигает ни на что. Он вроде как может встретиться с кем угодно и делать что угодно. Но Тэхен сидит здесь. Не держит оборонительные позиции, а почти пихает рубашку с пятнами от слез в лицо. Намджун не хочет быть бестактным и совсем не спрашивать, что случилось, но и правильное начало он нащупать не может. Он не видел Тэхена таким. Он вообще не знает, стоит ли что-то спрашивать. Поэтому они просто молча едят и пьют, сидя на полу и задрав головы выше, чтобы видеть мелькающие картинки телевизора. Тэхен смотрит в свой бокал, немного водит им из стороны в сторону и наблюдает за тем, как мягко перемещается вслед за его рукой ликер. Как будто Тэхен тоже подбирает правильные способы начать. — Хен, — Тэхен все также ворочает бокалом, — я рад, что ты решил остаться. Намджун разглядывает его опущенную голову. Неуложенные волосы, прилизанные на затылке. У Тэхена светлеет лицо. Это не к добру. Если Тэхен бледнеет, это не может быть хорошим знаком. — Если что-то идет не так, ты должен сказать мне об этом. Иначе мне вообще никто ничего не скажет, а я ведь полагаюсь на тебя. — Я знаю, — Тэхен отрывается от бокала и поворачивается, чтобы пристально так впериться в намджуновы глаза, — я знаю, Намджун. — Тогда скажи мне. Что не так? Что случилось? — Я просто не хотел есть в одиночестве. Вот и все. Тэхен лжет, и Намджун это понимает. То есть его нежелание — это не абсолютный пиздеж, но в этом тоже есть подковырка. Тэхен говорит, поддержка — это вещь крайне своеобразная, ведь ты поддерживаешь человека, исходя из черт своего характера. Он говорит, Чимин разрешал ему баловаться с щенками, и это было здорово: они были мягкими, шаловливыми и добрыми. Он говорит, Давон никогда не отказывает ему в танце, и Тэхену нравится танцевать с ней, он чувствует себя так, словно ему удается вдохнуть глубоко перед обрывом. Он говорит, Юнги учил его ездить на собственной машине, он даже научил его неплохо гонять. Он говорит, перед Чонгуком ему стыдно говорить о том, что он в принципе может чувствовать, даже если дело касается элементарной боли от пореза на пальце. — Мне есть что скрывать, — говорит Тэхен, — и еда в одиночестве — это одна из таких вещей. — Я кажусь себе угловатым, когда дело касается поддержки, — признается Намджун. — Наверное, я просто зачерствел. Но если я могу чем-то помочь, то я в твоем распоряжении. — Тебе есть что скрывать, Намджун? И первое, что возникает в его голове, — это Сокджин. Самый первый образ, как только Тэхен завершает свой вопрос, — это Сокджин. Намджун моргает, распахнув рот, и чувствует, как что-то простреливает от шейных позвонков и до самой макушки. Он мог вспомнить о страхе, об осознание неудачливости. Он мог сказать о том, что не знает о своих дальнейших действиях. Но он вспоминает о Сокджине. И это заставляет его поморщиться. — Есть что-то такое, о чем бы ты никому не стал говорить? Что-то такое, что уже является частью тебя, и ты не хочешь освящать эту свою сторону. — Да, — говорит Намджун. В паузу между своим коротким ответом и ответом более развернутым он пытается вспомнить все, что могло насторожить его. Что-то такое, что он не хочет признавать в себе. Или что-то такое, что вызывает в нем сомнения. Что-то такое, за что он не чувствует укора совести. Ким Сокджин. — Когда мы пришли к Менену, — говорит Намджун, — и делали то дерьмо. Я, знаешь… Я чувствовал себя отлично после этого. Словно я теперь многое могу. И у меня, что странно и настораживает, ни разу не возникло мысли, что я мог поступить неверным образом. Я не думал о том, что навредил ему. Мне было плевать, если говорить честно. Я просто чувствовал себя отлично. — О, я знаю это, — Тэхен улыбается, но улыбка почти не трогает его глаза. — Это особое чувство, правда? — Да, — кивает Намджун, — и, наверное, однажды его испробовав, я захотел еще. Когда мы поехали в Бостон, — Намджун вздыхает коротко и хмурится, — я не досчитался в своих вещах одной важной детали. И я был уверен, я и сейчас уверен, что мой пиздососед продал эту деталь. — Что за деталь? — Моя Флоренция оставила после себя цепочку и змея. Я хотел забрать это, но не нашел нигде. — И тогда?.. — Ну, — Намджун пожимает плечами и по-дружески тепло улыбается, — я разозлился и загнал пиздососеду вантуз в зад. Тэхеновы губы поджимаются, потому что он пытается сдержать смех. И тогда начинает смеяться Намджун — громко так и без стеснения. И Тэхен не выдерживает, присоединяясь к гоготу. — Серьезно? Прямо в зад? — Прямо в зад. Мне кажется, Хосок тогда требовал от Джека молитвы. Намджун спрашивает, не странно ли это. Не чувствовать совесть и самоосуждение — не странно ли это? И Тэхен с легкой, ненавязчивой улыбкой говорит, что нет, не странно. Совесть хоть и является лучшей нравоучительной книгой, но иногда в нее лучше не заглядывать. Иногда стоит закрыть глаза, если хочешь спать, даже не разобравшись в поступках за прошедший день. Иногда стоит подумать о репутации больше, чем о совести. Тэхен говорит, совесть — это и зритель, и судья, и она же гасит любую легкомысленную забаву. Он говорит, совесть зачастую отбирает большую часть из всевозможных удовольствий. — Ты тоже… не чувствуешь это, да? — Намджун разглядывает его ногтевые пластины. — Да, хен. Я думаю, совесть лицемерит и даже не осознает это. Она же приписывает высокие мотивы и гуманные цели совершенно безнравственным поступкам. Ты знаешь, хен, интересы всегда эгоистичны. И их не нужно украшать псевдоморальным смыслом. — Черт, — улыбается Намджун, — когда ты стал таким, Тэхен-а? Откуда ты все это берешь? Тэхен говорит, что люди все разные, конечно, но стремятся они на самом деле к одному и тому же. Тэхен говорит, в Италии ему объяснили только два принципа этой жизни. По первому ты либо становишься жертвой, либо даешь отпор. По второму верность семьи стоит превыше всего — и в горе, и в радости. Жертва ты или нет, но выбор за тобой. И Тэхен свой выбор сделал. Тэхен говорит, он знал, кем и чем будет, когда еще ходил сраться под себя. — Это искорененное рациональное поведение. Тебя же просто пихнули в рамки одного события, и ты судишь, исходя из его развязки, — говорит Намджун. — Да, — кивает Тэхен, — но вместе с тем ты двигаешься к прогрессу, когда ты сам и есть прогресс. — Твою мать, — Намджун раскрывает глаза так широко, что Тэхен, принявший его реакцию за комплимент, беззлобно усмехается. — Я так чертовски горд тобой. Но помимо совести Намджуну есть, что скрывать. И образ Сокджина здесь действительно к месту. Но будет странно и неловко, наверное, говорить о чем-то таком с Тэхеном. Не потому, что это в принципе ориентационно неловко, а потому, что дело касается Сокджина. И Намджун уверен здесь не в большей части аспектов. — Почему Юнги, Тэхен? — бросает Намджун невзначай. Тэхеновы пальцы вцепляются в бокал чуть крепче, рука прекращает движение. Тэхен не отрывает взгляд от ликера, не поджимает губы и не вздыхает. — Я думаю, — тэхенов голос сходит почти на шепот, — что партнерство выявляет истинный голос. Думаю, ты можешь «петь», когда знаешь, что рядом с тобой кто-то крепкий и устойчивый. Юнги может быть не лучшим мужчиной в этом мире, но он заставляет Чимина петь. — Но его плечи — не единственные плечи в этом мире, да? Тэхен кивает и на секунду даже открывает рот, чтобы, вероятно, ответить, но ни одного слова он так и не произносит. Намджуну спьяну хочется поделиться своими наблюдениями касательно него и Чонгука, но он не уверен, что это будет чем-то правильным. Потому что таким образом он может и надавить на Тэхена. Но просто Тэхен для него — это не тот человек, которого он бы своим давлением хотел оттолкнуть. — Я не хочу даже допускать мысль, — все еще неимоверно тихо, Тэхен не может набраться смелости, кажется, — что так и останусь одиноким просто потому, что мои чувства могут быть неправильными. А таиться и прятаться — это отвратительно. Отвратительнее, чем неправильные чувства, понимаешь? — Он рядом с тобой, но не в той позиции, в которой ты хочешь, — Намджун тоже говорит тихо, чтобы Тэхена не спугнуть. — Он не поймет. Даже понимать не станет. И я не хочу все портить. Я просто довольствуюсь тем, что есть. — Но ты жаден, и жадность свою терзаешь и вскармливаешь наблюдением за чьей-то близостью. Он раскрывает его. Раскрывает, определяет и являет собственному микромиру. У Тэхена дергается глаз, пока он смотрит на Намджуна. И Намджун говорит, что совсем недавно поцеловал мужчину, который видел, как он подглядывал за чьей-то близостью. Намджун не говорит, что ему повезло в какой-то степени взаимности. Он говорит, что взаимность вызывает в нем легкую нервозность и тошноту. Тэхен удивляется и тому, что Намджун поцеловал мужчину, и тому, что Намджун тоже смотрит на чей-то секс. Но в действительности их слишком многое объединяет. Намджун протягивает ему свою руку, растопырив пальцы. Тэхен стреляет глазами с руки на Намджуна и обратно, не понимая, что нужно сделать. Намджун сжимает пальцы и кивает на то, что его пальцам чего-то не хватает. Когда Тэхен прикасается к нему, Намджун сжимает его руку крепко и устойчиво. Намджун просит его спеть, и Тэхен судорожно вздыхает. Тэхен говорит: — Non voglio amarti come mio padre. Тэхен говорит: — Voglio amarti come un uccello libero. Тэхен говорит: — Perche gli uccelli non appartengono mai alle mani di qualcuno. Намджун, не разнимая рук, двигается ближе и кладет другую руку Тэхену на щеку. Тэхен скашивает глаза, чтобы рассмотреть кожу на чужой ладони, и Намджун говорит, что единственное из понятных ему слов, — это отец и свободный. Тэхен облизывает губы, поджимает их и поднимает глаза. Влажные, мягкие, невинные. Взгляд ранимый и робкий. Намджун целует его в лоб и щеки. Намджун говорит, Тэхен — это гребаная звезда и свет в сердце. И Чонгуку просто нужно время. Просто нужно, чтобы тучи рассеялись, и он Тэхена заметит. Обязательно заметит. Намджун же Тэхена видит. Когда тэхеновы глаза становятся слишком полными от слез, Намджун торопится обнять его, прижать к себе. Он старается не нервничать, но его дыхание сбивается из-за Тэхена, которому при Намджуне даже стыдно плакать. Намджун целует его в макушку. Сыплет мелкими поцелуями, мелкими словами в обычном желании поддержать. И Тэхен трактует это правильно. Хватается за Намджуна, вдавливая пальцы. Намджун разбирает какой-то треск внутри себя, когда, закрыв глаза, слышит, как Тэхен всхлипывает. Ближе к девяти Тэхен собирается уходить. Он отдаляется, шмыгает носом и говорит, что уже начинает дремать. Намджун качает головой и говорит, что Тэхен может выбрать любую постель в его доме. Даже его собственную, если захочет. Намджун стелет ему в одной из комнат. Стелет старательно и важно. Приносит все подушки в наволочках Тэхену, дает свою одежду на сменку. Тэхен реагирует по-детски: где-то смущается, где-то хихикает, где-то вздрагивает, потому что с дремоты прохладно. Если бы у Намджуна было молоко, мед и масло, он бы разогрел все это и принес Тэхену. Но все, что он приносит ему в итоге, — это поцелуй в лоб на сон грядущий. Тэхен утыкается лицом в подушку, и Намджун видит морщинки у его глаз от запрятанной улыбки. — Нахуй надежды, — Намджун гладит его предплечье, — мы сами все сделаем. — Нахуй надежды, хен, — бурчит Тэхен. Намджун просыпается ближе к двенадцати часам дня, так и не найдя в себе силы выбраться из постели. Ямазаки выглядит сытым. И дома пахнет вкусно. На кухне он находит порезанный на шесть частей омлет и ломтики отбитого прожаренного мяса. Рядом записка, в которой Тэхен говорит, что слышал как-то, что при визуальном порцевании еда лучше усваивается и легче потребляется. Он пишет Тэхену сообщение с простой благодарностью, а Тэхен в ответ говорит, что это Намджуну за обилие его подушек. У Сокджина коричневая сумка из кожи. Та, что блестит по-деловому и как бы говорит о том, что ее обладатель дохрена важный человек, осознающий собственную важность. Жаннэ привозит его с сумкой и в жакете. Жакет черный. Такой же черный, как рубашка на Сокджине и его широкие брюки. Весь он — словно образ с вешалки, подобранный на человека выше и больше. Он держит сумку двумя руками, когда Намджун позволяет ему войти. Намджун думает, они вдвоем — это что-то карикатурное. Что-то смешное, гротескное, почти водевильное. Намджун думает, они вдвоем — это что-то шаржевое. Словно бы пародийное. Если Чимин и Юнги выглядят гармонично и подходяще, то Намджун и Сокджин — это просто карикатура на них, вероятно. Как будто отношения первых — это гений, а отношения вторых — это сатирическая дань гению. Все это таким усложненным выглядит в его голове, что почти вызывает приступ смеха. И, наверное, этот его смех, как и переменный оптимизм, — просто карикатура на какую-то надежду. Сокджин много смотрит в пол, и это забавно. Он тянет собачки на ботинках и громко дышит. Словно ему неуютно или что-то в этом роде. Намджун просто держит его сумку и втихую улыбается. Когда Сокджин распрямляется и хрустит шеей, Намджун спрашивает, знает ли Сокджин, что такое карикатура. Сокджин кивает и говорит, точные портреты иногда напоминают карикатуры: слишком много преднамеренной лести, смехотворной и маркой. Сокджин кладет руку на намджуново плечо и, не пытаясь даже сжать пальцы, приближается, чтобы поцеловать его в щеку. Это неловко, может, по-идиотски. Может, даже отчасти картонно. Прямо как та сраная постанова в сериале, где один из актеров посреди какой-нибудь сцены поворачивается и отупленно смотрит в камеру. Намджуну едва удается не вздергивать брови и не подбирать слова, чтобы как-то заполнить выеденную угловатостью дырку. Но Сокджин, проходя дальше, только интересуется, где ему можно переодеться. Влечение. Намджун думает об этом, пока пытается подсмотреть, как Сокджин стягивает рубашку с плеч. Что такое влечение лично для Намджуна. Его плечи выглядят мягкими и покатыми. Словно камни, сточенные морем до мягкости, которую сможет принять каждый. Что такое притяжение. Шейный позвонок как прикопанное чертово семечко, которое прорастет ближе к весне. Что такое магнетизм. Он оглядывается в поисках глухо вибрирующего телефона и поворачивается вдруг, заметив гребаную намджунову тень. Они ведут себя если не странно, то озадаченно. Словно сторонятся друг другу, потому что не знают, как правильнее следует подойти к чужому восприятию. Как будто на дружеской позиции у них было чуть больше шансов сойтись интересами, а теперь они должны показывать иные стороны. Намджун почти чувствует, как его троит. Обстановка вызывает легкое напряжение, и его голова начинает понемногу гудеть. Он вспоминает какое-то тупое модельное шоу, где подиум представлял собой стеклянно-железный мостик на высоте пятиэтажки. Примерно в пяти-семи метрах от здания точки «б» подиум кончался, и модели в воздухе выкобенивались так, чтобы страховка, которой они доказывали свою работоспособность в позировании, дотащила их до пункта назначения. Намджуну кажется, словно его подиум кончился, когда они поцеловались. И теперь он должен доказать страховке, что является в принципе дееспособным. Единственное, что до него никак не доходит, — это суть произошедших изменений. Ведь тогда по телефону они говорили нормально, разговор был нормальным, они чувствовали себя нормально. Но подиум кончился. И он, кажется, висит на страховочных тросах как мешок с дерьмом. Сокджин рассматривал картину. Сокджин сказал, что в намджуновой комнате царит хаос. Сокджин побаловал вниманием Ямазаки. Сокджин нудел по поводу окон в гостиной. Намджун, утратив желание копошиться и ворочаться, просто сел на пол в той же гостиной. Ему хватило пепельницы и пива, которым Тэхен его обеспечил. Он слушает телевизор. Сокджин окончательно замолкает в тот момент, когда Намджун демонстративно увеличивает громкость коротенькой передачи о детях-визажистах. Его не интересует эта херня по-настоящему, но за неимением толковой темы для начала какого-либо взаимодействия иного выхода не наблюдается. Сокджин тратит время понапрасну: уходит, шагая с пятки, и возвращается с пивом, на которое поглядывает с сомнением. Он садится рядом, тянет колени ближе к себе и вздыхает, делая пару первых глотков. И это снова происходит. Они ограничивают себя пространством, в котором могут контролировать все вплоть до пылинки. Маленькая комната, минимум вещей, еще меньше слов и совершенно никаких действий. Намджун думает, что сегодня тот самый день, когда он может выпить столько, сколько потребуется человеку, желающему поговорить о своем насущном. И он выпивает. — Знаешь, — Намджун вытягивает ноги, вытягивает стопы, и пальцы на его ногах хрустят, — я никогда не был тем, кого считают хорошеньким. — Хорошенькими могут быть котята, щенята и дети, Намджун, — Сокджин будто бы сонливо потирает глаза, — потому что все маленькое и относительно беспомощное вызывает у нас желание защитить и обогреть. Это работает почти на уровне инстинкта. — Да, но… Ты же смотришь на парня и думаешь, хорошенький ли он, так? — В зрелости людям свойственно терять свои «хорошенькие» черты. Сокджин отпирается, думает Намджун. Словно он пытается навести Сокджина на определенные мысли, пытается указать ему на идею в целях развития диалога. Но Сокджин отпирается. Понятное дело, что у него на все свое мнение, и он будет стоять на этом до последней капли крови, но все же. Вероятно, Намджуну хочется услышать что-то особенное о себе самом. Вероятно, Намджуну хочется знать, что есть в нем что-то настолько примечательное, что такой, как Сокджин, мог бы положить на него глаз. Сокджин говорит, у азиатов неотения — это не ноу-хау, это факт. И неотенические лица вызывают большую симпатию в связи с дружественностью и женственностью черт. Лица без этих черт выглядят угрожающе. Для Намджуна эта хернь звучит примерно как «плечистые любят жопастых, от плечистых и жопастых взрослых получаются плечисто-жопастые малыши». Это просто мутационный эффект. Большое количество сальных желез позволяет их коже оставаться молодой многим дольше, у них густые волосы, сиськи их женщин меньше, к примеру. И это как ориентиры для подбора подходящей кандидатуры. О, в его голове каша. В его голове мешанина, и он сам не понимает, какие цепочки мозг выстраивает. Он теряет суть, он уходит от того, что говорит Сокджин. Эта мутация — бла-бла-бла — почти изничтожает половой диморфизм. Минимализируются физические различия мужчин и женщин. — Короче говоря, — Сокджин утомленно вздыхает, — когда эта хрень понижается, мужчины с неотическими лицами становятся похожими на женщин, — Сокджин выжидающе на него смотрит. — Понимаешь, о чем я? — Блять, — Намджун закатывает глаза, — вместо всей это охуительно заумной ерунды я хотел услышать совершенно другое. — Это не охуительно заумно. — Плевать. — Не ерничай. — Боже, — Намджун закуривает и отворачивается в сторону. Он просто хотел знать, что может быть хорошим для Сокджина. Ему не нужно было думать о том, что Чимин похож на малыша и именно поэтому его хочется защищать. Ему не нужно было думать о том, что сокджиновы губы идеально подойдут для рекламы помады. Ему, сука, просто нужно было знать, что он достаточно хорош. Сокджин разворачивается, двигается ближе и начинает мять пальцами намджуново бедро. Нехитрым образом пытается обратить внимание. И когда он его не получает, ему приходится сказать: — Иногда я не могу остановиться. Заумные вещи кажутся мне куда более простыми, чем элементарные разговоры о чувствах и симпатиях. Прости, если я говорю не о том, о чем ты хочешь поговорить. Намджун хотел потешить свое самолюбие, а в итоге ненавязчиво подталкивает его к чему-то искреннему. Намджун накрывает его руку своей и, прощупывая кожу, начинает массировать сокджиново запястье. — Это покажется тебе глупым, но я действительно просто хотел знать, что чем-то привлекаю тебя. Потому что ты сказал, что не стал бы спать со мной, а это любого заденет, знаешь же. Поэтому я просто хотел знать, что не являюсь для тебя каким-то тренажером для поцелуев или вроде того. — Тренажером для поцелуев, — улыбается Сокджин. На Сокджине мягкие черные штаны, и его бедра выглядят аппетитно обтянутыми тканью. Забавно думать в такой момент об аппетитах, но это то, что вертится в намджуновой голове, пока он смотрит на его ноги. Сокджин как те пирожные за прилавочным стеклом. Как шоколадный торт, что поблескивает глянцем глазури. Намджун садится так, что его колено почти упирается Сокджину в пах, а сокджиново колено упирается в пах Намджуна. Пятки упираются в зад, и он неловко ерзает. Сокджин отдаляется на считанные сантиметры только потому, что Намджун его своим коленом почти гладит. Но они все равно достаточно близко друг к другу. Намджуну отдаленно хочется прощупать сокджинову фигуру через толстовку. Хочется просто вжать в его тело пальцы и мять до тех пор, пока не будут прощупаны даже ребра. Намджун отрывает взгляд от его бедер только в тот момент, когда Сокджин кладет руку ему на щеку и начинает выводить небольшие кружочки кончиком большого пальца. Намджун, кажется, слишком громко дышит. Ему нравится слышать звуки трения кожи о кожу. И, наверное, ему хочется не просто чувствовать его прикосновение, но и слышать его. Словно нежность или что-то такое, словно это все складывается из нескольких вещей, являя собой завершенную совокупность. Ему нравится слышать, как Сокджин сглатывает. Или как по-мучному звучит в его исполнении «к». Сокджиновы глаза блестят из-за двух торшеров по углам. Они кажутся черными. Обычная пара камешков, которые кто-то вдруг решил приобрести. Сокджин довершает это алкогольной улыбкой — мягкой, обычной, немного ленивой. Намджун думает, сейчас в Сокджине мало от аристократа, но много от парня, которому определенно нравится их ситуация. — Чему тебя научила Флоренция? — спрашивает Сокджин тихо, его руки в этот момент начинают медленное следование по намджуновым предплечьям к плечам. — Терпению, — говорит Намджун, и это получается так же естественно, как мурашки от ощущения кончиков сокджиновых пальцев на коже. — Да, — Сокджин кивает и следит за своими же пальцами, — поэтому ты стал настолько терпеливым, что можно без каких-либо проблем сесть тебе на шею и свесить ножки. И ты не скажешь «нет», ты будешь терпеть. — Нет, она учила меня терпеть в моменты слишком ярких чувств, — Намджун прочищает горло и смотрит на сокджинову щеку. — Однажды я выбежал в коридор, а там Флоренция с чайником. Она шла к столу, а я просто не мог усидеть на месте. И я врезался в нее. Флоренция дернулась и ошпарила мне ухо и плечо. С ухом мы разобрались быстро, а вот на плече шрам до сих пор есть. Сокджин мягко и медленно касается его целых вены, и Намджун словно чувствует мурашки на лопатках. Его почти передергивает, и его грудина словно напрягается. Он говорит, тогда было сложно контролировать крики, но Флоренция заставляла его дышать и дышать, снова дышать. Было слишком много воздуха, который он потреблял. И времени на крики просто не оставалось. Сокджин, дойдя до плеч, просит показать шрам. Намджун не совсем эффектно снимает футболку. Сокджин двигается ближе тогда, когда ближе двигаться уже, кажется, некуда. Он слишком сильно и вплотную прижимается коленом, и Намджун упускает момент, когда где-то под пупком вдруг возникает желание об это колено потереться. Сокджин гладит посветлевшее пятно кожи — покукоженное, неказистое, плюгавое. Касается невесомо, аккуратно, как будто боится стереть какие-то пыльные следы преступника, которого еще есть шанс поймать. Он осторожен, и это вызывает в Намджуне легкое, невзрачное раздражение, которое определенно будет оставлено без внимания. На такие крохотные кочки грех сейчас отвлекаться. Грех вообще думать о них, когда Сокджин целует те родинки на намджуновом лице, что особенно ему нравятся. Маленькие точки, дождинки, которые, к великой сокджиновой удачливости, можно сосчитать. И он соединяет одну с другой, радуясь возможности обнаруживать красоту в таких совсем маленьких и совсем незаметных вещах. Он не выглядит как мальчишка, что в пятнадцать наконец-то добрался до отцовской порнотеки. Он выглядит как художник, прознавший все прелести истинного великолепия, независящего от вдохновения, времени и чужого глаза. Он целует Намджуна как великий шедевр, до которого ему удалось дотянуться. Но стоит только Намджуну уложить эту лису на лопатки, как та начинает пушить хвост. Сокджин упирается, чтобы не разводить ноги. — Чего ты хочешь? — глупо, но Сокджин все равно спрашивает. — Ты о чем? — Чего ты хочешь от меня? — Сокджин бросает короткий взгляд с кончика носа к уголку глаза и ниже, к родинке под губой. — Хочешь показать мне себя, толкнуть свои амбиции? Хочешь меня задавить? Давление — акт агрессии, ты хочешь этого? — Да что с тобой? — Намджун измученно стонет и пытается отстраниться, но лис хватает его за шею и тянет к себе, удерживает. — Хочешь доказать, что ты лучший? Хочешь поспорить или потягаться? Хочешь соревнование? Ты только скажи. Чего ты хочешь? — сокджиновы глаза ошалело бегают по лицу Намджуна, словно скажи Намджун слово, и оно будет использовано против или ради него. Беспочвенный бред прорисовывает наклевывающуюся истерию тонкими линиями. Чертами совсем неуловимыми, неосязаемыми. Сокджина нужно назвать милым или сладким и успокоить его безобразную, беспричинную лихорадку. — Хочешь раздавить меня? — спрашивает Сокджин, и его брови болезненно изламываются, рот искажается, словно Намджун пытается пережать ему глотку. С ним что-то происходит. Какой-то сдвиг плит, и вот уже планета его имени вращается иным образом. Намджун мог пропустить мимо ушей какие-то предпосылки. Должно было быть что-то, что предвещало бы подобный склад событий. Намджун целует его в переносицу, в нос, целует в щеку неловко и тянется к губам. Он не задумывался отчего-то ни разу о том, как следует ему обращаться с мужским телом. Он не стеснялся, не напрягался и действительно не задумывался. Сокджин припадает к его уху, лижет хрящик и, прикусив слегка, засасывает мочку, чтобы изгладить ту вдоль и поперек. Намджун закрывает глаза и дышит чуть громче, местами вздыхает почти тяжеловесно. Ему нравится это. Его тело мягко и медленно прошивается теплом, оно бегает по венам, торопится прямо к тому, что пестреет и горит прямо под пупком. Намджун выдыхает, и Сокджин отстраняется. — Такое ощущение, — Намджун сглатывает, — как будто, знаешь, бедро… — Сводит, — договаривает Сокджин, а после выдает мимолетную полуулыбку-полуусмешку, — видишь, мне не нужно быть с тобой от начала времен, чтобы знать твое тело. Наверное, прощупать его отончевшую талию — признак капризного посягательства, но Сокджин не сопротивляется и не препятствует. В руках не тает, сквозь пальцы не просыпается, но точно становится легким и пористым. Его язык ощущается мягким и ненавязчивым, совсем теплым и абсолютно безропотным. Квадратика воздушного шоколада будет недостаточно, придется потребить целую плитку. Сокджин не растапливается в руках, не растекается, но взбивается под пальцами в самые сливки. Его бедра широкие, его плечи широкие, но его талия тонка настолько, насколько тонка леска натянутых намджуновых нервов. Сокджин кончиками пальцев в волосах на затылке проигрывает что-то ленивое и из композиций выходного дня. Ни одна его косточка не впивается, не причиняет боли. Ни единой палки в колесе. Намджун словно пытается перебороть желание задрать сокджинову толстовку повыше и припасть к его тазобедренным ухищрениям, дабы распробовать и запомнить вкус чужой дозволенности. Сокджиновы звуки слышатся гундосыми, но не плаксивыми. Словно от полных и насыщенных эмоций, упрятанных стоном и всхлипом в подушку, остается только прогретый шепот. Термометр бы между ними сбился, скатав ртуть в шарики. Сокджина можно бесконечно пытаться раскатать прямо здесь, на прохладном полу, который он сам собой и нагреет же. И сколько попыток не прикладывай, как ногти не сгрызай, он остается шелковым шепотом на закате дня. И ему не страшен шторм, потому что он сам до шторма и доводит. Намджуну нравится чувствовать так точно и четко сокджиновы подушечки пальцев на коже закостенелых крыльев. И видимо, в прошлой жизни он по всем счетам в мире платил перьями, раз сейчас Сокджина так богато и грязно нечем осыпать. Зато есть чем умыть, но Намджуну вряд ли хватит решимости увидеть, как сокджинов мягкий рот впускает в себя что-то белее сливочного масла. Он весь изнеженный. Весь разогретый до яблочной розовинки на щеках. Губы налились чем-то пряным и ягодным, в уголках собралось что-то терпкое и розовато-лиловое. Намджун кормил бы его с серебряной ложечки и целовал в морщинку между бровей, но Сокджин отобьет ему пальцы и рот заклеит скотчем. Вояка, но утонченный и не лишенный женского изящества. Вроде и статный рыцарь, а вроде и не знает другого оружия кроме розовых шипов. Намджун вдавливает пальцы в сокджиновы мягкие бедра. Нежные сливки кожи, из мышц — кроткие узелки от фруктовой начинки. Белый цвет когда-то приторной «Валенсии». Нелюбимая в детстве сладость превращается в лакомство, безвозбранное только для взрослых. Только для него, для Намджуна. Персонально, лично, интимно от его кончика указательного до спутанного выдоха, запрятанного где-то на уздечке под языком. Он оставит синяки, оставит витки бесхитростных отпечатков и только для того, чтобы Сокджин после, наедине с собой, признал мужчину у плеча, что следом-другим подтверждает свое фактическое властвование. Но Намджун не позволит себе чего-то сверх меры. Он же всегда придерживался равенства и обожал симметрию. Он не оголит Сокджина как нервы, не разденет, чтобы опорочить. Но что-то в нем надламывается едва слышно, едва отличимо от сердцебиения: — Ты выглядишь так вкусно. — Вкусно? — шепчет Сокджин. — Аппетитно… черт, я не знаю, — а сам не перестает мелко надкусывать покатые линии челюсти и подбираться к адамову бугорку, чтобы пустили, наконец, к ключицам, дали испробовать глубокое и непознанное. Намджун кусает его грудь через толстовку и низко стонет: от этого дерьма пыль и ворсинки на языке — все не то, все не горчинка вспотевшей кожи. И Сокджин, заслышав дрожь ненасытности дорвавшегося до злостной свободы, оголяет плечо, стащив толстовку с плеча, и притягивает прямо к мягкой плоти. Мягче персика. Мягче пледа, мягче плюша. Мягче цветочных лепестков. Мягче чертового первого признания. Мягче сокджинова плеча лишь сочная женская грудь. Намджун только прикусывает, только чуть вонзает зубы, чтобы остался малиновый кружок на часик-полтора. Сокджин приподнимает бедра и потирается пахом. Сокджин давит на намджунов затылок и говорит, что можно сильнее. И Намджун кусает сильнее, сцепляет зубы крепче и держит, не отпуская, словно судорога какая. Сокджин терпит, дышит громко, вьется по чужому телу, а после шипит, выдыхает и просит ослабить хватку. Намджун поспешно пытается зализать след и избавить это тело от клейма, но заклейменный выглядит пьяным от удовольствия и подгулявшим от матерого чужого княжения. Сокджин выпустил столько шипов, сколько мог, но Намджун привык переть через тернии к звездам. И они, расплавленные, маслянисто блестящие, перетекают из зрачка в зрачок, опадают сухими выдохами на кожу. И все между этими двумя распаленное, отчего-то молодое и поджарое. И неправильность превращается в пыль, забываясь где-то среди постельного белья на полке в шкафу. Намджун пытается не скулить, когда Сокджин щупает его, даже не удосужившись забраться под белье. И Намджун теряется на секунду, сбивается и смущается, осознав необходимость в ответном действии, но Сокджин покачивает головой, тянет к своим губам и просит его не торопиться. С выводами, с намерениями, со степенью готовности. Им не нужно торопиться. Вечер экспериментов не резиновый, но лимит им пропишут те, кто в это вязкое и горячее вторгнется. Не звонит ни один телефон, пес затих в каком-то углу. Хмель в Намджуне вызывает не только эрекцию, но и запущенный романтизм. Сокджин так к нему оголенно и не притронулся, только прощупав, промяв вот так, как дозволено было, не сантиметром кожи больше. Кончить в штаны — не позорно между ними, не неловко, не странно и не боязно. Словно само собой разумеющееся. Сокджин не перестает целовать намджунов висок слева, щеку и кончик носа. Намджун, по-глупому свалившись от косой стыдливости прямо на Сокджина, пыхтит и смотрит в пол. Быть влажным и липким отвратительно. Ему нужно систематизировать свой хаос, превратить вот это месиво во что-то упорядоченное. А потом он добро и довольно, с улыбкой сытого и наетого на годы вперед, смотрит на Сокджина, и тот лежит, тускло переливается в матово-мягком свете торшеров. Они не говорят ничего, но соприкасаются лбами, чтобы поделиться друг с другом воздухом — из губ в губы. Нет ничего сложнее, чем заставить себя подняться. Но оба, обнаружив в себе силы даже на переодевание и перекус, соглашаются — притом не сговариваясь — впервые лечь спать вместе, в одной постели. Сокджин засыпает быстро и без хороших пожеланий сладких сновидений. Намджун, осознав приятную пустоту в своей голове, решает полазить в интернете, почитать интересное, технологичное. Сокджин просыпается, вздрагивая, когда намджунов телефон слишком сильно вибрирует. — Эй, все хорошо, — говорит Намджун, поглаживая чужое бедро, до которого еле дотянулся. — Чего не спишь? — его голос тихий и немного хрустящий ото сна: очаровательное печенье, надломанное до приторной крошки. — Все в порядке, — улыбается Намджун, — все хорошо, спи. Чуткий, теплый, внимательный, Сокджин вдруг тянет его в свои объятия, делая все на инстинкте и бессознательно. Намджун, бросив телефон куда-то к подушке, притягивается и прилепляется, утыкается носом в грудину, но так, чтобы еще с запасом на пару сантиметров воздуха. Сокджин шарит пальцами по намджунову затылку, массирует корни волос и приглаживает неладные мысли. Все по порядку, но только после крепкого сна. Когда утром Сокджин пытается растолкать Намджуна, у него нихрена не получается. Намджун от него почти отпинывается, пряча голову под подушкой и одеялом. Намджун слышит, как Сокджин пыхтит, как подбирается ближе, где-то гладит, а где-то пытается ущипнуть. Но Намджун пригрелся. И из этого тепла выбираться не хочется: оно такое нетребовательное, непритязательное и мягкое. И сегодня он действительно хорошо проспался, но до идеальной формы ему, кажется, не достает еще хотя бы минут сорок. — Если вылезешь из постели, я приготовлю то, что ты хочешь, — говорит Сокджин. И Намджун даже на секунду приподнимает подушку, а после падает обратно лицом в кровать и говорит, что хочет панкейки. Много чертовых американских панкейков. Сладких, приторных, чтобы прямо-таки сводило зубы. И он мычит что-то о бананах и шоколадной пасте, он мычит все подряд, лишь бы Сокджин отвязался еще хотя бы минут на сорок. Он начинает ворочаться, когда еле-еле улавливает запах разогретого масла. Потом к нему в постель лезет скулящий Ямазаки, и Намджун вымученно стонет. Они лежат с псом совсем недолго. Может, относительно недолго, потому что Намджун не может сформулировать ни одну мысль в своей голове до конца из-за дремоты, в которую он из раза в раз проваливается. А потом приходит Сокджин, от которого пахнет мукой и медом. Он лезет пальцами Намджуну в волосы и массирует, массирует кожу, пока Намджун не начинает морщиться. Сокджин гладит его от переносицы до самого кончика носа — туда и обратно, и снова. Он тихо посмеивается, когда Намджун открывает сначала один глаз, потом, сфокусировавшись, решается открыть второй. — Когда они остынут, будет не вкусно, — говорит Сокджин с улыбкой. — Я поем в постели, — мычит Намджун. — Нет, ты встанешь, умоешь свою мордаху и пойдешь за стол. — Это мой дом. Если хочу есть в постели, значит, буду есть в постели. — Ямазаки, малыш, ты любишь панкейки? — Что ты за… человек такой? — Намджун ворочается, как-то агрессивно пытаясь выпутать ноги из одеяла. На Сокджине кремовая рубашка и, кажется, те джинсы, которые Намджун уже видел. И Сокджин снова уложен. Его волосы в полном порядке. От него не пахнет одеколоном, но пахнет лосьоном для тела и тем, что он приготовил. Это портит Намджуну аппетит. Он отодвигает тарелку и прикладывается лбом к столу в попытке опять задремать. — Хочешь, я… покормлю тебя, может? — Сокджин двигает стул ближе к Намджуну и почесывает его затылок ногтями. — Ты совсем меня не уважаешь, — говорит Намджун в стол. — Если тебя это так огорчает, значит, ты хочешь, чтобы я очень сильно тебя уважал, — Сокджин скрежещет ножом и цокает вилкой по тарелке. Флоренция, кажется, как-то сказала, что от недостатка уважения к себе человеком вырабатывается ровно столько же изъянов и распутства, сколько и от излишков этого самого уважения. Намджун никогда не знал, чего лучше стоит придерживаться. И, вероятно, он все же был ближе к первому. — Почему недостаток самоуважения осуждается больше, чем самолюбие? — Намджун поднимает голову слишком быстро, почти врезаясь в вилку, протянутую Сокджином. — Твой мозг с утра всегда такую сложную хрень генерирует? — усмехается он. — Но это лучше, чем просто проснуться и хотеть покончить с собой, да? Сокджин говорит, уважение других людей может дать много причин и поводов для уважения себя. Намджун хмурится, пока жует, глотает и открывает рот для новой порции. И он почти смеется, когда понимает, что является не единственным человеком, который любит поцитировать всякий классический шлак. Это забавно. Он ест достаточно медленно, чтобы подумать над тем, как спросить, собирается ли Сокджин уехать. Потому что он выглядит так, как может выглядеть человек, который собирается вот-вот выйти из дома. Но Сокджин босой, и это дает Намджуну какое-то тупое чувство промелькнувшей надежды. В кремовых тонах, вероятно. — Завтра привезут одну картину, — начинает Сокджин, — она дешевая, но мне чем-то приглянулась. — Но это будет завтра, — кивает Намджун. — Да, так что… вероятно, я свободен сегодня. — Вероятно? — Я свободен сегодня. — Может быть? — Свободен, Намджун. — Наверное? — Клянусь, я ударю тебя сейчас. Намджун смеется, пока Сокджин раздраженно поджимает губы. Намджун мягко щипает его за подбородок, и Сокджин не пытается отвернуться или отмахнуться. Так что прогресс — это не только моющее средство, но и поступательное движение к повышению уровня. И они совершенно ничем не занимаются. Ничем полезным. Они говорят о картинах, отвлекаются на пса, забывают про телефоны и совсем не думают о том, что на самом деле совершенно не застрахованы от смерти прямо сейчас. Они не думают о том, что в этот дом могут войти и прикончить их. Не думают о том, что вечером их могут обстрелять. Или что кто-нибудь пришьет их во сне. Они не думают об этом. Словно им ничего не угрожает здесь, в этой гостиной, на окна которой Сокджин снова жалуется. Они решают посмотреть сериал, потому что им нечего делать. Это сериал американский, и Сокджин требует субтитры на французском. Они не ищут на корейском. Они ищут с французскими субтитрами. И Намджун долго и чертовски интенсивно восхищается красотой Холли Грейнджер. — Такое ощущение, — Намджуна от восторга клонит вперед, — будто ее, блять, в лицо фруктовое ассорти поцеловало. Ты посмотри. Она же блестит. Она просто сияет. — Намджун, она была в кадре едва ли минуту, — вздыхает Сокджин. — Какая разница? — намджуновы глаза выражают возмущение, яркое такое, по-детски искрящееся. — Она невероятная. Ее щеки, ее губы… — Боже, ты должен остановиться. – …ее волосы, а ее пальцы? Ты видел ее пальцы? Они выглядят как свежие трубочки с вареной сгущенкой. — Меня сейчас стошнит. Но Сокджин смеется, когда Намджун ворчит, недовольствует и негодует. Просто для Сокджина в протестующем амплуа Намджун выглядит курьезно. Намджун не ставит серию на паузу, когда Сокджин говорит про панегирик. Путем идеализации отдельных черт Холли Намджун пытается утвердить ее в сознании Сокджина чрезмерно и безоговорочно. Восхвалением и превознесением он внушает любовь к ней почти в агитационной и популяризационной форме. Это идиотизм, но такие люди, как эти двое, они любят усложнять то, что усложнять совсем ненужно. Но словно каверзность и затруднительность — это то, что их мозгами воспринимается единственно верным, логичным и разумным. Они просто тратили свое время на какую-то хрень, чтобы в итоге прийти к обсуждению общественного заискивания и политического пресмыкательства. Они едят, говорят, снова едят, чтобы потом снова поговорить. Намджун рассказывает об одном своем друге, с которым их дороги разошлись, но было неплохо поначалу. Они просиживали часы на полу с пивом и чипсами, размышляя о всяком высоком будучи одними из самых ярких представителей бедности в Бостоне. Они пересекались после работы Намджуна вечером, шлялись по закоулкам, чтобы потом надраться. В их дружбе не было самого понятия дружбы, но Намджуна тогда все вполне устраивало. Потому что никаких посягательств на его мироощущение не было, не было никакого порицания, не было разбора полетов. Но вместе с тем они умудрялись говорить об ошибках как о чем-то, что случилось не с ними. Нынешнего Намджуна это почти раздваивает. Потому что его мозг, свыкшийся с тем укладом, теперь прочее воспринимает аналогичным образом. Как будто ошибки не случаются с ним, они случаются с кем-то, кто носит ту же маску. Как будто разношерстные поступки случаются не с ним. И он на какую-то секунду думает о том, что, вероятно, именно поэтому совесть ни разу не стучалась в его черепную коробку. И он снова многое упускает из внимания. С приближением ночи Намджун чувствует беспокойство. Он сидит на одном месте, пытаясь замереть и оперативно разобраться со своими мыслями. Он отвлекается на себя по полной программе, пока Сокджин рассказывает о своей любви к живописи. Беспокойство и беспорядочность в голове начинают образовывать тошноворот в его желудке. Сокджин говорит, придирчивость к зрительным образам и краскам обостряет его желание жить и двигаться вперед. Намджун чувствует, как дыхание начинает спирать где-то под грудиной. Возникает ощущение, словно кровь отливает от кончиков пальцев и торопится именно в ту точку под грудиной. Он зажмуривается до пятен на веках, откидывает голову назад и громко выдыхает. Что-то внутри него идет не так. И его это по-настоящему пугает. Это американские горки, и его укачивает. Когда Сокджин спрашивает, все ли в порядке, Намджун чувствует ритмичное пульсирование в висках, и оно ежесекундное. Что-то подбирается к его горлу, что-то склизкое пленкой перекрывает глотку, и он думает, что прямо сейчас его, должно быть, вывернет. Его руки мелко дрожат. Он всем телом мелко дрожит. Никаких предпосылок для подобного дерьма не было. И его все это пугает. Он был в порядке, но в эту в минуту он в полном замешательстве. Его глаза начинают медленно гореть. Его голова начинает гореть от пульсации. Он чувствует сухость во всем теле. И каждая жилка внутри него становится черствой, костенелой. Его беспокойство превращается во встревоженность, затем — в опасение, после — в переживание и, наконец, в буйство. — Намджун, — Сокджин начинает мягко заворачивать его в объятия, но Намджун принимает его аккуратность как признак нежелания быть покалеченным, — дыши глубже, все хорошо, дыши глубже. Намджун закрывает рот рукой и давит так сильно, что кажется, будто его передние зубы сейчас надломятся. — Принести воды? Тебе душно? Когда смятенность превращается в тревожный испуг, он кричит в собственную руку, и Сокджин сжимает его слишком сильно. Он сжимает его непомерно и донельзя. Ровно так же, как кричит Намджун. Его крик непродолжителен, но слишком чрезвычаен. Он перестает кричать только потому, что начинает задыхаться: воздуха ему по-настоящему не хватает. Он отпихивается, отдаляется, пытается сосредоточить свое тело на побочных ощущениях вроде слезливости глаз. Вроде мурашек на коже от быстрой смены температуры собственного тела. Его все еще трясет, но во рту поганый солоноватый привкус: он прикусил язык. Сокджин не пытается разрядить обстановку, отпустив глупую шутку. Не пытается расспросить о том, что произошло. И Намджун этому в глубине души рад. Он чувствует обессиленность, и, видимо, Сокджин замечает в его глазах ослабленность и какую-то изнеможденность. Намджун пытается сморгнуть влагу. Он толком не шевелится, когда Сокджин, приняв его истощенность за пассивность, снова приближается и неторопливо, действительно осторожно тянет в свои руки. Он обнимает Намджуна как обнимают ребенка. Он становится мягкой и теплой колыбелью, почти безмятежной, ровной, полной спокойствия и умиротворения. Легкие запахи от его одежды и тела кажутся добродушными и деликатными. Он покачивает их обоих неспешно, еле-еле. И время, вызывающее панику, понемногу становится нерасторопным и почти тягучим. Они сидят так достаточно долго. Сокджин гладит его от переносицы до самого кончика носа — туда и обратно, и снова. Намджун позволяет себе провалиться в сон. Он просыпается до рассвета из-за того, что его нога сваливается с дивана, и пол кажется холодным. Намджун чувствует себя выспавшимся, но не свежим и не бодрым. Он просто выспался. Словно он просто пережил еще одну ночь, и на самом деле это ничего не значит. Он никогда не пытался выявить у себя какой-то диагноз, но, вероятно, его невозможность в некотором роде справляться с какими-то эмоциями может стать заключением. Иногда его настроение меняется слишком быстро, и организм, испытывая перегрузку, не успевает перестроиться. Происходит сбой, и Намджуна коротит. Его ощущения планомерно проходят все градирующие стадии. И в итоге он подступает к какому-то взрыву, который разносит его мозг, но не тело. На самом деле он практически не вредит себе. Он не продукт депрессии, он не хочет думать, что может являться продуктом какого-то психического расстройства. Это пугает его, загоняет в тупик и вяжет по рукам. Он по сути своей человек, который никогда особо-то и не блистал действенностью, но осознание собственной нездоровости его действительно обездвиживает. Он идет на кухню, пьет теплую воду и запихивает пальцы, чтобы пощекотать небный язык. Его тошнит прямо в раковину. В гостиной он сидит перед окнами, курит и все смотрит на фонарь. Хреново думать, что у фонаря этого одинокого одна из самых дерьмовых участей. Потому что ему даже не с кем поделиться своим состоянием. Намджун смотрит на него, и ему действительно жаль. Но он с этой стороны, и отчасти фонарное одиночество вызывает в нем симпатию, переходящую в любовь к этой бесправной установке прямо посреди задней части двора. В его голову лезут совсем детские мысли о том, что быть одиноким можно и в толпе. Ты же не можешь принадлежать целой толпе. И ты не принадлежишь никому. Где-то внутри него есть чувство гордости от того факта, что он может справляться самостоятельно. Но как бы он ни кичился этой своей самостоятельностью, он все еще один. Прямо перед этим чертовым фонарным столбом. Сокджин просыпается, когда начинает горлопанить его телефон. И он действительно громкий. Намджун поднимается с подушки на полу, чтобы пойти на звук, но звон прекращается, потому что Сокджин поднимает трубку. Он быстро и обстоятельно говорит что-то на французском, а потом в момент выскакивает из спальни, чтобы помчать в ванную. И когда Намджун тянет дверь на себя, чтобы спросить о происходящей возне, Сокджин щелкает замком. Потом включается вода в душе. Намджун валится в постель и накрывается еще теплым после Сокджина одеялом. Он лежит разморенной мягкостью тушкой до тех пор, пока не слышит фен из ванной. Он стучит в дверь, фен замолкает, замок щелкает. — Я почти проспал, — говорит Сокджин. И вот тут Намджун замирает. И есть в этом его замирании что-то детское, глупое, привитое неумышленно еще Флоренцией. Сокджин старательно наносит какой-то крем под глаза. Он «притаптывает» это полупрозрачное подушечкой указательного, и его бровь изгибается так, словно он флиртует с собственным отражением. От него пахнет ментолом и кокосовым маслом. И его волосы у лба снова раздвоены. Намджуну интересно, когда Сокджину надоест все это делать. Но Сокджин просто открывает следующий крем, выдавливает его себе на пальцы, а после распределяет по зонам на лице. Этот крем пахнет сладко, пахнет кукурузным маслом и золотистой тыквой. — Сделаешь кофе? — спрашивает Сокджин, поворачиваясь. Намджун прислоняется к дверному косяку, складывает руки на груди и говорит: — Кофе дерьмовый. Лучше чай. Сокджин хмурится на секунду, потом, видимо, вспоминает, что хмуриться нельзя, и начинает разглаживать межбровную складку. — Все равно не успею, — Сокджин недовольно проворачивает кремовую крышку и забирает у Намджуна из рук небольшой баллончик, на котором тот пытался дочитать, с какими ионами эта термальная вода. — Из всего предложенного только утренние объятия, — улыбается Намджун. Сокджин говорит, от Намджуна за километр прет желчью и сигаретами. Но он кладет на намджуново плечо свою руку, немного сжимает пальцы и двигается ближе, чтобы коротко, но все же поцеловать. Поцелуи — это не то, что происходит между ними часто. Сокджин застегивает часы и говорит, что, если он когда-нибудь во время сборов начнет напевать себе под нос, старость подкрадется совсем незаметно. Намджун говорит, что петь себе под нос — это не так уж и плохо. Сокджин пожимает плечами, подхватывает сумку и говорит: — Мои соболезнования. Намджун спрашивает, куда Сокджин так торопится, и тот с особым блеском в глазах говорит, что должен забрать свою картину. И ему так не терпится взглянуть на нее. Его предвкушение чувствуется речевым недержанием, и это Намджуна забавляет. Потому что Сокджин напоследок даже успевает сказать, что Намджуну следует приехать и тоже на это взглянуть. И в осуществлении замысла «продолжаю быть в порядке» случается не просто неудача, а целый провал. Наверное, Ямазаки можно считать счастливым псом, несказанно удачливым. Ему повезло родиться, повезло выжить, повезло быть в хороших руках, но вот где-то на окончательной стадии принадлежности к дому ему не повезло с хозяином. Это одна из первых мыслей, с которой Намджун просыпается. Ямазаки не повезло с хозяином. Он не знает, как определить свое состояние достаточно точно. Видимо, бывают дни для хороших настроений, а бывают для плохих. Сегодня ты хочешь и можешь делать абсолютно все, а завтра у тебя совершенно нет сил, чтобы просто встать и умыться. Сегодня ты пульсируешь, живя. Завтра ты молчишь, замерев уже навсегда. Одним днем Намджун чувствует невероятный энтузиазм. Ему хочется много думать и много делать из того, что он не умеет и навыками чего не обладает. Он готов постигать, впитывать, взрослеть. А потом его словно бы вырубает. Он не может взбить подушку, не может пошевелить пальцами, не может даже по зубам языком поелозить. Как будто он иссякает. Его истощение не достигает, как правило, критических точек, потому и мысль о прошении помощи не посещает. У всех есть проблемы. Чертова жизнь состоит из проблем. Из обстоятельств и ситуаций, которые заставляют тебя открывать новые черты характера и оказывать полное сопротивление. И, вероятно, проблема Намджуна состоит в том, что он не знает, какое сопротивление должен оказать. Ему хватило сил выползти в коридор в попытке добраться до ванной. Попытки тщетны, он просто развалился на коридорном полу. Его клонит в сон, и он подбирает причины, по которым спать не должен. Он чувствует себя настолько уставшим, что, если сейчас в его дом кто-то вломится с целью прикончить, он разрешит это сделать. Он уснул в три, чтобы проснуться в пятнадцать минут десятого. Все, что умеет в этой жизни Намджун, так это тратить собственное время. Хотя и не только собственное. Твердый пол под затылком, кажется, его почти осуждает. Ну да, думает Намджун, все в этом мире на самом-то деле может начать осуждать его прямо сейчас. Плевать. Их всех могут убить в любую минуту. Серьезно. В этом нет ничего сложного. Они элементарно находятся под чьим-то контролем, и кто-то хочет, чтобы им было больно. Но эти ранения, к счастью или к сожалению, все еще слишком совместимы с жизнью. Стоит осознать одно простое и неуклонное: на самом деле Намджун, как и остальные, не может сделать ровным счетом ничего. Но никто почему-то не хочет принимать это и мириться с фактом. Они могут бесконечно рисовать из себя хер знает кого, но фактически они ничего не решают. Их контролируют, и Намджун не сопротивляется, не прет против этого контроля. Хорошо, он состоит из самых простых элементов, и разобрать, расщепить собственные мысли не составит никакого труда. Вопрос — ответ, и так строится любая система. Его мозг может формулировать всякие вопросы и штамповать всякие ответы. Зачем Намджуну дом? Затем, что каждая птица нуждается в гнезде. Зачем Намджуну дали такое положение? Чтобы он чувствовал себя человеком с имущественной ценностью, а не пришлым куском дерьма. Он поднимается с пола, когда вспоминает о Хэсук. Он звонит Чимину, чтобы для начала справиться о его здоровье. Чимин звучит приободрено. — Как твоя задница поживает? — Это действительно то, что ты хотел узнать? — Чимин звучно посмеивается, и это вызывает у Намджуна улыбку. — Потому что моя задница на многое способна, будь уверен. — Улавливаю пошлость — прохожу мимо, — смеется Намджун. — О, не ври мне, я в курсе правды. — Боже, — стонет Намджун. — Я всего лишь хотел знать, как ты себя чувствуешь. — Я в порядке. Двигаюсь куда лучше и куда дальше. Все хорошо. — Юнги рядом? — Сейчас нет. Что такое? — Ты знаешь, где Хэсук? Чимин замолкает, вздыхает и говорит: — Она остановилась в отеле. Юнги предложил ей остаться у него, но она вежливо предложение отклонила. Так что технически я знаю, где она. — Мне нужен ее номер. — Тебе нужен номер матери твоего друга. Преследуешь низменные цели, Ким Намджун? — снова слышится улыбка: Чимин, должно быть, чувствует себя очень хорошо. — Мне просто нужен ее номер. И нужно знать, если она решит из Ильсана уехать. — Ты хочешь попридержать ее на коротком поводке? Что случилось? Ничего на самом деле не случилось, и случай тут совсем рядовой. Ему просто необходимо поговорить с ней. Не жизненно, но тем не менее. Ему нужно задать ей главный вопрос, который Намджун смог выудить из всего своего мыслительного воспаления. — Все в порядке. Просто нужен номер. Не сыпь вопросами. Позже Намджун звонит Юнги, чтобы сказать, что та девушка, на которой он углядел ошейник Бель, — это Тэрим, по совместительству сука и сестра человека, которого они уже видели и в какой-то степени знают. Юнги не спрашивает снова, с какой целью то дерьмо было устроено, но Намджун слышит в нем подтачиваемое желание как-то этой стерве по-крупному насолить. Когда дело доходит до звонка Хэсук, Намджун тушуется. Его вопрос ему же кажется нескромным, и он ждет ответа, который его пристыдит. Но вопрос может позволить Хэсук вторгнуться в его голову и потеснить зачатки каких-либо идей на собственный счет. У Намджуна есть потребность в том, чтобы знать что-то о правильности дальнейших действий, и его вопрос — это просто обнаружение той потребности. Хэсук отвечает после четырех вялых гудков. Намджун почти был готов положить трубку. — Это Намджун, госпожа, — он старается держать голос. — Я не знала, что ты захочешь мне позвонить, пуговка. — Да, я… понимаю, — он вздыхает и притом несколько раз, пропуская ее вопрос о том, что могло стрястись, мимо ушей. — Я хочу знать, что мне делать дальше. Что я должен сделать? Потому что, я уверен, вы знаете больше меня. — Намджун, — ее голос звучит так, словно она пытается остудить его пыл, которого на самом-то деле и нет, — я ничего не буду за тебя решать. — Я не прошу решать за меня, я прошу у вас совета. — Потому что я знаю больше тебя. — Да. Хэсук спрашивает, знает ли Намджун, зачем и кому его мать столько рисует, и Намджун качает головой, не отвечая, потому что Хэсук не нужен его ответ. Она говорит, его мать рисует для Инсо. Потому что Инсо и его огрызки компании занимаются строительным бизнесом. Иногда законным, иногда — нет. Намджун садится на диван и смотрит в стол, на котором стоит его чай. Этого стоило ждать. Хэсук говорит, Чуен сопротивляется Намджуну только потому, что она служит в этой жизни только одному мужчине. И этот мужчина не Намджун. Чуен докладывает Инсо все, что о Намджуне сейчас знает. — Охренеть, — выдыхает он. — Не удивляйся, — улыбается она. — Я не удивлен. Мне просто нужно было, наверное, знать, в чем причины такого ее поведения. Хэсук знает, что Инсо и огрызки его компании находятся в Сеуле. — Вы тоже этим занимаетесь? — Докладываю ли кому-то? — Да. — Нет, не занимаюсь. — Тогда какие у вас цели? — Намджун, — она вздыхает, как он ранее, — перстень, который теперь принадлежит тебе. Я служу ему. Служу короне. — Но не своему сыну. — Потому что сын перерос меня и мою службу ему. У него есть партнер, есть дом и есть работа. К своему возрасту он выполнил все пункты плана, к которому я могла бы вести его. Он пошел своей дорогой и не прогорел. Я горжусь им. Чуен Намджуном не гордится. Он чувствует укол и прикусывает язык. В целом это странное чувство, каких у Намджуна много. Он собирается к Сокджину, чтобы посмотреть ту чертову картину, но думает совсем о другом. Он думает, что его мать либо с ним, либо против него. Если она на стороне отца, то она точно не будет на стороне Намджуна. Он ничего с ней поделать не сможет. Она была, есть и будет его матерью. И он простит ей все это, потому что в его жизни в Ильсане нет ничего особенного. Но она могла рассказать о том, что сейчас здесь происходит. И если его отец не появляется, не вмешивается и не разруливает, значит, все либо не так плачевно, либо у него нет времени, либо он действительно не имеет никакого желания показываться здесь. Он даже не пытается связаться с Намджуном, чтобы узнать, не передавило ли кольцо ему палец. И он вспоминает о портмоне. Теперь он предполагает, чьи там были деньги. Нежелание прикасаться к ним тогда было отчасти правильным. Сокджин открывает дверь с телефоном у уха и легкой улыбкой, которая не предназначена Намджуну. Он проходит, потому что Сокджин без приветствий и отвлечений от основного своего разговора кивает ему в сторону. Сокджин обсуждает марципановый торт и горький миндаль. Потом он удивляется тому, как одна пара напилась так сильно, что чуть не выкупила какой-то отель. Затем он говорит о полезности масок для лица в два часа ночи. Намджун смотрит, как Сокджин ходит из угла в угол, иногда переходя на французский, потому что он забывает некоторые вещи на корейском. Сокджин и забывать — словно это что-то полярное, совершенно несовместимое. А потом Сокджин кладет трубку и, улыбнувшись так добро и радостно, говорит «мама». И пожимает плечами. В действительности в той картине, что он приобрел, нет ничего необычного. Это просто женский рот с множеством роз вместо губ. Четыре аккуратных верхних белых зуба, выглядывающих из приоткрытых губ; кончик розового языка; много-много роз. Розовый, бежевый, топленое молоко, кремовый и черный — только эти цвета на картине. Крупные масляные мазки. Намджун ничего в этом не понимает, но Сокджин заглядывает в этот рот так, будто он же его и кормит. Конченное восхищение. Если Намджун захочет обсудить это, они вернутся к панегирику. Сокджин говорит, цветы — одна из лучших вещей, которые создал Бог. Он говорит, что улыбки видятся ему цветами, и эти губы в цветах так же прекрасны и восхитительны, как те грехи, которым человеческий род предается. Сокджин говорит, аромат — это чувство. Он говорит, у цветов не бывает особых дней для праздников, они всегда прекрасно выглядят. Но они так публично непристойны, когда увядают и опадают, оголяясь. Намджун настолько очарован им, что готов сморозить глупость вроде той, что для пакетиков с семенами позируют цветы-профессионалы. Сокджин говорит, здесь пятьдесят семь роз, и картина называется «Потрясение». — Почему? — спрашивает Намджун. — Потому что такое количество роз способно вызвать у женщины шок и свести ее в могилу. И тогда эти розы в память о прекрасных и талантливых губах ты положишь на ее гроб. У роз есть шипы, но кто-то может быть радостным оттого, что у шипов есть розы. Все это сложно, и Сокджин не смущен и не сдержан таким чрезмерным вниманием. Сокджин говорит, это радует его больше напитанных умом книг. Намджун пытается смотреть на эту картину глазами Сокджина. Но его глаза больше хотят смотреть на самого Сокджина, пусть тот и просто стоит да разглядывает полотно. У него мягкий профиль, и Намджуну снова хочется прикусить его щеку или плечо. Он кажется таким открытым, распахнутым и почти ясным. Он кажется словно бы уязвленным. И ясность здесь совсем не значит понятность. Намджун неловко касается его щеки, перенимая внимание на себя. Сокджин как-то нежно и трепетно вздыхает: — Я слишком люблю это. — Все нормально, — улыбается Намджун. — И я знаю, что тебе не нравится это так, как мне, — Сокджин усмехается, но совсем на секунду, кажется, Намджун замечает, как Сокджин приласкивается к его ладони. — Мне нравишься ты, этого не достаточно ли? Сокджин пожимает плечами, говоря «засчитано» и возвращается к прерванному ужину. Намджун присоединяется, чтобы сказать, что ему нравится «Смерть Актеона» у Тициана. Есть что-то моральное и благочестивое в травле псов на превращенного в оленя Актеона. Есть что-то праведное в гневе Дианы. И есть что-то нравственное, чистое и справедливо правильное в этой картине, если посмотреть в целом. У Сокджина вызывает улыбку тот факт, что раньше эту картину ввиду откровенности занавешивали и прятали. Намджун соврет, если скажет, что картина его не заинтересовала. Сокджин, уходя спать, целует его в макушку и просит не засиживаться снова. Но Намджун засиживается. Садится прямо перед картиной и разглядывает, обводит пальцами цветы и все пытается сосчитать розы. Он не верит, что их здесь пятьдесят семь. И он зачем-то пытается найти розы за черными листами. Словно за тенью должно быть что-то еще. Словно эти образные тени прибрали что-то более яркое и примечательное, чем те розы, которые может разглядеть каждый. Ему отдаленно хочется думать, что за теми тенями спрятана печаль художника. И его счастье, его величие, оно перед глазами, в этих ярких, но не марких, мягких оттенках роз, у всех перед лицом. И если это потрясение, способное убить, то, должно быть, скорбь сокрыта в черном. Даже когда ему удается истрактовать все это по-своему, он не успокаивается. Он подбирает слова, чтобы объяснить Сокджину, в чем есть иной потайной замысел картины. За процветанием всегда скрывается тень. Глупо считать себя великим только по тому, какую великую тень ты отбрасываешь. Примерно это он слышит во сне. Он не понимает, что это сон, и это не вызывает у него особых эмоций. Он просто стоит на темно-болотном пустыре. И в какой-то момент этот пустырь становится мягким. Как разогретый пластилин. Обратная сторона вещей. Намджун думает об этом, пока разглядывает свои руки в черной смоле. Он знает, что это дерьмо никогда не смоется с его рук. Никогда. Как бы он не пытался отмахнуться от правды, его руки будут в этой чертовой смоле. Льняное масло, нефть и сера. Эта херня пахнет погано. Что такое тень, и какие отношения она поддерживает с тем, кто или что ее отбрасывает. И, возможно, на его руках всего лишь плавкая и мягкая тень. Но эта херня погано пахнет, и он морщится, опуская руки. Он вытирает это о себя, но лучше не становится. Он оглядывается, и вокруг нет ничего кроме этого сраного пластилинового мира. Он просыпается, когда наступает на колючую проволоку. Сокджина в постели уже нет. Намджун слышит гул телевизора и просто идет на звук. Сокджин опирается на столешницу и ковыряет ложкой арахисовое масло. И обсасывает ложку так, словно это в принципе единственное в этом мире, чем бы он хотел питаться всю свою шикарную и невсратую жизнь. Он заглядывает в сковородку, когда та начинает шкварчать. Тень появляется тогда, когда есть хотя бы малая часть света. Когда Намджун обнимает его со спины и утыкается носом в плечо, он вспоминает, как ждал сокджинову тень еще тогда, у Хосока дома. Это забавно, но это же и заставляет его прятать улыбку в ткани чужой одежды. — Я почти закончил, — говорит Сокджин, и Намджун не сопротивляется почти, когда тот пытается как-то мягко высвободиться из объятий, отодвинуться. Намджун садится на стол позади Сокджина и разглядывает его спину. Сокджин позволяет себе ссутулиться только тогда, когда усердно и внимательно смотрит вниз. В остальном его спина всегда слишком прямая, чрезмерно ровная и чересчур вышколенная. Осанистый, самостоятельный и цельный. Сокджин не выглядит как человек, который вообще может нуждаться в помощи. Но дело в том, что его пальцы до сих пор не пришли в норму. И Сокджин всячески это скрывает. Намджун подползает снова, чтобы подловить и поцеловать в шею. Он несильно, совсем слабо прихватывает кожу зубами, некрепко прикусывает, но Сокджин, отвлекаясь, немного наклоняет голову в сторону и позволяет Намджуну на какие-то секунды похозяйничать. Когда Намджун начинает, массируя, вдавливать пальцы в сокджинов живот, Сокджин вдруг отбрыкивается и говорит, что нужно закончить завтрак. Намджун снова садится на стол. Сокджинов шейный позвонок похож на сточенный шип. Небольшой округлый выступ под песочной кожей. Намджуну всегда нравился пляж. Сокджин говорит «ладно». Сокджин говорит «черт с этим», когда отставляет свою готовку в сторону. Сокджин говорит «это может подождать» и гладит намджуновы плечи, устроившись у него между ног. Со временем все шестеренки притираются, но рисковать и поддаваться азарту здорово. Намджун чувствует поцелуй не жадным и не требовательным, но запальчивым и увлеченным. Сокджин словно пытается завязать его язык в чертов узел, чтобы Намджун им же и поперхнулся. Все это воодушевляет и внушает ебаную уверенность. Я твой, ты мой, и если ты против, я убью тебя во сне. Он сжимает в кулаках сокджинову толстовку на спине, когда Сокджин мягкими и влажными поцелуями чередит через щеку к уху. Он прикусывает хрящик, шумно выдыхая, и Намджун чувствует, насколько его дыхание горячее. Он позволяет своим рукам опуститься ниже, позволяет пальцам сжимать и мять сокджиновы ягодицы, пока тот увлеченно обсасывает его мочку. Намджун чувствует, как его тело начинает теплеть. Тепло в шее, перетекающее к грудине и ниже, к животу. От живота — к бедрам, и он сцепляет зубы, дышит через рот. В его ушах и горле застряла кипучая пульсация, торопливая, загнанная и жаркая. И эта пульсация не заканчивается. Она просто центрируется в паху. Он поджимает пальцы на ногах. Поджимаются его мышцы, и что-то в нем начинает сводиться, сворачиваться и гореть. Сокджин прикусывает его нижнюю губу, и Намджун пытается залезть руками под его толстовку. Сокджин упирает руку в его грудину, чтобы оттолкнуться. — Выдохни, — говорит он, а сам стоит прекрасный и беспорядочный, возбужденный и матово-розовый. — Ты знаешь, — Намджун вдыхает и выдыхает глубоко, стягивая свою толстовку, и Сокджин пристально оглядывает его плечи, пока Намджун зачем-то прикрывает эрекцию, — что худшее сексуальное извращение — это ебаное воздержание? — Выдохнул? — Да. Сокджин глухо и протяжно стонет, с удовольствием втискивая ногти в намджуновы плечи. Он не царапается, но вминает до борозд и оставляет свои следы, которые точно так же, как и намджунов укус на его плече, не будут заметны, сокрыты одеждой. Намджун кусает его за подбородок. Богато и размашисто разлиновывает языком рубежи на сокджиновой шее. И это кажется не просто прекрасным, а неограниченным и масштабным. Сокджин путает его волосы на затылке и, едва слышно постанывая, говорит, что они слишком длинные, их стоит укоротить. Когда Намджун начинает нализывать и накусывать его ключицы, Сокджин оттягивает его за волосы. Намджун почти рычит, потому что добраться до его ключиц было непросто: пришлось побороться с воротом толстовки. Сокджин целует его сначала громко, а потом мокро. Так мокро, что Намджун просто чувствует необходимость сглотнуть все это прямо сейчас. — Ты часто мастурбируешь? — спрашивает Сокджин, пока Намджун целует его под подбородком. — Боже, да в чем твоя проблема, — стонет Намджун. — Ты густо кончаешь, — Сокджин ведет пальцами по его предплечьям, вдавливая ногти, — делай это чаще. Чтобы не отвечать, Намджун просто снова целует его. И он готов поспорить, что Сокджин неимоверно идеален и разрушителен, когда пытается вывести сучью лемнискату своим изворотливым языком. Сокджин забывается, но ровно до того момента, пока Намджун не пытается, преодолев бельевые барьеры, дотронуться до его задницы. Он снова отталкивает, и на этот раз Намджун чувствует степень своей заебанности от этой его паршивой игры. И он не понимает, в чем состоит проблема, если у них обоих стоит в процессе выяснения структуры гребаной слюны. Сокджин сглатывает, отводит глаза и просто отворачивается, упирая руки в столешницу. Намджун пытается сформулировать свою мысль так, чтобы она не звучала грубо и ограниченно в данный момент. Но на самом деле он стискивает челюсти и пытается подавить желание элементарно прокричаться. — Что не так? — спрашивает он, и это просто вопрос в сокджинову спину, которая, судя по всему, точно не торопится ему отвечать. Сокджин отмалчивается, но Намджун слышит, как громко и взволнованно тот дышит. Пиздоблевотская ирония, но Намджун, видимо, не устраивает ни свою мать, ни Сокджина. Пусть будут прокляты эти обконченые партнерские отношения. — Что, я недостаточно вырос для тебя? Я все еще бедный, маленький и слабый, да? — и он не удерживается, начиная кричать. — Ебаная капля в ебаном море решила, блять, посягнуть на твои невообразимые честь и достоинство. Конечно. — Это не так, — негромко говорит Сокджин, и его голова опускается ниже. — Это так, потому что я все еще нищий и скудный, — он мельком оглядывает плечи, и эти борозды уже не кажутся ему такими умопомрачительными, — я всегда буду для тебя таким. Он натягивает толстовку, забирает телефон с дивана и перед тем, как захлопнуть за собой дверь, говорит: — Состриги уже нахер эти чертовы ногти. Но ему удается захватить звуки разбивающихся кружки и банки, которые Сокджин, озлобленно рыкнув, смахнул со столешницы. Он спускается по лестнице, не воспользовавшись лифтом. Он может сосчитать ступеньки, чтобы успокоиться, но его внимание привлекают развязанные шнурки на левом ботинке. В результате он просто пинает стену лестничного пролета до тех пор, пока не хрустит болезненно его большой палец. Он пытается отдышаться, чтобы завязать шнурки — хотя бы.