синицы

Хосок поднимает трубку после первой пары гудков. — Господин, — Намджун слышит его усмешку, — я удивлен вашему звонку. — Не издевайся, — рычит он. — О, у кого-то проблемы с нервами? — Прости. Я просто… Что он «просто»? Зачем он позвонил? И он останавливается посреди улицы, закрывает глаза и вздыхает. Быть нервным — это нормально. Спесь уляжется, на это нужно время. — Тут неподалеку «Этюд Хаус», и я голоден, так что… Перекусим? — Скоро приеду, — говорит Хосок. Намджун заказывает стриплойн и тушеную говядину с травами и розмарином. И его говядина пахнет специями и оливковым маслом. Картофельные ломтики покрыты сливочным сыром, овощи мягкие и теплые. Боже, Намджун чувствует себя эмоционально сочным и готовым к чему-то вкусному вроде этого нежного мяса. Иначе он воткнет этот блестящий нож себе в глотку. Хосок приезжает минут через двадцать или двадцать пять. Намджун смотрит на воду в стакане и отупевше ворочает вилку между пальцев. Хосок говорит, Намджун выглядит так, будто его только что трясли и допрашивали: несвежая, но все-таки отбивная. — Почему несвежая? — В целом выглядишь помято, — Хосок пожимает плечами и закатывает чуть рукава своей белоснежной рубашки — она почти режет Намджуну глаза. Намджун вздыхает, неловко кладет вилку — та почти валится на пол — и чешет глаза. Хосок улавливает его раздраженность и спрашивает, что могло случиться такого, что Намджун настолько растряс нервные клетки. Намджун говорит, ночь выдалась сложной, и снилась ему всякая непонятная хрень. Хосок подзывает официантку и просит два пива, одно из которых — безалкогольное. — Рассказывай. — Нечего рассказывать на самом-то деле. Обычный мало чем понятный сон. Просто обычно я их не вижу. Наверное, потому, что сплю хрен пойми как. — На почве чего проблемы со сном? — Хосок кивком благодарит официантку и даже не провожает ее вкусную фигурку масляным взглядом, Намджун замечает это. Намджун молчит. Потому что это неправда. И сон его больше не тревожит. Сокджин как-то прознал, что нужно делать, чтобы Намджун спал как сурок. И у Сокджина всегда теплые руки. Он не давит пальцами, когда гладит его по носу или голове. Он не оказывает давление. Он просто оборачивает во что-то комфортное и способствующее крепкому сну. Прекрасно, вздыхает Намджун, Сокджин будет в любой его мысли. — Хосок, расскажи все, что я не знаю. Хосок вопросительно приподнимает бровь, и это то, что их с Давон отличает. Потому что Давон вопросительно хмурится. Он давненько ее не видел. Он не знает, как она себя чувствует и чем себя забавляет, когда не хочет выпить и потанцевать. — Ну, звучит глупо. Потому что я не знаю, в курсе чего ты. — Хорошо, — Намджун упирает локти в стол и складывает руки в замок, — зачем Юнги светоотражатель? Хосок поджимает губы и снова благодарит официантку кивком за принесенный стейк, даже не проводив ее вкусную фигурку масляным взглядом. Намджун думает, должно быть, у Хосока не стоит на тех, кто не Чон Давон. — Он выпивал в одно время, — он режет мясо вяло и ленно, словно совсем не голоден, — и выпивал достаточно, чтобы не иметь возможности вести машину. Ему тогда сложно приходилось. И иногда он возвращался на своих двоих. И он всегда держал при себе фонарик. Так что он просто буквально находил свой дом по отблескам той хреновины. — Чимин занимается джином? — Занимается, — он качает головой, потому что прожарка стейка его не устраивает, — и мы толкаем его в клубе, я беру чертовски низкий процент. — Сколько еще сидеть твоему отцу? — Еще около двух лет, — Хосок напрягается, потому что Намджун просто задает вопрос за вопросом. — Как давно вы с Давон вместе? Хосок перестает резать мясо на долю секунды. Практически незаметная заминка. Короткая, молниеносная. Его реакция отработана и завершена. Он пашет без сбоев и держит свое лицо, как того требует накрахмаленный воротничок его рубашки. Он стабильный мужчина, а не порывистый мальчишка, ярко реагирующий на всякого рода провокации. Намджун моргает. Еще раз. Снова. Нервно щелкает пальцами и прочищает горло. — Прости, — говорит он, — я… с утра на взводе, знаешь. Это действительно не мое дело. Но я в любом случае не спрашивал с целью осудить. Я… Хосок кладет сначала нож, затем вилку: — Во-первых, перестань говорить так быстро, ты ведь не гребаный ведущий, ладно? Во-вторых, все в порядке, и я знаю, что и для тебя все в порядке. В-третьих, — он допускает короткую улыбку, — почти пять лет. — Боже, — стонет Намджун. — И… ну, неужели вам ни разу не хотелось прикончить друг друга? Хосок пережевывает мясо, щурится, смотря в потолок. Весь его вид выражает ленивый манер воспроизведения в человеческой башке ближайших воспоминаний. — Она хотела раскрошить мне коленную чашечку, — он кивает сам себе и берется за бокал с пивом, — она вытащила арматуру из моего багажника, вернулась домой и скинула с меня одеяло. Если бы пес не залаял, когда она замахнулась, я бы был в глубокой, мать его, заднице. — Давон. И арматура. — О, знаешь, она как прекрасная колесница, — Хосок усмехается, — разгоняется не спеша. — Она что, под кайфом была? — Нет, я просохатил годовщину. Намджун смотрит на него, выглядя при этом, как полный идиот: распахнутые глупые глазенки и открытый огромный ротяра. Он может быть чертовски долговязым иногда. — Это нормально. Вы долго вместе, так что время для вас замирает, — говорит Хосок. — И ты просто остаешься наедине с неизменным, — говорит Намджун. Мало с чем Намджун был в стабильных отношениях. Когда-то с наркотиками и алкоголем, может, да, но не в личном плане. Дружба — это не те отношения, которые он берется рассматривать. Уступки, компромиссы, взаимные согласия. Непонимание некоторых аспектов его ослепляет, он словно должен действовать наугад. Метод проб и ошибок, говорит Намджун, сгубит когда-нибудь это поколение. Хосок добродушно улыбается и говорит, что нет, не сгубит, потому что так и устроен мир. И ты можешь от его устройства отличаться собственным укладом, но базовый функционал все же остается базовым функционалом. Намджун взъерошивает волосы, неловко шарится пальцами на затылке и спрашивает у Хосока, нужно ли ему подстричься еще короче. Хосок сводит брови, жует и уверяет, что все в порядке и его волосы выглядят неплохо. Намджун качает головой, говорит, что чувствует необходимость в исправлении чего-то. — Давон говорит, женские перемены начинаются с прически, — Хосок двигает тарелку от себя. — С чего начинаются тогда мужские изменения? — Не знаю, — он пожимает плечами, проверяет коротко телефон, — может, с имиджа, а может, с тату. Я не меняюсь со временем, так что тут я не советчик. Намджуновы пальцы замирают в собственных волосах. Мысли о тату практически его не посещали, он в целом никогда подобным не интересовался. Но почему нет? Это всего лишь его кожа, и остальным насрать на ее внешний вид. Христу насрать на людей. Намджуну насрать, как на него теперь посмотрят. — Тогда поехали. — Куда? — В салон, если у тебя нет машинки. На что Намджун постоянно обращает внимание — это как законопослушно водит Хосок. Он в целом за рулем выглядит высококачественно, солидно и подходяще. Уравновешенный, когда Намджун рядом вообще не уверен в существовании собственного равновесия. Негативные воздействия компенсируются позитивными воздействиями, и это считается балансом. Намджун то вычеркивает из собственной памяти события дерьмового характера, то бессознательно отказывается от чего-то хорошего, а после говорит себе, что это хорошее ему не по карману и не по чертам характера. Хосок попивает кофе, когда Намджун пытается объяснить мастеру, что хотел бы видеть в результате. Этот чувак отпускает какие-то шутки, пока рисует то, что Намджун желает. Пока этот чувак переносит и начинает бить рисунок, он говорит Намджуну, что такие обвивающие вещи — это отчасти свидетельство вспыльчивости и озлобленности. Намджун хмурится и откровенно игнорирует. Все это неважно. Колючая проволока — это просто то, на что он напоролся во сне. Возможно, это что-то вроде грабель, на которые наступает человек, совершая одну и ту же ошибку. Хосок заглядывает в дверь, и Намджун закатывает глаза, когда тот говорит, что Давон передавала пламенный привет взрослому мальчику. Чувак говорит, проволочная цепь символизирует закрытость и асоциальность, показывает ценность насилия, которое человек в себе носит. Но Намджун думает о другом. Ему видится что-то от жертвенности Христа. Это словно размотанный терновый венец. Что-то о любви к ближнему своему и проявленному к нему же состраданию и всепрощению. Намджун думает о мирском милосердии. Хосок разглядывает татуировку, а потом спрашивает то, что вжимает Намджуна в тупик: — Тебя что-то сдерживает? Или ты хочешь, чтобы тебя что-то сдерживало? — С чего ты взял? — после паузы говорит Намджун. — Не знаю, просто кажется, будто ты пытаешься всеобъемлить какой-то контроль над чем-то или над собой. Разве нет? Это твоя правая рука. Считай, это содержатель твоей основной силы для удара. И ты замыкаешь это, сосредотачиваешь вот здесь. Так что… — Не было такого дерьма в моей голове. — Ну, — Хосок улыбается, уходя, — теперь есть. Хосок подвозит Намджуна домой, и Намджун просит его об услуге: ему примерно к одиннадцати часам вечера нужно около двух или трех ящиков пива. Хосок снова вздергивает брови, поджимает губы и кивает, спрашивая, зачем ему столько. Намджун говорит, что для них же самих. Намджун звонит Чимину и просит собрать всех сегодня у него, у Намджуна, дома. Уточняя, что если хоть кто-нибудь появится в костюме на пороге его дома, он запинает этого человека до смерти. Чимин посмеивается и говорит, что, кажется, сегодня Сокджина точно хоть кто-то да пнет. Юнги и Чимин привозят Тэхена. Тэхен лицом выглядит чуть лучше, его глаза пусть тускло, но все-таки блестят. Он не зависает и не говорит о чем-то абстрактном. Это просто тот Тэхен, которого Намджун мог бы знать. Позже появляется Чонгук вместе с Фюдоно, и Намджун от пса сначала отшатывается. Чонгук говорит, его мать была настроена не совсем положительно на поход ночью, так что Чонгук взял пса и сказал, что просто даст тому возможность выгуляться. Для пришедшего Сокджина Намджун даже не удосуживается открыть дверь — это делает Чимин. Чимин, который слишком громко радуется тому, насколько насыщенным выглядит цвет сокджиновой рубашки. Намджун видит огорченное лицо Сокджина и понимает, что Чимин, должно быть, пытался как-то разрядить его настроенческую тучность. — Ты звонил своим итальянцам? — спрашивает Намджун, Тэхен подбирается на диване и отводит взгляд от Фюдоно, что вместе с Чонгуком разлегся на полу гостиной. — Нет, но я вовремя подмазался. Или ко мне вовремя подмазались, не знаю. Просто этим ребятам нужно продолжать сбагривать сталь дальше Кореи, и я все еще помогаю им с этим. — Дальше Кореи — это куда? — спрашивает Юнги. — Китай, например, — говорит Чонгук. — Там коллекционеров всяких хоть задом ешь. — А у нас сталь почти с пробой, — кивает Тэхен. — И металл можно толкать даже с простой изготовки. — Итак, мы собрались здесь, чтобы обсудить итальянско-корейскую деятельность, — Чимин забрасывает на Юнги ноги, и тот разминает чиминово колено. — Я могу позвонить в любое время, Намджун, — Тэхен опускает голову и смотрит как-то исподлобья, словно ждет какого-то сигнала. Намджун бросает взгляд на Чимина, и тот говорит, что с ним все в порядке, потому что ему действительно стало многим лучше. На нем заживает как на собаке. — Хен, — Тэхен обращается к Юнги, — спросить что-нибудь у Биажио? Юнги щурится, приценивается, а потом просит узнать, чем кончилась та разборка с Амадео. — Ты что-то знаешь? — Намджун смотрит на Юнги с подозрением. — Я тестил одну их центенарио на мощность, — Юнги вздыхает почти с обожанием, — такая головокружительная вещь оказалась. — Non è vero! Sai quanto sono attaccato alla tua persona. Voglio solo sapere come stai, — тараторит Тэхен: на его лице заискивающая улыбка, и Намджун думает, что Тэхен практически флиртует с кем-то на той стороне. Юнги сбрасывает чиминовы ноги и подбирается к Тэхену, прилепляясь ухом к его телефону. Тэхен смеется с чего-то, что говорит тот Биажио. А потом Тэхен чуть поворачивается к Юнги и говорит, что Биажио пытался отрезать Амадео голову дверью той самой центенарио. Юнги смотрит на него, вылупив глаза, и почти хватается за сердце. — Боже, эти гильотинки, черт бы вас побрал, не для того той тачке. Что за кретины, — ворчит он. — Спроси, как дверца поживает, давай же. — Biagio, — тэхенов итальянский заставляет Намджуна вырабатывать больше слюны от восхищения, — il mio piccolo amico chiede come è la tua porta della macchina. — Piccolo amico? — смеется Чимин. — Почему это звучит как-то оскорбительно? — Он говорит, что ты можешь приехать и посмотреть, как поживает твоя ебаная дверь, — говорит Тэхен. — Прямо так и сказал? — скалится Юнги. Тэхен недовольно вздыхает. — Хорошо, — Юнги тянется к телефону, чтобы: — Biagio! Ti aguru prosperità! — Что он несет? — морщится Сокджин. — Это единственное, что он в принципе на итальянском когда-либо сможет запомнить, — смеется Чимин, — уж поверьте мне. Когда Тэхен говорит Биажио, что они нуждаются в срочном решении вопроса о помощи, Намджун слышит о себе «padrone» и «degno». Он не знает, что это значит, но Тэхен выглядит практически гордым, когда это произносит. Он кивает сам себе, пока слушает, что ему говорят, а затем кладет трубку и объявляет: они могут приехать во Флоренцию через три-четыре дня. — Прости? — Намджун стопорится. — Во Флоренцию, — мнется Тэхен. — Ты и я. По деловому вопросу. — Во Флоренцию, — выдыхает Намджун. — Колыбель Возрождения, — усмехается Сокджин, и когда Намджун стреляет в него глазами, Сокджин непонимающе хмурится. Его Флоренция тоже была колыбелью возрождения. Просто немного другой. И теперь его чуть-чуть волнует и потнит, потому что он чувствует резкий прилив трусости и нежелания шевелиться. — Намджун, — окликает его Сокджин, — все хорошо? — Да, я… думал, что Ямазаки нужно будет оставить матери. — Хен, — Чонгук прокашливается, — я хотел поговорить с тобой. — Я могу забрать пса на время твоего отъезда? — загорается Чимин. — Если Юнги не будет против, — бросает Намджун, и он чувствует, как Сокджин не отводит от него взгляд. — Биажио сказал, что ждет Юнги на ревизию в гараж, — усмехается Тэхен и поворачивается к Юнги. — И ты поедешь с нами, если хочешь. — Что? — Юнги смотрит на Тэхена, затем на Намджуна, после — на Чимина. — Хочешь? — улыбается Чимин. — Не знаю, — Юнги неуверенно жмется, — мне незачем, так что все в порядке. — Езжай, если хочешь. Вы все равно ненадолго. Юнги грызет щеку, прикидывая количество «за» и количество «против», а потом говорит, что, наверное, ему правда нужно справиться о здоровье малышки-гильотинки. Чимин фыркает и закатывает глаза. Хосок появляется действительно вовремя. Именно тогда, когда Намджун начинает думать о том, что у бездействия может быть слишком много последствий, Хосок открывает дверь с ноги и говорит: — Итак, детки, приготовили свои печенки? Он заносит один ящик пива, Давон следом несет второй. Затем Хосок притаскивает третий, и Намджун думает, что Хосок всегда появляется и появлялся тогда, когда Намджуну нужно что-то сделать. Даже если это вопрос рядовой пьянки, Хосок — неотъемлемая часть процесса, который никогда не сможет оставаться без движения. Намджун обнимает Давон, прижимает крепко и тихо говорит, что от нее здорово пахнет. Она улыбается, заправляет прядь за ухо ловко и естественно. Ей нравится получать комплименты. Ей нравится момент, когда кто-то признает, насколько потрясающей она может быть. И Намджун хочет дать ей столько подобного, сколько только сможет. Тэхен ведет себя забавно, по мнению Намджуна. Потому что он все еще быстро переключает настройки своего настроения. Он с опаской смотрит на пиво, которое Чонгук открывает, но не пьет. Чимин алкоголю откровенно рад. Юнги просто разваливается у Чимина в ногах и делает вид, что ждет тоста, чтобы его первый глоток не казался невежливым. Сокджин принимает бутылку, поджимая губы, и Намджун бы сморщился демонстративно, если б сам давал ему эту чертову бутылку. — За что мы пьем? — у Давон мягко отцвеченные розовым щеки. — Не было повода, если честно, — признается Намджун. — Бросьте, нам всем нужно расслабиться, — говорит Хосок. — Даже с учетом того, что прямо сейчас нас снова могут попытаться завалить, — посмеивается Чимин. Это становится смешным. Действительно смешным. Они могут умереть, и их никто не спасет. По идее они не должны вот так собираться вместе, концентрироваться в одной точке, чтобы упростить нападающим задачу. Но вместе с тем избегать жизнь… Намджун не хочет соглашаться с подобным. Если они будут умирать, ужаснее самого этого факта уже ничего не будет. Стоит признать, вероятная опасность заставляет их ценить момент больше и лучше. — Тогда в качестве повода, — Хосок ждет, пока Двон засучит рукав его рубашки, — можно выдвинуть татуировку Намджуна. — Что? — спрашивает Сокджин. — Когда ты, блять, успел уже? — спрашивает Юнги. — Это было спонтанным решением, — отмахивается Намджун. — Настолько спонтанным, что ты поехал и сделал, не раздумывая, — Сокджин усмехается, и Намджун старается не кривить рот, чтобы не выказывать недовольство. — Ты покажешь? — спрашивает Чонгук, и его огромные глаза поблескивают. — Позже — да, а сейчас просто давайте выпьем, я больше не могу, глотка сохнет, — улыбается Намджун. Чимин поправляет свои очки, кивает и облизывает губы. Тэхен искоса следит за его действиями, а Намджун следит за ним. Когда Чимин облизывал губы, Чонгук бросил на его рот короткий взгляд. А теперь Тэхен подсматривает. Они выпивают, и Тэхен практически повторяет то, как Чимин держит бутылку. И в этот момент Тэхен чертовски неправ. Если Намджун обратит на это внимание, Тэхен инвизирует это. Тэхен просто исчезнет из его радиуса видимости. Намджун не может это допустить. Тэхен следит и за Юнги. Он за всем следит ненавязчиво и аккуратно, чтобы просто запомнить, сделать вывод и впоследствии если и повторять, то только на свой манер. Юнги гладит чиминово колено. Юнги подмигивает Чимину, когда в какой-то шутке проскальзывает двусмысленность. Юнги прикусывает чиминов большой палец, когда тот просит его заткнуться. Все это как внутрисемейный флирт. То, что позволяет их отношениям не сглаживаться и не успокаиваться абсолютно. Они добавляют эти мелочи, чтобы продолжать испытывать постоянную нужду в полном соприкосновении после. Тэхен больше пьет, и его взгляд становится горячим и испытывающим. Он выглядит жадно, думает Намджун. Намджун толкает Тэхена в бедро, и тот вскидывает брови. Намджун подмахивает ладонью, подзывая, и Тэхен наклоняется. Когда Намджун спрашивает, знает ли Тэхен, что такое эротичность, Тэхен согласно кивает. Намджун говорит, на самом деле Тэхен не знает, что это такое. И Тэхен хмурится, пытаясь понять, к чему он ведет. Намджун говорит, если бы у эротичности было лицо, оно бы принадлежало Тэхену. И он щипает Тэхена за щеку. Тэхен хихикает, и его щеки поджимаются. Намджуну безумно нравится это в нем. Что-то от детского и восприимчивого. Чимин обращает внимание на то, как Тэхен хихикает. — Что происходит? — улыбается он. — А на что похоже? — спрашивает Намджун. — Вы же не флиртуете прямо сейчас, да? — морщится Хосок. — Боже, — Давон стонет, — почему, как только алкоголь попадает в твой организм, ты начинаешь нести всякую хрень? — Эта хрень, между прочим, небеспочвенна, — вздергивается Хосок, — потому что Тэхен семафорит своей красненькой мордахой. — Я просто выпил, хен, — говорит Тэхен и как бы в подтверждение отпивает еще. — Я сделал ему комплимент, — улыбается Намджун. — Ты сегодня щедр на похвалу? — Сокджин снова усмехается, и на этот раз намджунов рот кривится. — Намджун, — смеется Юнги, — тебя слегка перекосило. — Не слегка, — поправляет Чонгук. — Что происходит? — спрашивает Чимин. — Сексуальное напряжение, — хихикает Давон. — Почему все обязательно должно сводиться к сексу? — возмущается Тэхен. — Если у тебя его нет, это не значит, что другие им не интересуются, — Чонгук пожимает плечами. — Ты провоцируешь меня? — Тэхен щурится, готовясь нападать. — Началось, — вздыхает Юнги. — Потому что я рискую разбить эту бутылку о твою голову. — Почему ты так пылишь? — Что ты наделал, — говорит Чимин тихо Намджуну, и тот посмеивается. Намджун замечает, что Чонгук практически не пьет. Он обнимается со своей бутылкой, но почти не прикасается к ней толково. Остальные прикладываются за милую душу, но Чонгук отчего-то медлит. Когда Намджун начинает пить с той же периодичностью, что и Чонгук, он начинает трезветь. Серьезно. Чонгук вообще не пьян. Как будто среди них обязательно должен быть кто-то трезвый на какой-нибудь чрезвычайный случай. Намджун поднимается и зовет Чонгука за собой на кухню. Он собирается закурить, когда вспоминает, что Чонгуку вроде как дым не особо нравится. И он спрашивает, можно ли ему поджечь сигарету, и Чонгук берет со стола зажигалку, чтобы Намджуну прикурить. — Ты хотел поговорить. — Да, но не хотел, чтобы это как-то испортило твое веселье, — Чонгук пристаивается задом ко столу, повторяя намджунову позу. — Это только мое веселье, — хмыкает он. — Я не то имел в виду, — Чонгук судорожно промаргивается, и Намджуна это настораживает. — Мне хорошо здесь. Мне хорошо с вами, и я могу не любить пиво, но прямо сейчас оно мне безумно нравится. — Все в порядке, Чонгук, — Намджун неловко тянется к пепельнице на столешнице и в итоге просто берет ее в руку. — Просто скажи мне, мы все обсудим прямо сейчас. — Хорошо, я… — он разглядывает свои обтянутые джинсами колени, — я хотел попросить тебя. Нет, неправильно. Я хотел посоветоваться с тобой. — Ближе к делу, давай же. Не тушуйся. — Ты очень напорист, когда выпьешь, знаешь об этом? — нервно посмеивается Чонгук. — Я просто хочу как лучше. — Я тоже хочу как лучше. Особенно, если дело может коснуться моей матери, хен. Вот в чем корень его проблемы. Он не расслабляется, потому что думает о своей матери и о том, как и чем может обеспечить безопасность для нее. Она — единственное, что у него есть. И пока она держит его за руку, он не может быть уверенным в степени раскрепощенности своих действий. Она не тянет его. И ее поддержка не делает ему хуже. Но он не сможет действовать, пока ее глаза обращены на него. Потому что для Намджуна он может сделать что-то такое, что наложит тень на него как на самого лучшего сына. И Чонгук, что логично и вполне уместно, пытается сберечь свою репутацию в ее глазах. Он все еще остается самым лучшим сыном даже для Намджуна. — Если что-то начнется, а оно уже начинается, я не хочу, чтобы она попала в какой-нибудь капкан. Потому что я не смогу быть в нескольких местах одновременно, а мне бы хотелось помогать тебе полностью. Понимаешь? — Понимаю. — Поэтому я хочу спросить тебя… Может, мне стоит отвезти ее куда-нибудь? Может, в другом городе она не будет вероятной мишенью, если кто-то захочет подергать за все ниточки. — За все это время покушались только на нас. — Но ты не знаешь, что будет в завтрашнем времени. Вдруг кому-то захочется поднажать? Вдруг они подумают, что стоит сжать кулак крепче? Никто из нас не застрахован, но я… — А если ты умрешь завтра? — Намджун тушит сигарету и поворачивается к Чонгуку. — Или нет так. Завтра ты отвезешь ее, а затем вернешься и умрешь здесь. Что тогда, Чонгук? Ты уже думал об этом, так что делись мыслями. — Похорони меня с отцом и на этом с моим родом покончим. Намджун говорит, все-то по чонгуковым словам просто да ладно выходит. Намджун говорит, Сохен будет клясть его до конца времен. Она будет винить во всем Намджуна. Ни кого-то другого, а именно Намджуна. Потому что теперь Намджун тут справляет бал. Он говорит, его и так собственная мать недолюбливает. Еще одной ненавидящей его женщины намджуново кармическое существование может просто не осилить. Но он обещает Чонгуку подумать над тем, как следует поступить. Намджун обещает, что завтра же предоставит ему потенциальное решение его вопроса. И Чонгук спокойно выдыхает. Никто из них, кажется, не заметил, как мальчишка задержал дыхание от напряжения. И только тогда Чонгук начинает пить наравне с остальными. Когда Хосок спрашивает, зачем Намджун устроил все это, тот пожимает плечами. Он хотел посмотреть, как они все пьют без боязни заляпать пиджаки. Ему нужно было увидеть, как все расслабляются, чтобы самому успокоить поджилки, которые иногда действительно трясутся. Он осознает ответственность. И вместе с тем относится к их безопасности, совершенно ею не оперируя. Оно отчасти понятно: он ребенок, который заебался мыслью, что ему следует быть на сто процентов взрослым. Они дети. Они устали, и, Хосок прав, им всем нужно расслабиться. Намджун чувствует себя хорошо, хотя обычное «хорошо» не описывает его ощущения. Он чувствует стимулированное тепло в теле, ему хочется курить везде и много, ему хочется говорить, улыбаться и смотреть. Ему нравится слушать их и замечать какие-то пространственные ужимки. Чонгук становится чуть более кокетливым, даже касательно дружеского взаимодействия. И на самом деле сейчас он выглядит куда более свободным. Словно он просто отложил свои проблемы и какие-то сложные мысли на следующие сутки, взяв паузу. Его пес бродит по дому с Ямазаки, и Чонгук говорит, что по идее Фюдоно нигде не должен нагадить, потому что он хороший мальчик. Тэхен от этого, кажется, пьяно тает: он сюсюкает и чешет Чонгука за ухом. Чонгук подергивает рукой, изображая песика. Это отвратительно, но забавляет Чимина и веселит Хосока. Они возвращаются к порно. Они снова возвращаются к порно, потому что Давон говорит, что однажды в клубе они с Юнги танцевали, и у Юнги, кажется, был стояк. Чимин косится на Юнги так, будто учуял запах возможного похода на сторону красных. Юнги отсмеивается и говорит, что, скорее всего, он принял ее за Хосока. Давон оскорблена, а глаза Хосока словно выкатятся прямо сейчас из орбит. Чонгук смеется так громко и вымученно, что начинает кашлять. Они возвращаются к порно, когда Тэхен говорит, что недавно видел великолепную гетеросексуальную чувственность. И Чимин косится на него, пусть и с улыбкой. Сокджин говорит: — Покажи это. Сокджин говорит: — Бросьте, вам же всем такое дерьмо нравится. Сокджин говорит: — Я хочу знать, какой ты человек на самом деле, Ким Тэхен. Пока симпатичный парень трахает блондинку на мягкой белой кушетке, Намджун думает, что Тэхен выглядит больше увлеченным реакцией Чонгука, нежели происходящим на записи. Тот парень делает все медленно, со вкусом и смаком. Он ее пробует, и она ему нравится. Он не торопится, потому что она пришлась ему по нраву. Он сжимает ее грудь, водит пальцами по ребрам. Он наслаждается ею. Но девушка — одна из подделок. И она скрывает это, постанывая тихо и почти неуловимо. Неосязаемое удовольствие она выражает лицом, совсем не обращая внимания на камеру. Тэхен смотрит на то, как Чонгук поджимает губы, и на его щеках появляются ямочки. Он смотрит, когда Чонгук накрывает рот рукой. Когда Чонгук нервно хрустит шеей, парень на видео кончает. И они все буквально отваливаются от телефона Тэхена. — Она красивая, — говорит Сокджин, — и все было чистым. — У меня почти встал, — говорит Хосок, потягиваясь, и Давон пихает его в живот, — эй, я сказал «почти», ясно? Акцент был на «почти», женщина. — Фу, — морщится Чимин, — какой ты… — Сексист, — говорит Тэхен. — Знаешь, тяжело быть сексистом, когда полностью уверен в том, что женщина, находящаяся рядом с тобой, может в любой угодный ей момент отрезать тебе хер, мой друг, — Хосок покачивает пальцем, как будто пытается Чимина чему-то научить. — Ты просто чудом избегаешь кастрации в принципе, — подмечает Сокджин. — Если я женщина, это не значит, что я никогда не смогу наступить тебе на горло. Потому что я невероятна настолько, насколько ты успешен. Так что, полагаю, я могу убить тебя даже сейчас, — Давон улыбается, когда Хосок строит моську, а потом двигается ближе, чтобы поцеловать ее в лоб, — но ты слишком симпатичен мне, ублюдок. Давон начинает танцевать одной из первых и единственных. На второй бутылке пива она хочет танцевать, и Хосок подключает свой телефон к стереосистеме, чтобы дать ей эту возможность. Когда к ней подключается Тэхен, Хосок занимает его место рядом с Намджуном. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он негромко. — Я в порядке, — кивает Намджун. — Это я знаю, поэтому спрашиваю о другом. — Я в порядке, правда. Хосок выглядит так, словно хочет поговорить по душам сейчас, но Намджун не позволяет ему сделать это. Когда Намджун пьян, все его переживания могут быть на поверхности, если настроение на то подходящее. Сейчас он выглядит довольным и спокойным. Его все устраивает. Если в эту минуту он начнет заботиться о дальнейшем, все будет испорчено. И они все увидят ту его сторону, которую он по чистой случайности показал Сокджину. Так нельзя. По его меркам и приоритетам такое видится просто отвратительным. А потом Хосок говорит, что подарит ему лучшие три минуты этой жизни, и Намджун, недоумевая, соглашается. Хосок говорит, как-то им удалось собраться всем в клубе, и они тогда знатно надрались. И всех — единогласно — вшторило с одной кретинской песни. Намджун не представляет, насколько песня должна быть вводящей в полнейшую растопырку, если начал танцевать даже кто-то вроде Юнги. О, это невероятно. Он впервые видит Давон танцующей с Юнги. Давон снимает блузку и остается в топике. В черном топике, который превращает ее грудь в два центра мужской вселенной. И когда Давон двигается слишком интенсивно, ее грудь трясется, блять, и Намджун не должен смотреть на это, но он смотрит, и эта херня его смешит. Она трется о Юнги, Юнги трется о Давон. Чимин закуривает, и все пропускают это. Давон поднимается руки над головой, и Юнги гладит ее шею, стаскивая руки ниже. Он гладит ее грудь, ее ребра, он прижимает ее за бедра ближе к паху, и она вполне себе комфортно кладет свою руку на его затылок. Самая блядская блядь в этой комнате. Чимин дает Тэхену одну затяжку, и Тэхен не кашляет. Намджун не смотрит на Чимина только потому, что он не может отвести глаза от Тэхена. Тэхен смотрел на него, пока выталкивал из себя этот чертов дым. Тэхен знает, как должен двигаться, когда на него смотрят. Намджун демонстративно сжимает зубы и улыбается, их не расцепляя. Тэхен усмехается в ответ. Когда Тэхен произносит «feel», его зубы прихватывают на долю секунды нижнюю губу. Полную, насыщенную, мягкую нижнюю губу. Когда Тэхен произносит «like», кончик его влажного языка касается верхней губы — длинный язык, если говорить честно. Когда Тэхен произносит «gucci», его губы очаровательно сворачиваются. Черт. Намджун понимает, что Хосок пялится на него прямо сейчас. И он хочет сказать, что возникает ощущение, словно Тэхен стонет, когда он быстро и нескончаемо произносит «gucci». Краем глаза, но он замечает, как Чимин садится на колени Сокджина, устроившегося на журнальном столике своей ебаной задницей. На намджуновом красивом выбеленном журнальном столике из новехонького дерева. Если точно также Тэхен выглядит, когда кончает, то Намджуну стыдно смотреть на это. Если так Тэхен выглядит, ожидая чьей-то реакции, то Намджуну хочется дать, блять, Чонгуку подзатыльник. И он просто спихивает Чонгука с дивана. Тэхен шлепает его по заднице, и Чонгуку это не нравится. Но не рассчитав, видимо, траекторию своей занесенной лапы, он просто хватает Тэхена за горло. Тэхен оборачивает свои длиннющие пальцы вокруг чонгуковой руки и скалится. Он выглядит так, словно Чонгуку следует сжать свою руку посильнее. — Это балаган, — тихо говорит Намджун. Чимин стаскивает с сокджиновой руки часы и застегивает их на своем запястье. Порно-звезда из его снов. Он так старается не признавать это. Это балаган, здесь жарко, пахнет потом с одеколоном, пивом и сигаретами. Его не тошнит, но он чувствует перенасыщение, вертящееся где-то в животе. Словно это внутри него требует какого-то освобождения, но ему совсем не хочется блевать. Он чувствует не тошноту. Это просто пьяное проявление его склонности к движениям. Пьяный энтузиазм. Он поджимает пальцы на ногах. Тэхен, кажется, почти трется о любезно подставленное Чонгуком бедро. И Чонгук так близко к его лицу. Так чертовски близко, они почти соприкасаются носами. Чимин плавно ерзает на сокджиновых коленях. Он никуда не торопится, потому что он пробует Сокджина. Пробует испортить его прическу на затылке, зарывшись пальцами. Он целует его в щеку, тянется к уху, чтобы что-то сказать. Намджун почти слышит, как Чимин причмокивает, когда говорит. Сокджин, ведя по его бедрам, перетаскивает руки к чиминовой заднице. И он, чуть Чимина приподнимая, двигает его ближе к собственному паху. — Отвратительно, — говорит Хосок Намджуну на ухо, — но это то, чего ты хочешь от них на самом деле. Ты хочешь балаган, потому что только так ты можешь увидеть, что они начнут творить за три минуты до своей смерти. Сокджин поворачивается и смотрит на Намджуна. Затем поднимает средний палец — свой ухоженный средний палец со стриженным ногтем — и прямо-таки тычет им в лицо как ебаным знаменем. Чимин нацеловывает его лицо. Исключительно с той стороны, какая особенно хорошо видна Намджуну. — Они могут умереть через три минуты, — в хосоковом голосе улыбка, — но они точно снова выберут именно это. Ни один урод не откажется от своего цирка, Намджун. И ни один из этих молодых людей не откажется от минут, когда они пьяны и безнаказанны. Никто не осудит их. Не привлечет к ответственности. Намджун поворачивается, чтобы посмотреть Хосоку в глаза: — А я продолжаю сидеть в стороне. Хосок смеется: — Потому что это твой цирк, хенним. Если бы песня не закончилась вот так, Тэхен бы поцеловал Чонгука, Юнги бы раздел Давон полностью, Чимин бы истер член Сокджина. Намджун уходит на кухню, достает новую бутылку. Он снова все портит, потому что его мысли переключаются, бегают, копошатся и требуют чего-то, что Намджун им прямо сейчас дать не может. Он делает глоток, стучит пивом о стол и растирает глаза. Нет-нет. Это не всплывет. Он контролирует себя, он может контролировать свое беспокойство. Он наклоняется к подоконнику, упирая локти в пластик. Все в порядке. Все хорошо, но ему действительно жарко. Он вдыхает и выдыхает. Это перенасыщение. Беспорядочность пробуждает хаос. Хаос воцаряет разрушение. Он зажмуривается до пятен перед глазами, когда чувствует чью-то руку на своем позвоночнике. — Намджун, — Сокджин немного наклоняется, и Намджун поворачивается к нему лицом. — Скажи, если тебе плохо, ладно? — Все в порядке. Он распрямляется, основательно выдыхает и смаргивает что-то неуместно влажное с глаз. Сокджин присаживается на стол, и его рука где-то у намджуновых ребер. — Я могу расстегнуть три пуговицы, — Сокджин говорит тихо и смотрит на собственные пальцы на чужом теле, — только три пуговицы. — Ты состриг ногти, — усмехается Намджун. — Тебе они не понравились, поэтому… — Это неправда. Из-за твоих ногтей… Боже, это неважно. Мне в любом случае нравилось. Я просто не знал, к чему можно придраться. — Хорошо, — Сокджин улыбается, и Намджун быстро целует его в кончик носа, когда замечает, каким мягким и теплым блеском отдают чужие глаза. Сокджин не расстегивает пуговицы. И Намджун к ним тоже не притрагивается. Он решает оставить это на потом. Разговор об Америке заходит случайно. И он словно снимает шляпу, вешает пальто и чувствует себя как дома. Намджун не чувствует неприязнь, когда думает или говорит об этом сейчас. — Разве в Америке дорога не вымощена золотом? — Чонгук по-доброму и по-пьяному иронизирует. — Ты вообще в Америке золото видел? — спрашивает Сокджин. — Что ты знаешь об Америке, Чонгук? — улыбается Намджун. Чонгук, задумываясь, смотрит в потолок, потом неуверенно говорит: — If I was you… I’d wanna be me… too? — Что за хрень, — ругается Юнги. — Он выпендрился? — Тэхен приподнимает брови, удивляясь. Намджун дает Чонгуку «пять». Громкая, хлесткая штука, которую он отвешивает человеку, знающему об американских трендах некоторого времени. И Намджун почти потрясенно оглядывает остальных, когда понимает, что до них не доходит. Намджун смотрит на Чимина: — My name is no? Намджун смотрит на Хосока: — My sign is no? Намджун смотрит на Тэхена: — My number is no? Чонгук приподнимается на коленях, чтобы, смеясь, крикнуть: — You need to let it go! Когда Намджун басовито вскрикивает и снова дает ему «пять», Сокджин выстанывает что-то вроде «матерь божья, за какие прегрешения». Намджун говорит, школа была просто отвратительной, и он старался не ходить в туалет там. Потому что в любую минуту его буквально могли окунуть головой в унитаз. Они называли его желторотиком и спрашивали, кто воюет лучше: китайцы или японцы. И он всегда говорил, что японцы, но китайцев больше. И зачастую он даже не понимал, что говорил на самом деле. Но это то, что от него хотели услышать. И он старался минимализировать причины для участи быть избитым. — На заднем дворе школы ребята устраивали поединки. И один противник всегда был больше и мощнее другого. Всегда, — Намджун хмурится на минуту, потом складка между его бровей медленно исчезает, и он сильнее вцепляется в бутылку. — Мы сносили побои без лишних слов. Мы не выпрашивали пощады. И в итоге бьющий тебя просто устает и идет домой. И все шли с победителем. Намджун говорит, сильнее всех били Райана. И били его за бриджи. Ведь никто не ходил тогда в бриджах. Никто кроме Райана. И это было ужасно. Однажды этот мальчишка пил воду из краника в коридоре школы, и один урод просто подошел и ткнул его головой в этот фонтанчик. Мальчишке сломали передние зубы. И Намджун тогда даже не спросил его о самочувствии. — Я познакомился с Райаном, когда начал играть в бейсбол, — Намджун дергает плечами, и Давон убирает свой локоть, чтобы ему было удобно, — он стоял на третьей базе. И меня били, потому что он общался со мной. Не я с ним, а он со мной. В этом есть разница. Потому что я не общался ни с кем. Как-то раз они возвращались домой вместе. Оба побитые и голодные, но Намджуну так сильно хотелось в гребаный туалет. Райан свернул направо, и Намджун остановился, чтобы посмотреть, как он зайдет в дверь. И как только дверь открылась, разверзся ебасос его тупой мамаши: она накричала на него из-за того, что его одежда была подрана вследствие драки. И она ударила его несколько раз — Намджун слышал, потому что подобрался ближе. Она отправила его играть на скрипке. И это была самая грустная скрипка в жизни Намджуна. — Но я достаточно быстро сдался в отношении спорта. И я стоял как идиот в центре стадиона, когда мне в голову бросили баскетбольный мяч. Это показалось мне чем-то обычным, в этом не было ничего такого, но секундами позже мне было охренеть как плохо, — он выдает скупую усмешку, — но на самом деле все было подстроено, и меня просто оглушили мячом, чтобы потом добить. — Что за гребаная жуть, — выдыхает Тэхен. — Я сорвался и дал одному чуваку в нос. И поймали за руку только меня. Сказали, что я напал на того мальчишку. Его затолкали в кабинет директора. Этот старый ушлепок говорил, мол, нельзя распускать руки, если тебе что-то не нравится. И тогда он предположил, что Намджун считает себя крутым, раз посмел кого-то ударить. И это было самый охуевшей неправдой на всей планете. Потому что Намджуна тошнило, и от этой тошноты все заволакивало белым шумом. Директор подал ему руку, потому что крутые парни вроде как пожимают друг другу руки. Это были самые настоящие тиски, которые сжимали его гребаную ручонку до крика, который Намджун кое-как сдерживал. У него не хватало сил сидеть прямо. Кость одного пальца вдавливалась в плоть другого. Такое дерьмо было. И он им об этом не рассказывает. Не говорит ни слова, сохранив это зачем-то. Вместо этого он говорит: — В той школе, где я учился, даже зонтики были чем-то показательно богатым. Так что несколько раз меня избили, потому что у меня был зонт. Потом я начал сбрасывать его в кусты. Били потому, что ты другой. И били для того, чтобы ты не стал другим. — Беспроигрышная схема работы детской жестокости, — говорит Сокджин. Намджун включает «bad drugs», чтобы они просто замолчали. Давон тянет Хосока танцевать. Чимин улыбается, когда Юнги прижимает его за талию к себе, не расставаясь с сигаретой. Хосок обхватывает мягко лицо Давон ладонями и держит ее, пока она мнет в пальцах его рубашку на талии. Ощущение, будто он дышит ею прямо сейчас. Словно она — тот самый его сахарный человек. Он целует ее в щеку, и этот маленький поцелуй выглядит ленивым. Как будто сегодня их выходной. Как будто они разделили бутылку вина за ужином, и нет вкуснее времени, чем то, в которое они танцуют. Лучше десертов. Она улыбается ему, отираясь кончиком носа о его. Такая маленькая в его руках и безумно трогательная. И Хосок кажется таким большим и крепким рядом с ней. Ее брат, ее семья и ее мужчина. Человек, который, сочетая в себе абсолютно все роли, поймет и примет ее любой. Они кропотливые, они внимательные, они любовные. Чимин курит вместе с Юнги. Они делятся затяжками, едва уловимо о чем-то переговариваются и улыбаются так, словно познакомились пару недель назад и теперь у них конфетно-букетный. Юнги выдыхает дым через нос в сторону, и Чимин снова возвращает его глаза к себе, оттягивая волосы на затылке. На последней затяжке они дурачатся, потому что Чимин выпускает дым в миллиметровой близости от губ Юнги, и тот с удовольствием его втягивает. Он бы принял от Чимина все, что богу и черту угодно. Юнги что-то болтает, и Чимин кусает его за кончик носа. Юнги не пытается стереть слюну с носа, он трется им о чиминову щеку. Чимин может вить из него веревки, но так грамотно, что Юнги ни разу не прослывет подкаблучником или подхалимом. Они страстные, они домашние, они бережливые. Сокджин подсаживается ближе к Намджуну и говорит тихо: — Мне нравится эта песня. Намджун поворачивается, чтобы сказать, что он обязательно запомнит это. Но натыкается на сокджиновы глаза. На его чудесные глаза с мягкими линиями темных ресниц. Старательный блеск. Хлопотливый разрез. Заботливый оттенок. Он смотрит на кончик его носа. Мягкий, округлый, и Намджун мысленно вырисовывает небольшой овал, который может поцеловать. Сокджинова кожа прилипчиво карамельная. Но Намджун думает о его коже как о кофе со сгущенным молоком. Это тот наркотик, который избивает его желудок, но он не хочет от него отказываться. Сокджин пахнет ирисками, и это вызывает у Намджуна теплую небрежную улыбку. Его губы темно-розовые. И он смотрит на них, кажется, слишком долго. Сокджин приподнимает уголки, и намджунова улыбка мягко, но нервно подрагивает. Сокджин поджимает губы, чтобы после их слегка надуть. Намджун возвращается к его глазам. Иногда Сокджин способен разорвать его связи с реальностью. Когда Давон попыталась пригласить Тэхена потанцевать, Чонгук, устроивший голову на тэхеновых бедрах, приподнялся, чтобы спросить, действительно ли Тэхен хочет танцевать. Тэхен посмотрел, подумал и, улыбнувшись, вернул чонгукову голову на место: он отказывает, перебирая чонгуковы волосы. Намджун включает «fireline», чтобы они просто замолчали. Поразительно, но они действительно замолкают, возвращаясь по своим местам. Они могут не понимать, о чем песня, но они прочувствуют это подкоркой. Чонгук приподнимается, и Тэхен принимает его спину своей грудью. Тэхен утыкается носом Чонгуку за ухо и смотрит куда угодно, только не Намджуна. Давон сидит на полу, уперев подбородок в хосоково бедро, и тот гладит ее волосы. Юнги сидит на полу и обнимает вдруг ставшего невозможно маленьким Чимина. Это поддержка. И они поддерживают друг друга в тишине, наполненной музыкой, не внушающей им желание подорваться и танцевать. И Намджуну нравится это. Они просто сидят и слушают, успокоившись. На самом деле ему страшно, и он солжет, если скажет, что это неправда. Умным будет просто уехать из Ильсана, оставить все и уехать, озаботившись собственной безопасностью. Но они дети, и они хотят зачем-то бороться за свою песочницу. Никто из них не уезжает. Они остаются, чтобы, вероятно, остаться здесь навсегда. О мертвецах не говорят плохо, но Намджун и об этих живых плохого сказать не может. Это его семья. Это его дети. Каждый из них. И ему страшно, что завтра кто-то может пострадать. Но как он может уехать, если все они здесь? Потому что в действительности Намджуну нечего терять. Вот и все. Вот в чем смысл. Он остается, потому что у него больше совершенно ничего нет. Его глаза начинают влажнеть, и он понимает, что кто-то не отводит от него взгляд. На него не просто смотрят, его как будто видят. Он поднимает голову, отрывая взгляд от пола, и наталкивается на лицо Сокджина, овеянное мягкой грустью. Сокджин смотрит на него, а потом ведет от переносицы до самого кончика носа — туда и обратно, и снова. Это предназначено только ему. И когда Намджун делает это в ответ, он понимает, что подобным Сокджин дает ему свою поддержку. Они не могут сейчас взяться за руки, не могут обняться или соприкоснуться другим способом. Но Сокджин дает ему это. Ему не одному здесь может быть страшно. Первым собирается уйти Тэхен. Его глаза влажные, и он практически ни на чем не сосредотачивается. Он выглядит так, словно сейчас его накроет мокрым одеялом, и он никогда уже не поднимется, чтобы продолжать быть нормальным. И Намджун не удерживает его, но напоследок обнимает так крепко, что слышит тэхенов тихий всхлип у своего уха. Чонгук берет Фюдоно под поводок и без лишних слов идет вслед за Тэхеном, которого приходится окрикнуть. Хосок увозит Давон, когда она только начинает зевать. Она мягкая, совсем не спорит и всякую чушь не говорит. Он нацеловывает мелко ее щеки, и она, смутившись, тихо посмеивается. Хосок пожимает намджунову руку, секундно хмурится, а после лезет в объятия. Он похлопывает Намджуна по лопатке и просит не думать ночью слишком много, потому что это время отдыха, а не пустых измышлений. Намджун нехотя улыбается и говорит, что не может перестать думать даже во сне. Хосок улавливает иронию, потому что Намджун в принципе не спит, и обычное бодрое состояние для него — это тоже сон. Вся его жизнь — какие-то сраные фазы сна. Юнги тянет Чимина домой, потому что тот начинает с грустью смотреть на Ямазаки. С особой грустью. И это то чувство, которое Чимин даже с годами не сможет выплакать. Оно просто будет с ним, будет частью его устройства. И Юнги гладит пса вместе с Чимином, не отнимая руки от его талии. Чимин тихо говорит «давай попробуем», и Юнги говорит «мы сделаем все, что ты захочешь, обещаю». Когда чиминовы глаза начинают блестеть, он улыбается. Чимин плачет, потому что Чимин на самом-то деле ничего в этой жизни не может. Все, что он умел, убито. Все, что он может создать, подвергнется еще большей опасности. И Намджуну хочется сотворить мир заново. Сотворить его отдельно для Чимина. Чтобы там он мог чувствовать себя более уверенным и сильным. Чтобы там он мог уединиться без мысли о преследовании смерти. Намджун обхватывает на выходе его лицо, прижимается к щеке губами и теплеет, когда Чимин оборачивает руки вокруг его талии. Намджун любит его, отрицать это — глупо. Он закрывает за ними дверь. Когда он поворачивается, Сокджин отводит взгляд в сторону и отворачивается, чтобы зайти дальше. Его пуговицы в порядке, и Намджун идет на кухню, чтобы открыть окно и покурить. Окно он действительно открывает, но покурить не получается, потому что Сокджин вытаскивает сигарету из его рта. Намджун вздыхает, подкуривает новую и забирается на столешницу. Сокджин сидит на столе. Сидит на его прекрасном столе без углов. И единственный свет, который его касается, — это коридорная тусклость. Сокджиновы волосы уложены волосок к волоску, но Чимин встряхнул их на затылке. Его взгляд немного замедленный, потому что он пьян. Он моргает медленно, дышит так, будто сейчас вдруг засопит. И ему холодно из-за раскрытого окна. Сокджин сутулится, но докуривает и окурок приканчивает в пепельнице. — Почему только три? — спрашивает Намджун. — Я думал, ты и этому будешь рад, — Сокджин трет лоб. — Ты бываешь слишком желчным, — Намджун кидает докуренную сигарету в раковину и открывает воду. — Тяжело терпеть людей, которые постоянно пытаются отравить тебя собственным дерьмом. Сокджин раскрывает рот, чтобы ответить. И Намджун снова получил бы что-то едкое и злобливое. Но Сокджин ничего не говорит. Он опускает глаза, смотрит в пол, хмурится. Затем снова открывает рот и снова ничего не говорит. Как рыба, выброшенная на сушу. И Намджун, должно быть, просто иссушил его мозг. Иссушил настолько, что работать тому теперь не очень хочется. — Твоя проблема, — выдавливает Сокджин, — в том, что ты замечаешь мою желчность, но не следишь за своей резкостью. Ты говоришь, что я пытаюсь отравить тебя собственным дерьмом, и ладно, хорошо, я могу это признать. Если ты признаешь, что не контролируешь собственное поведение, когда тебе не дают то, что ты хочешь, сразу же. — Ты говоришь, что я ребенок, — усмехается Намджун. — Я говорю, что ты злишься, потому что я не позволяю тебе сожрать меня. Намджун слезает с насиженного, и Сокджин, словно бы пятясь, садится на стол и двигается назад. Даже если Намджун решит перегрызть ему глотку, он сам же и захлебнется его кровью. Сокджин может стать тем, с кем Намджун будет держать нос по ветру. Он может стать тем, с кем Намджун будет чувствовать уверенность в следующей минуте. И Сокджин же может стать тем, что прижмет Намджуна к полу. Сокджин — это корона, которая Намджуну будет в любом случае впору. Намджун разводит его колени в стороны, и Сокджин не противится. Но его позвоночник, все его эти жала и лезвия натягиваются, распрямляются. Цепная реакция кончается в подбородке, который Сокджин горделиво задирает. Намджун целует его в плечо, обтянутое тканью бордовой рубашки. От плеча идет к надплечью, после целует его за ухом. — Тебе идет этот цвет, — Намджун целует его в скулу, — мне нравится. — Я бы хотел одеть тебя во все черное, — тихо говорит Сокджин, наклоняя голову ниже: он перебирает пальцами футболку в полоску на Намджуне, пытаясь не расстроиться окончательно. — Тебе бы невероятно пошло, Намджун-а. — Черный всем мужчинам идет. — Но это не значит, что черный является настоящим цветом совершенно каждого мужчины, — Сокджин утыкается неловко носом в намджунову шею. — В тебе так много противоречий. Элегантность и властность. А потом вдруг смирение и подчинение. Сокджин гладит его плечи, позволяя Намджуну поцеловать кончик носа. Когда Намджун останавливается у его губ, Сокджин говорит, черный носили короли, но его же носили и священники. В Намджуне чертовски мало от святого и чертовски много от шикарного. И это та уверенность, которую он может получить от Сокджина. Его губы теплые и мягкие, и Намджун как будто ест сливочный крем. Ему не может не нравиться целовать Сокджина, когда тот становится неотразимо покладистым, прелестно уступчивым, привлекательно сговорчивым. Сокджину же точно так же нравятся прикосновения. Нравится, что Намджун так тянется к нему. И это вертится в намджуновой голове, когда он прикусывает кончик сокджинова языка. Ему почти отчаянно хочется испортить его укладку. Хочется взъерошить его волосы, потянуть за них. Хочется, чтобы он зашипел от того, что кто-то притронулся к его волосам. Хочется схватить его за горло, когда он скажет, что его укладка сегодня просто идеальна. Ему хочется испортить все то безупречное, что Сокджин так кропотливо создает. И удержаться действительно сложно, когда Сокджин начинает дышать громче, потому что все это ему чертовски нравится. Намджун гладит его шею, следует к затылку, и его мизинцы практически сводит от сокджиновых волос. Чувствовать такое — прекрасно, но алкоголь все это обостряет, возводит в степень непостижимости в описании. Намджун говорит, что сегодня Сокджин очень красивый. — Merci, — выдыхает он. — Скажи еще что-нибудь, — просит Намджун между поцелуем. — Je n’aime pas me saouler parce que je veux danser, — Сокджин клонится головой назад, и Намджун прикусывает его кадык. — Еще, — мычит он. — J’aime bien quand tu me mords, — Сокджин пытается поцарапать его поясницу, забравшись под футболку. — Еще. — J’adore ta voix. — Еще. — Mon homme. Намджун может не понять ни слова из того, что Сокджин скажет. Но то, как он это говорит, решает для него многое. Сокджин делает паузы в словах, его предложения становятся все короче и короче, сводясь к чему-то простому и признанному без фактических доказательств. Сокджин шепчет, и его голос как первое, что бы Намджун съел после долгих голодных дней. И ему бы хотелось еще. Ему бы хотелось есть это до конца дней, и в результате он зажрался бы, обнаглел и разжирел. Французский терпок, прян и пикантен. И Намджун урвал свой кусок совершенно случайно. Он расстегивает верхнюю пуговицу на рубашке Сокджина, и тот пристально следит за его пальцами. Дышит носом, пытается успокоиться и следит. Намджун щелкает мягко его по носу и улыбается, выпрашивая поцелуй поновее и, кажется, поглубже. Ему не нравятся пуговицы, но он не готов пойти вразрез с тем, что ему предложили. Не в его преимуществах сейчас отказ. И он справляется со второй пуговицей. Он говорит, компромисс — это дележка сраного пирога, где каждый должен быть уверенным, что его кусок оказался лучшим. Он целует Сокджина мелко от подбородка до третьей нерасстегнутой пуговицы. Сокджин вцепляется в его волосы на затылке и тянет так сильно, что Намджун стонет и вжимает пальцы побольнее в его бедро. Сокджин говорит, компромисс — это искусство, и к искусству нужно относиться с уважением. — Нахер искусство, — Намджун практически рычит, пока Сокджин мнет его пах, — нахер твою дипломатию. Сокджин стаскивает с него футболку, и Намджун действительно готов полностью уложить его на этот ебаный стол. Сокджин кусает его за ключицу, лижет кожу, целует грудину. — Ты все порочешь, — говорит он влажно, и слова его остаются на намджуновой коже вместе со слюной. — Ты компрометируешь меня. Сокджин останавливается, поднимает голову и пьяно смотрит Намджуну в глаза. Намджуна не интересует этот контакт. Ему нужно что-то побыстрее, поритмичнее и поглубже. Ему нужно что-то более проникновенное. Сокджин расстегивает пуговицу на намджуновых джинсах. Он расстегивает ширинку. — Компромиссы именно это и делают, — говорит он. Намджун целует его, накусывает губы и стонет прямо в рот, когда Сокджин, залезши в эти ебучие боксеры, начинает ненавязчиво ему подрачивать. Это его отвлекает. Все распаленное и разгоряченное в Сокджине его жутко отвлекает. Он пытается быть чем-то большим. Он хочет быть чем-то, что будет больше Сокджина и его чертовых плеч. Он хочет его потеснить. Хочет выявить позиции и определить их окончательно. Но Сокджин облизывает большой и указательный пальцы, говоря, что Намджун горчит даже в смазке. Намджун хочет ударить его. Хочет встряхнуть, растормошить, мотнуть или просто ебнуть его мироощущения. Он тянется к пуговице на сокджиновых брюках, пока целует его. Сокджин перехватывает его руки и, отстраняясь, пытается свести ноги. Намджун заминается, но какие-то секунды. И этих секунд ему хватает, чтобы понять, что Сокджина надо чем-то подсластить. Он целует его в щеку, в уголок губ, целует в подбородок и в губы говорит: — Прошу тебя. — Не надо, — отвечает Сокджин мягко, — не сейчас, Намджун. — Пожалуйста. Сокджин смотрит на его стояк, и Намджун словно чувствует тепло от его взгляда в положенном месте. Сокджин сомневается, и его сомнения — морщинка между сведенных бровей. Он хочет, и у Намджуна могут быть проблемы со зрением, но не прямо сейчас. Намджун говорит: — Посмотри на меня. Намджун говорит: — Я прошу не у тебя. Намджун говорит: — Я прошу тебя. Сокджин отдает обещанную третью пуговицу после нескольких поцелуев и несильного укуса надплечья. — Обещай, что не будешь больше нигде меня трогать, — Сокджин задерживает его пальцы на своей ширинке, — только член. — Что ты… — Пообещай мне, — Сокджин давит на его плечо, и Намджун хмурится, не понимая. Сокджин выглядит встревоженным. Выглядит волнующимся и озабоченным тем, чтобы Намджун ему действительно пообещал и обещание свое исполнил. Намджун не глядя клюет его в щеку и говорит, что готов поклясться своей любовью к Флоренции. И Сокджину этого почти достаточно. Намджун ловит себя на мысли, что трогать чужой член интересно. Чувствовать привычное тепло и влажность у головки рукой, но не чувствовать руку членом. Мастурбация не была для него чем-то интересным и увлекательным, но мастурбировать кому-то — это куда более занимательно и любопытно. Дело в чужих реакциях, и с Сокджином ему по-настоящему интереснее. Потому что Сокджин недовольно шипит, когда Намджун гладит его влажную щель. И Сокджин шипит, когда Намджун гладит большим пальцем под головкой. Намджун упирается рукой в стол. Так дела не делаются. Он отнимает руку от Сокджина и широко облизывает ладонь: от пястья до самых кончиков пальцев. И вот это вызывает у Сокджина неподдельный интерес. Он словно бы с замиранием наблюдает, как Намджун это делает. Он коротко сглатывает, облизывает губы и говорит: — Этого недостаточно. — Прикрой свой невероятный рот, пожалуйста, блять, хотя бы раз в этой ебаной жизни, хорошо? — Намджун громко выдыхает, когда сильнее упирается в стол, возвращаясь пальцами к сокджиновой плоти. Сокджин едва заметно вздрагивает, когда Намджун к нему прикасается. Он старается не смотреть вниз, и хватка его пальцев на намджуновом плече кажется нервной. Словно Сокджина скинут куда-то с дикой высоты, и ему не хочется покалечиться или разбиться. Намджуну хочется думать, что он способен удержать его от чего-то жуткого или прекрасного. И его контроль не так призрачен и прозрачен. Намджун пытается уделить внимание каждому открытому кусочку сокджиновой кожи. Он обсасывает и много облизывает, лишь бы запомнить вкус. И так увлекается этим ощущением на своем языке, что начинает двигать рукой слишком быстро и отрывисто. Как будто Намджун заключает сделку не в союзе, а в чистом эгоизме. Но сокджинова дорога к удовольствую изобилует указателями. Сокджин прикусывает его плечо и просит: — Мягче. Немного мягче, Намджун. И тот злится. Сцепляет зубы и дышит размеренно. Сокджин мажет губами по его лицу, гладит лопатки и прикрывает глаза, когда Намджун говорит: — I want my hands to be gentle when I touch you. Это удручает. То, что они никак не могут начать говорить на одном языке, постоянно раззговариваясь. Говорить о чем-то, что походит на разъяснение чувств, — это не по их части, если они вот так, лицом к лицу. Они говорят о непонятном открыто, утаивая и пряча все-таки радость от разделенного с кем-то признания. Сокджин может сказать Намджуну о том, насколько он невероятен для него, и Намджун не будет в курсе. Сокджинова совесть чиста, и он свою попытку признаться сделал. Намджун может сказать Сокджину о том, что он — его любопытство и принципиальность, и Сокджин не будет в курсе. Намджунова совесть чиста, и он свою попытку признаться сделал. Но в момент, когда они приходят к общему мягкому ритму, когда Сокджин упирает руки в стол и поднимает свои бедра, толкаясь в намджунов кулак, когда Намджун не может перестать касаться его кожи, что-то меняется. Ненадолго, только до минуты, когда Сокджин пытается не скулить, пока кончает, и Намджун насчитывает восемь его размеренных толчков, пока он изливается. Они говорили на одном языке. Каждая точка соприкосновения их кожи, может, не полнилась любовью, но грустным обожанием — точно. По-хорошему грустным. Потому что их связь перерастает статус способа сделать кого-то своей собственностью. Они ничего не пытались украсть друг у друга в этот раз. Намджун задел испачканной рукой его рубашку, когда пытался не показывать короткое удивление от того, насколько гладким выглядит сокджинов лобок. Сокджин тянет воздух ртом, выдыхает носом, слезает со стола, чтобы привести себя в порядок. Кончики его ушей красные. Намджун тихо начинает посмеиваться. Он выглядит просто очаровательно, когда молчит. — Я не взял с собой сумку, — говорит Сокджин, застегивая брюки, и полы его рубашки действительно испачканы, — не предусмотрел. — Я, может, и бедный, но это не значит, что я не найду что-нибудь для тебя, — Намджун моет руки прямо там, на кухне, на глазах Сокджина, и его лицо не морщится, он выглядит так, будто чужая сперма на его руках вовсе не чужая. — Хорошо, просто… уже поздно, и я бы не хотел звонить Жаннэ ради сумки. Это будет… бестактным. Да? — Сокджин моргает слишком интенсивно, и Намджун хмурится, потому что это походит на какой-то нервный тик. — Конечно, — Намджун понимает, что Сокджин оправдывается, и сейчас не тот момент, когда ему следует задать какой-нибудь глупый вопрос, чтобы все разрушить, — переодевайся и ложись. — Ты ляжешь со мной? — он задает вопрос так быстро, словно он заготовил его еще до всего этого дерьма. Поэтому Намджун теряется. Он отвлекается на более удобное расположение своего стояка, отвлекается на реакцию к собственному прикосновению, отвлекается на то, что штаны нужно застегнуть. Но затем он поднимает голову, кивает и говорит, да. Да, они лягут вместе в одну постель сегодня. Он отдает Сокджину одну из новых рубашек и серые спортивные штаны. И он выходит из комнаты, когда Сокджин начинает переодеваться. Он умывается прохладной водой и кормит Ямазаки. Он снова закуривает и подумывает выпить чаю на ночь. Он курит медленно, и его никто не торопит и не зовет. Когда Намджун возвращается в комнату, Сокджин лежит под одеялом, укрывшись с головой. Он забирается в постель прямо в джинсах, стягивая одеяло с сокджиновой головы медленно и аккуратно. — Устал? Сокджин блестит глазами и едва кивает. Намджун улыбается и говорит «малыш». Сокджин приподнимает брови, и его взгляд походит на щенячий. Красивый, мягкий, немного уставший, уютный, комфортящий Намджуна в этой комнате. Он двигается ближе и переплетает с Намджуном ноги. Его пальцы на ногах холодные. И выглядит он как-то смущенно. Намджун поворачивается на бок и кладет руку на сокджинову щеку. Уже не такие розовые и горячие. Сокджин понемногу остывает. Намджун чувствует свое сердце отвратительно распахнутым. — Ты не носил рубашку, которую дал мне, — Сокджин чешет нос и смотрит на намджунову шею, — там была бирка. — К случаю не приходилось, — он неловко пожимает плечом. — Сегодня дерьмовый случай. — Хорошо, чем я могу снова заткнуть тебя? — Расскажи что-нибудь. Намджун хочет поговорить о чем-нибудь хорошем. Вспомнить что-нибудь удачное для данной минуты. Он и сам думает, что является хорошим. Вероятно, хорошим куском говна, но все-таки. Однако его прошлая часть жизни была относительно смирной. Он был отчасти безответственным и безропотным, и все, на что он был способен, — это прятаться под столом. Он вспоминает, как шел на бостонский склад, чтобы взять ботинки на осень по дешевке. — Тогда осень теплой была. И совсем недавно дождь прошел, духота стояла, — он пыхтит, укладываясь удобнее и двигаясь ближе, — и у меня оставались какие-то мелкие деньги. Я не ценил их, если говорить честно. Всегда тратил все до последнего цента. Я думал, не имеет смысла их беречь, потому что их никогда не будет достаточно. На нем была куртка, которая не спасала от ветра, зато могла уберечь от дождя. Темно-болотная и самая дорогая для него на тот момент. Он просто хотел купить ботинки, вернуться домой и снова принять таблетку, чтобы не заботиться о том, как и где придется заработать еще. К Намджуну тогда подошел парень и всучил буклет: бесхитростный дизайн, где на фоне поднебесных облаков темно-синий круг с золотым орлом в центре. Надпись «Свобода» его не смутила. Он просто помог человеку выполнить одну тысячную часть его работы. По пути, не раскрывая буклет, он разглядел «автономная некоммерческая организация» и «центр социальной реабилитации». Это заставило его остановиться. — И я раскрыл его, чтобы пробежаться глазами по первой странице, — Намджун смотрит куда-то на сокджинов подбородок, и Сокджин вздыхает, — а там краткая история одного парня, который впервые попробовал наркоту лет в восемь и уже к тринадцати перешел к чему-то более тяжелому. Наркотики уводили его от реального мира, и это его неимоверно сильно привлекало. Ему были безразличны последствия дальнейшей его жизни. Ты можешь воровать, можешь обманывать ради того, чтобы вытащить из чьего-то кармана сумму на большую дозу. Отношения с окружающим миром разрушаются. Он переходил на алкоголь, когда пытался бросить. И это замкнутый круг, из которого он не искал выход. Но пагубные пристрастия любят жрать большие деньги. Ему следовало воспринять и понять все это правильно. С успехом от подобного дерьма можно избавиться, если ты, зависимый, самостоятельно и взвешенно все решаешь. Но тяжело восстановить себя как полноценного члена общества, адаптируясь в жизни, которая исключает стимуляторы. Все это херовое употребление — это его личные последствия неправильно сформированных ценностей. И в своем труде он не видел никаких добрых плодов. Но он вылез и справился, приучившись ценить и хотя бы примерно правильно пользоваться тем, что дает ему жизнь. Даже если эту жизнь он не очень жалует. — Я тогда купил ботинки. Но в центр тот так и не обратился, — Намджун не может сдержать свой сдавленный вздох, когда Сокджин потирается о кончик его носа своим. — Я боюсь этого. Тогда боялся и сейчас боюсь. — Тебе бы оказали там помощь. Программа таких центров рассчитана на культурно-массовый отдых, на игры и спорт. Тебе бы оказали помощь, Намджун. — Я боялся не признать свою зависимость. Дело было в другом, — и ему действительно сложно признать свой самый главный страх. Он боится не диагноза, не слабости и просьбы о помощи. Он боится совершенно другого. — Я не хотел оказаться в тех стенах. Я боюсь… самого факта, что меня могут заключить. Сокджин целует его в качестве утешения, и Намджун принимает это утешение с удовольствием, не посчитав подобное за проявление жалостливого отношения. Он не думает о том, что Сокджин может жалеть его, потому что на самом деле он справился. Он перерос период нужды в чем-то столь отравляющем и разрушающем. Ему хочется находить тихое, спокойное наслаждения в домашнем, комфортном и уютном. Ему нравится торчать в постели, говорить о всяком и пить пиво по вечерам. Это обычные желания, потакание которым не вызывает тревожность. Это именно то, что ему нужно. — Когда-то давно моя мама готовила утиное филе, знаешь, на ябочных дольках, — Сокджин прерывается, чтобы глубоко вдохнуть, — и так я понимал, что отец сядет за стол слишком требовательным и раздраженным. В такие дни мама была особенно тихой, а я старался есть столько, сколько мог. А я ненавидел есть вместе с отцом. И это та сторона Ким Сою, о которой не знал никто, наверное. Его почитали, его уважали, на него работали верно и преданно. Но никто не знал о том, каким он может быть за тем столом, который делит с семьей. Сокджин говорит, ненависть высшего порядка — это когда ты не понимаешь, за что можешь ненавидеть. И Сокджин эту ненависть не испытывал, потому что точно знал причины своего чувства. — У отца был ремень для правки бритв. Висел на крючке в ванной. И, если честно, я давно забыл, какие причины у него были для того, чтобы бить меня им из раза в раз. Но по его команде я заходил в ванную, снимал штаны, снимал трусы и наклонялся. Сою умел подавлять настолько, что ты даже не мог смотреть ему в глаза. Белые стены, ванна со шторкой и унитаз. За первой поркой последовали следующие и без явной на то причины. — При первом ударе боль из-за шока не чувствуется. Второй выходит более болезненным. Когда боль нарастала, я не мог различить стены, унитаз и ванну, — Сокджин начинает подтягивать ноги выше, отдаляясь, и Намджун пытается обнять его так, чтобы полностью обернуть и сберечь оставшееся между ними тепло. — Он лупил меня, ругал, наставляя, а я даже не мог понять, что он говорит. Сокджин говорит, в попытке отвлечься он думал о розах, которые выращивала его мать. О ее любимом цвете. Он пытался отвлечься, чтобы не закричать. И Сокджин знал, стоит ему закричать, и отец остановится. Вероятно, именно этого Сою и добивался, он хотел и ждал, что Сокджин закричит. Но он молчал. Он плакал и молчал. — Я думал, что это никогда не кончится. Я стал задыхаться от соплей, — он нервно улыбается, но Намджун замечает, как его губы едва заметно подрагивают, — и случайно всхлипнул. Отец остановился сразу же. Розы были красными, были белыми и были желтыми. Высокими и пышными, и на самом деле Сокджин ждал намджуновой просьбы лепестков для матери только потому, что страстно хотел избавиться от напоминания подобных унижений еще будучи ребенком. — Он посадил меня за стол, когда я смог встать и снова одеться. И он велел мне есть, но кусок в горло не лез, — Намджун целует его в лоб и в опущеное веко, — и я по дурости сказал, что есть не буду. Он крикнул на меня. И я съел все, что смог. Потом меня вытошнило. И я понял, что больше с ним за одним столом есть не смогу. Сокджину неловко. Намджун чувствует это и потому хочет обернуть его во все тепло этого дома. Чтобы Сокджин просто знал, что здесь его самый безопасный угол в этом доме. Его глаза мокрые от слез, когда он признается, что есть ложкой из банки — это привычка детства. Он вставал ночью с постели, брел на кухню, открывал холодильник и быстро ел то, что мог съесть, чтобы не было так плохо. После масла он чувствовал себя сытым. После засахаренного лимона он чувствовал себя чуточку крепче. После варенья его настроение просто улучшалось. Намджун обхватывает его лицо, прилепляется к губам и зажмуривается. Ему так стыдно. Так ебано и стыдно за то, что он мог когда-то упрекнуть Сокджина, не зная и части его детской правды. Он просто хочет уберечь его. Защитить. Он хочет оградить его ото всего, что может причинить дискомфорт. Он хочет сделать все, начиная с этого момента. — Мама как-то словила меня после рвоты. И я спросил, почему она не защитила меня. — Боже, блять, она даже не встала на твою сторону. Сокджин поднимает на него воспаленные глаза: — Она сказала, отец всегда прав. Сокджин не скорбел, когда отца не стала. Он чувствовал некоторое облегчение, потому что подумал, что хотя бы чертово солнце теперь не принадлежит ему. Сокджин уехал, потому что знал, что у него нет никаких прав как у самостоятельной личности. Без тени отца на его будущих свершениях. Сокджин был и розами, и домом. Он был собственностью, принадлежащей только отцу. Намджун прижимает его к себе. Сокджин позволяет себе побыть маленьким и согласным к подобному проявлению нежной слабости. Намджун целует его в лоб и не отнимает губы от кожи. Он едва не стискивает челюсти. Вот так разрушают богов, и ебаная религия — это какой-то обгаженный стартап. Ему мерзко, ему противно и ему жаль. Потому что для радости Сокджина совсем не много нужно. Например, просто не пялиться на него, когда ему хочется съесть что-то ложкой из банки и не так, как подобает. Черт. Намджуну хочется кормить его. Это все гадкое в своей посредственности, но ничего иного и высокопарного не идет на ум. Они взрослые люди, имеющие вполне понятные, ясные потребности. И теперь одна из его потребностей — это защитить Сокджина. И эта мысль пульсирует в нем, бьется, разносится с кровью как гребаная зараза. Вирус защиты. Вирус обеспечния комфорта. Вирус разделения проблем на двоих. Та картина. Намджун вспоминает о ней, о губах в розах, что там нарисованы. И это тесно переплетается со словами сокджиновой матери. Отец всегда прав. Этот ублюдок может сломать тебе жизнь, но мать скажет, отец всегда прав. Он покалечит тебя, сломает, разобьет сердце, но мать скажет, отец всегда прав. Намджун сжимает Сокджина слишком сильно. Он сжимает челюсти. Он давит слева большим пальцем на указательный, и тот боязливо хрустит. — Я хочу выкупить у тебя картину, — говорит он, и его голос скрежещет от злости. — Я хочу купить эту ебаную картину. И если ты не продашь мне ее, я вынесу дверь и заберу ее сам. — Зачем она тебе? — Сокджин выпутывается из его рук и касается пальцами намджуновой щеки. — Она же бесполезна для тебя. — Не ебет, — отрезает Намджун, — мне нужна твоя картина. Любая цена. Просто отдай мне ее. — Назови причину. — Нет тут ебаной причины, ясно? — он понимает, что звучит слишком резко для него, и он пытается смягчить все поцелуем куда-то в уголок сокджиновых губ. — Я хочу эту картину. Я готов отдать все, что попросишь. Но прямо сейчас она нужна мне. Сокджин хмурится. Он не понимает, а Намджун точно не торопится объяснять. Сокджин говорит, что отдаст ее, если Намджун исполнит его желание, когда тот потребует уплату долга. И Намджун соглашается, потому что ему плевать на то, что Сокджин попросит. Он исполнит это. Но сначала ему нужна эта ебаная картина. Они вызывают такси, и в машине Сокджин к нему практически не прикасается. Намджун взвинченный, немного резкий и выглядит в остальном агрессивно настроенным. Сокджин только бросает какие-то взгляды и ничего не говорит, не уточняет и не разъясняет. Намджун поочередно прохрустывает пальцами, пока Сокджин открывает дверь. Он сворачивает с коридора на кухню, где была картина, но там ее не оказывается. Сокджин что-то тихо бормочет и указывает в сторону. Он перевесил ее. Разместил прямо напротив своей постели в спальне, и Намджуну это кажется одной из самых дерьмовых его идей. Он снимает ее, пока Сокджин смотрит на все это со стороны. И Намджун стопорится только в тот момент, когда в одном углу комнаты замечает расчехленную гитару. Он даже коротко оглядывается на нее, когда уходит: эту гитару у Сокджина он еще ни разу не видел. Нелогичное и невозможное — это по-настоящему разные вещи. Уничтожение картины кажется одновременно и нелогичным, и невозможным. Сокджин пытается понять, почему Намджун так торопится вернуться в машину и почему так торопится снова войти в свой дом. Непоследовательность и противоречивость. Невыполнимость и неосуществимость. То, что одному кажется нелогичным, для него же и будет невозможным. Сокджин заглядывает за его плечо, когда он с нестерпимым, почти невыносимым треском бросает картину на стол и хватается за подаренный Тэхеном нож. И как только Намджун наносит первый порез, Сокджин почти хватается за голову. — Какого черты ты делаешь? — стонет он. Намджун молчит и просто продолжает кромсать ее. Она — это уродливое напоминание о том, что Сокджина никто не попытался защитить. И к вопросу защиты ребенка Намджун относится с особой трепетной предвзятостью. Для него — по исключительно его же суждениям — нет ничего более беззащитного, чем ребенок, который не находится в безопасности по вине каких-то садистских наклонностей отца и отсутствия стержня в характере матери. И он кромсает ее и кромсает, потому что Сокджин догадался повесить ее перед самым чертовым носом, чтобы пусть и бессознательно, но напоминать себе о том, что его детство нихрена не было идеальным и совершенным. Намджун наказывает картину так, как мог бы наказать себя за то, что в свое время даже не подумал о помощи Сокджину. — Посмотри на это, — Намджун вздыхает и понимает, что его сердце, кажется, отбивается слишком яро, — этот гребаный рот, разве он не похож на рот твоей матери, а? — И из-за этой херни ты портишь мою картину? Намджун поднимает картину, что теперь просто мешанина из лоскутов, чтобы сказать: — Отец всегда прав. Смотри. Твой отец всегда будет правым, Сокджин. Существует целое множество орудий, которые ты можешь использовать для обоснования своих предубеждений. Намджун не хочет думать о том, что сейчас вероятное давление может быть его орудием. Но эта картина — это самый яркий показатель того, что сокджиново сознание нуждается в помощи. Оно действительно нуждается в том, чтобы кто-то заметил, обратил внимание. Оно нуждается, чтобы кто-то показал, что на самом деле Сокджина есть кому защитить. Вот по какой причине Намджун это уничтожает. Позже, но Сокджин первый, кто подносит зажигалку к полотну. Он делает это молча и без чьей-то указки. Это дерьмо просто не дает ему покоя, и он, видимо, решает довести экзекуцию до логичного своего завершения. Намджун думает, так Сокджин точно не избавляется от прошлого. Но он словно заявляет, что все это его новый старт в каком-то смысле. Когда он отдает зажигалку Намджуну, он намеренно задерживает свою руку у его ладони. Чтобы соприкоснуться. Чтобы Намджун понял, что теперь он — это его ответственность. Намджун целует его в висок и с нервной улыбкой говорит, что приходить к подобного рода выводам — это тоже искусство. Он чувствует что-то спирающее в груди и между ребер. Что-то стискивает его там, не так глубоко внутри, когда он включает песню, под которую удалось потанцевать всем, кроме них двоих. Сокджин просто елозится в воздухе гостиной с зажатым пальцами горлышком начатой бутылки. Такой ненавязчивый, расслабленный, спокойный. Намджуна отчего-то подташнивает. Так бывает: тебя начинает разносить в стороны, ты словно можешь все и вся в этом свете, а потом спесь сходит, твой организм пытается быстро перестроиться, адаптироваться к новым эмоциональны условиям, и тебя начинает подташнивать. Намджун никогда не танцевал с мужчиной, но едва ли в этом есть что-то сложное. Мужчина в его доме настолько размяк, что позволит и обнять себя, и прижать потеснее. Сокджин не знает, как Намджун может волноваться. И все, что следует сделать Намджуну, — это просто станцевать с ним, отключив излишнюю волнительность. Намджун делает музыку тише, когда Сокджин, обернувшись, ставит бутылку на стол и неловко мнется. Он выглядит другим. Час назад, сейчас, сегодня, завтра, через два дня, через месяц. Он будет другим из раза в раз. Намджуну только нужно поспевать за пополняющимся набором его перемен. Сокджин гладит пальцами кожу на его шее, потом очевидно и бесхитростно путает пальцы в волосах. Намджун обнимает его талию, окольцевав, почти прилепляет его к себе. Они и не танцуют толком, переминаются с ноги на ногу, но Сокджин вздыхает, прикрывая глаза, и Намджун мягко сталкивается своим лбом с сокджиновым. Хлипкая лестница, дверь чердака кажется такой высокой, и тебе по-настоящему страшно туда взбираться; взрослые под боком говорят, что все в порядке, что здесь на самом деле не так уж и высоко; тебя шатает из ступеньки в ступеньку. А потом тебе исполняется двадцать, на дворе зима, дверь на чердак давно заколотили. И ты куришь там, среди мягкого белого снега, греешь рыло под теплым зимним, и смотришь на гребаную дверь. Дерьмовая лестница давно валяется в стороне, все про нее забыли. Даже ты со временем забыл. Оказалось, что ты был слишком маленьким, а не дверь — слишком высоко расположенной. Примерно об этом думает Намджун. Пугать могут не потенциальные отношения с таким мужчиной, как Сокджин, а мысли, что этого мужчину он в жизни своей никогда не достигнет. Но он здесь. Дышит в сантиметре, греется в руках, улыбается от их взаимовыгодной посредственности. И Намджун словно бы уже достиг его. Сокджин говорит: — Это то, чего от нас все ждут, да? Сокджин говорит: — Мы будем скромно отмечать все дома, будем выпивать и танцевать, когда здесь никого не останется. Сокджин говорит: — Как будто мы женатики, как будто родились уже подходящими друг другу. И будто это способно обесценить их усилия по сближению. Они приложили и прикладывают так много сил, чтобы иметь возможность верным образом сойтись, став единым целым. Но теперь танцуют тут вдвоем, пока никто не увидит. Они не зажимаются по углам, не ловят поцелуи урывками, не соприкасаются под столом. Намджун целует его в щеку и, улыбаясь, говорит, что они могут громко ссориться и громко мириться, и это будет тем, что делает их настоящими. Они — персонажи эпизода. Всего лишь знаки диапазона письма и печати. И вот они, малозаметные и совершенно непримечательные, проглядываются чем-то юным, утонченным и сладким меж всех струн, на коих играют всякие и все подряд. Сокджин просит сделать следующую песню так громко, чтобы они даже на десять процентов не могли расслышать друг друга. Смотреть, как он танцует, стыдно. Не потому, что он плохо двигается, а потому, что Намджун горит. Буквально. И этот жар настолько силен, что подобное ощущение он может поймать только в момент, когда ему станет по-настоящему и действительно стыдно. Поэтому ему стыдно, пока он смотрит, как Сокджин танцует. Он плавный, ритмичный, его тело мягкое и ковкое, подчиняющееся музыке свободно и полностью. Такой невероятно красивый. Намджун чувствует, как горят его уши. Горят плечи, горит шея. Горят пальцы, горят даже чертовы ресницы. Намджун превращается в раскаленную точку с пылающими кончиками волос. Боже, иногда Сокджин за считанные секунды и так легко и непринужденно выталкивает его из привычной зоны комфорта, а Намджун и слова против сказать не может. Как будто Сокджин может свернуть ему шею, и Намджун не скажет ему нет. Сокджиново тело выглядит таким аппетитным, бесцеремонным и во цвете лет. Намджун чувствует голод. Разгоряченный, произвольный, вакационный голод. Бесконтрольный. Он ляжет с этим мужчиной в одну постель. Именно он. Во сне он видит предмет наслаждения богов и низших животных. И этот предмет разумно держит его за руку. Признаться матери в том, что она давит, на самом деле сложно. Она может не говорить многих вещей и многих вещей не делать, но она есть она, и черты ее личности не меняются. Ты знаешь ее так же, как она знает тебя. Она может сказать, что любит тебя, но как только она узнает, что ты занимаешься всем тем, что она так страстно от себя отталкивает, она откажется от тебя. Это проблема, которая Намджуна беспокоит. И это то, что беспокоит Чонгука. Его мать потеряла мужа из-за всех этих дел. Как она может хотя бы на время отказаться от своего сына, если может потерять его так же? Он поднимается с постели, потому что нет смысла валяться дальше. Сокджин рядом спит на животе, и его губы опухли и приоткрылись. Его лицо выглядит расслабленным и глубоко спящим, поэтому Намджун не подлезает, чтобы разбудить и растормошить его покой. На часах девять, и ему прохладно. Он чувствует себя напряженным и раздраженным. Он злится, потому что медленно ссыт. Он злится, потому что вода из-под крана не прогревается так быстро, как ему того хочется. Он злится, когда видит голодную морду Ямазаки. Он злится, когда спотыкается о стул. Таких вещей много. Намджун думает, если эта раздраженность связана с исключительно утреннем пробуждением, то перспектива спать, как нормальный человек, его все еще не прельщает. Потому что даже его организм реагирует негативно. Намджун не любит быть раздраженным. Такое состояние тяжело просто отпустить. И он злится, возвращаясь мыслями к матери. Предмет разговора с Чонгуком — это долг. И Чонгук достаточно лет своей жизни заботу о матери считал самым настоящим долгом. Это то, в чем он не прогадал. Когда ты растешь в обществе непредсказуемого, ты не можешь быть против того, чтобы впоследствии твоя жизнь стала более размеренной и определенной. Они вдвоем создали базовые установки по поводу того, что хорошо, а что плохо. Они же вдвоем и ввели некую систему наказаний и поощрений. В Чонгуке не мог не жить бунтарский дух, но он растворил его в массе работы, не потеряв притом свое лицо. И теперь единственное его сомнение по поводу собственного назначения упирается в долг. И Чонгук достаточно лет своей жизни заботу о матери считал самым настоящим долгом. Намджун хочет показать, что к таким хорошим людям, как Чонгук, судьба обычно бывает милостива. Намджун возвращается в дом своей матери. И она встречает его радушными объятиями, скучавшими улыбками и множеством тактильных соприкосновений. Наверное, Намджун в жизни не получал от нее так много за один раз. Мама коротко расспрашивает о его делах, о самочувствии, а он, опуская всякого рода детали, говорит, что даже если он сам забывает поесть, обязательно появляется кто-то, кто хочет его покормить. Она мягко посмеивается и спрашивает о щеночке. Намджун улыбается, потому что мама до сих пор считает Ямазаки малышом. Они пьют чай, и Намджун почти ощущает этот ком из какой-то малопонятной вины в собственной глотке. Когда в их дверь стучат, мама открывает сама. На пороге Сохен поправляет свой горчичный шарф, а Чонгук улыбается, неловко кланяясь. Намджуну по-настоящему больших усилий стоит не смотреть в пол, пока он просит их всех присесть. Чонгук двигает для матери стул и, когда она садится, замирает за ее спиной. Намджун следит за матерью, пока та настороженно хмурится. — Чонгук сказал, ты хочешь поговорить, — голос Сохен тоже доверием не отливает, но Намджун делает глубокий вдох — шумный и неуместный. — Что-то случилось? — спрашивает мама, и ей почти удается накрыть своей ладонью намджунову руку. — Когда я вспоминаю Ханэ, — говорит Намджун, — я думаю о том, что он был человеком, помогающим выйти из кризиса. Он был тем человеком, которого всегда ценили по его делам. — Лучший специалист по огнестрельным ранениям, — улыбается Чонгук, но улыбается меркло, грустно, и Намджун чувствует это на себе. — Он по достоинству эту репутацию за собой закрепил, — Сохен сжимает руку Чонгука на своем плече. — Кажется, он лучше всех организовывал свое время, — говорит мама, и Намджун, поджимая губы, с ней соглашается. — Но мы здесь не для того, чтобы почтить его память, — говорит он, — потому что у меня есть просьба, и я могу потребовать ее исполнения. — Ты не должен требовать, Намджун, — мнется мама. — Я хочу, чтобы вы уехали из города на какое-то время. — Что? — Сохен сжимает руку сильнее. — Я… — Намджуну приходится прочистить горло, — я хочу, чтобы здесь было безопасно. Особенно для вас. Мы не можем отвлекаться на дома за нашими спинами каждый раз, когда будет что-то греметь. — Нет, — категорически говорит Сохен. — Мам, — Чонгук опускается на стул рядом с ней, не отнимая руки, — ты должна понять все правильно. Ничего ужасного не случится, ладно? Мы просто должны быть уверены, что здесь спокойно. Я не… Мам, я не могу ложиться в постель из ночи в ночь и думать о том, какова вероятность, что в наш дом сейчас вломятся. — Сходи на могилу отца, Чонгук, — говорит Чуен, и Намджун кривится от жесткости голоса своей матери, — это будет для тебя самым ярким напоминанием о том, что расставания ради благого спокойствия ничем хорошим не кончаются. — Мама, — Намджун смотрит на нее пристально, и она не отводит глаз только потому, что пытается перебороть его, — ты тоже уедешь. Можете посовещаться, выбрать город, и мы займемся вашей поездкой. — Ты такой же ребенок, — говорит Сохен, когда Намджун поднимается из-за стола, — ты наш ребенок, Намджун. Из-за того, что ты… — Отставьте предрассудки, — говорит Намджун. — …надел кольцо, ты не становишься взрослее в наших глазах. Мой муж остается здесь. Мой сын остается здесь. Я не могу уехать, и ты должен с этим смириться. — Смириться? — Намджун упирает руки в стол и наклоняется. — Смириться с чем? С тем, что вы не уважаете мое решение? С тем, что вы пренебрегаете моим желанием о вас позаботиться? С тем, что вы не позволяете собственному сыну полноценно занять положение, способное уберечь и его, и вас? С чем именно я должен смириться, госпожа? — Не говори так, будто у тебя никогда не было матери, — отвечает она. — У меня ее не было, — Намджун распрямляется, и его позвонки, кажется, слишком туго натягиваются. — Была другая женщина. И этой женщине удалось объяснить мне, как принимать решения, от которых зависит, умрет человек или останется в живых. Его мать резко поднимается со стула, двигая тот с шумом назад, и выходит из комнаты. Молча. Намджун даже не удостаивает ее провожающим взглядом. — У вас есть несколько дней. Выберите место, соберите вещи и побудьте с сыном. На этом считаю разумным поставить точку в разговоре. Когда он собирается уходить, Сохен хватает его за руку, заторопившись. И она просит его поклясться, что он способен защитить ее сына. Намджун еле выдавливает из себя какие-либо слова, когда понимает, что на самом деле все наоборот, и он доверил собственную защиту Чонгуку. Но он должен сказать то, что она хочет от него слышать. И он клянется Сохен. Сохен начинает судорожно что-то бормотать. Она напоминает Чонгуку, как менять повязки, ставить капельницы и промывать раны. Она напоминает, как делать несколько процедур одновременно. Она напоминает сыну, что после перевязки ему следует отмечать состояние раны в каком-нибудь журнале. Чонгук обнимает ее, крепко прижимает к себе и вздыхает, когда она окольцовывает его руками: его мама чертовски напугана, но ему отъезд кажется правильным. Чонгук благодарно кивает Намджуну и, наклонившись, утыкается носом в мамино плечо. Выкрадывая минутку перед чонгуковым уходом, Намджун спрашивает у него о гильзах. Чонгук пускает маму дальше и говорит, что догонит ее, но та не отходит далеко. Чонгук говорит, после той расстрельной тренировки на мишенях Донхун не забрал гильзы. Чону оставил их, как оставляет всякие ручки. Чонгук не говорит со стопроцентной уверенностью, что это мог быть Донхун. Но говорит, что гильзы вполне могут принадлежать его автомату. — И, Чонгук, — Намджун хватает его за плечо, когда тот собирается присоединиться к своей матери, — чем и кого Соджун тебе напомнил? Чонгук рассматривает его лицо, мягко обводит щеки, запинается на кончике носа и возвращается к глазам, чтобы сказать: — Тебя, Намджун. Намджун находит свою маму в спальне: она сидит над альбомом, а рядом с ней еще целая коробка таких же. На ее губах подрагивает улыбка, кончики ее пальцев гладят альбомную страничку. Она смотрит на маленького Намджуна в какой-то глупой детской кепочке. Он садится рядом и целует ее в плечо. У мамы влажный взгляд, холодные руки и неровное дыхание, когда ему удается ее обнять. Она позволяет ему себя окутать, завернуть и укрыть объятиями. Намджун обнимает маму, и она кажется маленькой в его руках. Словно она растворяется в его объятиях, ускользает куда-то, пропадает из радиуса его видимости. Он сжимает ее крепче и начинает мягко и медленно покачиваться, когда мама шмыгает носом. — Может, мне стоит взглянуть на те миниатюры в парке Чеджу? — тихо спрашивает она. — Я думал, там все удручающе, — усмехается Намджун. — Почему? — она приподнимается, и он целует ее в щеку, задерживая губы на ее коже, кажется, дольше обычного. — Там реконструкцию бог знает когда проводили, — он разглаживает складку между ее бровей. — Тогда, может… там много пляжей, — она рассматривает его пальцы, обернутые вокруг ее запястья, — да? — Да, мам. — Тогда нужно предложить это Сохен. Правда, думаю, она будет мерзнуть. Он не видит поддельность в ее заинтересованности. Даже если фальшь имеет место, он бы никогда не разглядел это в матери. Может, потому, что на самом деле он, как глубоко в душе любящий сын, позволял и позволяет ей солгать. Он забирает коробку с фотографиями вместе с собой.