Теза

      Так горбился, что опущенные плечи донимали. И заторможенно наклонялся влево, выпрямлял ноги и закидывал их на мебель; не имев сил и смысла хмурить надбровные дуги, согнутой рукой упирался в подлокотник — ладонью хлопнул по щеке. Любовался будто высыхавшей краской.       — Так-так...       Топтание сзади, пресный бейсбол, память наводили на какую-то апатию.       — Кто-нибудь видел мою заколку? — подруга клацала громче молчаливой толпы в ящике.       Он моргнул на секунду дольше и почувствовал сырость в краю глаз.       А действительно — шевельнулся, и что-то там, под искривлённым туловищем, впилось в бок и натирало кожу. Потупившись и теперь нажимая на кисть виском, пусто таращился на потерянную побрякушку.       — Нет, — тот тянул нудно.       — Какая из? — Дон торчал на кухне.       Майки ничего не ответил и не спросил — слышалось мычание из грёз.       Выдернул пластик из матраса:       — Эйприл, — до сих пор туманно пялился на стекло экрана и возвысил его.       — Ах, — и в следовавший момент ничего не стискивал, — спасибо, Раф.       Никак не откликнулся, но повернулся и покосился. Наблюдал за тем, как та, низко гнув шею, бегло глядела то на одну стенку, то на вторую, то на пол и засовывала заколку с размером шпильки в пышный пучок. Блёстка сверкнула, и палка пропала из виду. Заколка что-то там скрепляла, а причёска особо не изменилась. Зато улыбка Эйприл стала шире.       Он созерцал её с болью в висках.       Нет.       То ли у него и вправду в последнее время мозг вообще не работал, то ли он всегда был таким. Отлепил лапу от лица и, правым предплечьем касаясь спинки дивана, ещё дальше раскрутился к той:       — Чего ты паришься? — показал на неё. — Ты не на собеседование идёшь, а куролесить по городу с мамой Кейси.       — Это всё равно не повод выглядеть плохо, — та давно развернулась к зеркалу и поправляла что-то под пушистыми волосами; и заново обернулась к нему. — Ну как?       На удивление, порядка в долгой укладке не имелось. Наоборот, обычный пучок не смотрелся, как обычный пучок, а смотрелся как полупучок-полукомок. Словно та пару часиков побывала на открытом и сильном ветре. И некоторые путаные части локонов ярко отражались от света люстры.       Подруга, разводя руками, не дождалась его мнения и показалась остальным братьям, сидевшим за столом.       — Это-о... — только что присевший гений перестал клацать по клавиатуре ноутбука и, подняв согнутый палец, держа его над какой-то из клавиш, протягиванием слогов пытался подобрать нужные слова; улыбнулся длиннее, — хорошо?       — Я думал, ты собиралась впечатлить её? — не оборачиваясь полностью, ничем не переменившийся лидер лишь повернул к той голову и немного опустил кружку.       Сиявшая подруга сомкнула веки и с шумным пыхтением вскинула подбородок — на щеках он заметил лёгкий румянец, наверное, потому, что та настраивала себя на внезапную встречу уже как полчаса:       — На самом деле, — кистями упиралась в бока, — сейчас это очень модно.       Мода точно являлась странной вещью.       Собеседница подошла к столу, у края которого торчала сумка, и щёлкнула замочком:       — К тому же мне кажется, — начала копаться, перебирая какую-то дрянь, и раздавались звуки совершенно разных разрядов, — что такой стиль будет ей очень по душе.       Два брата взирали на друг друга.       — Разумеется, — мастер меча снова прильнул к сосуду.       — Это вполне подходит её характеру, — второй, кивая, уставился в горевший белым цветом экран.       Защёлкала дверь; заскрипели крепления.       — Всё готово, — оставив дверцу приоткрытой, Кейси опустил башку и провёл по влезавшей в рожу гриве, — а ты как? — устремил на ту взгляд; замер и даже притормозил качнуться. — Ух-ты, — отпустил ручку, моргал; тыкнул в ту, — так ты всё-таки решила не укладывать волосы?       Он без напрашившегося выскочить изо рта хохота отвернулся к телевизору. Прочего отклика — особенно со стороны бедной подруги — не послышалось.       Зато доносились надвигавшиеся шаги.       — Ты мокрый?       — А-а, — ну вот; те ещё и защебетали; это было прекрасно, — на улице маленько моросит.       Послышался тяжкий вздох:       — Так никуда не годится, — и отныне ходьба начала отдаляться, — я возьму зонты.       — Да, конечно-конечно-о…       Оставшееся присутствие чувствовалось ближе.       Больно удобно устроился, но пришлось, мощнее вдавливая руки в спинку, потянуться вправо и возвысить левое предплечье. Тот хлопнул по ладони, и, стискивая прочно, оба вздрогнули руками:       — Сегодня ты нарасхват у дам, Казанова, — он опускал ладонь обратно; взглянул на линчевателя. — Матушка соскучилась?       — И не говори, — тот пробормотал, выдавив из глотки низкое гудение. — Маман, — руками вдавливался в мебель, согнул шею вниз; цокнул, — никогда не предупреждает о своём приезде, — покачал иступленной башкой. — Я ведь был настроен на расколотые черепа, а не на… что бы нас там ни ожидало.       Ничего не сказал, потому что смутно засмотрелся на игрока, носившегося по обводке квадратного поля. Бежал и бежал.       Плечи безвольно дёрнулись:       — Ха, — зашумел скорее от беспомощности, чем от смеха, — даже прогулка с мамочкой за ручку будет лучше, — колыхнул кистью на ящик, — чем…       Прикусил губу, во рту была каша: горячая, обжигающая язык, которую он никак не мог выплюнуть. Бился в судороге, дёргая башкой.       Дёрнул рукой:       — Это.       И убрал. Отвернулся к рокотавшему в бреду брату.       Тень рядом стала мрачнее — товарищ тянулся вперёд, серым и полуоткрытым взором выпучивался на несуществовавшые козни малюсенького фона. И с каждым новым шажочком молодого пацана нос зрителя морщился страшнее.       Пока тот не выпрямился:       — Ай, — мимолётно махнув предплечьем. — Я бы даже это осилил.       Пока собеседник тянул лапы к груди, у него пробудилась охота закатить глаза.       Опустил голову и снова следил за ходом игры:       — Ага, — за компанию начинал скрещивать конечности. — Кто бы сомневался.       — Если бы у меня был шанс встретить этих-х козлов, которые внезапно много чего о себе возомнили.       Нудный голос комментатора приглушался.       Раф насупился:       — Ты это про рост преступности барабанишь?       — Ещё бы. Смотри, — тот наклонялся к мебели; лапами нажимал на верхушку дивана, — никаких праздников в последнее время не было, — редко-задумчиво любовался экраном, и белый свет отражался в зрачках, — драконы молчат, полиция молчит, — обратился к нему, вытащил кисть. — Что-то явно неладное творится в нашем городе, чувак, — тыкал в него.       Недолго любуясь пальцем, он раз, вроде как, четвёртый направлял никакое любопытство на старшего брата. Тот держал кружку высоко, близко к малость распахнутому рту, однако не прислонялся и не пил — с отчуждённостью созерцал стенку за панцирем Донни, слишком здорово погрузившегося в интернет, чтобы заметить унылый вид. Да, был всё прежним: осознание, что сегодня возникла возможность отдохнуть от ежедневного ремонта, не дошло до макушки того.       Рафаэль облизнулся — перевёл опущенный взгляд на ковёр спереди:       — Ага, — обратился к покрову, — прям интрига.       Что-то было в этом выражении лица, было в этой осанке, в медленно открывавшихся и прикрывавшихся веках, в движении — одинокое присутствие, отчего он терял все мысли. Точно его тоже на несколько секунд помещало в это пространство.       Да. Да, это было несомненно связано с клоунами — достаточно было иметь логику пятилетнего ребёнка, чтобы сложить два куска пазла, валявшиеся рядом. А сложил бы он картину из остальных пазлов, некоторые из которых вообще были лишними?       Вот такой вот хреновой была из-под них коробка.       Вот таким вот хреновым оказалось его мышление.       — Эй, о чём задумался?       У уха раздалась шустрая фраза — Раф дёрнулся к храпу.       Наморщив рожу, развернулся к другу, который до сих пор от него не отпрянул и лишь продолжал строить глазки. Реакцию созерцал, интерес явно вырос: ещё и кривее ощерился, был готов слушать любые сплетни.       — Я готова!       И тому пришлось отвлечься от допроса.       Премилая возлюбленная оболтуса вернулась, и два зонтика, неудобно покачиваясь, свисали с поднятого запястья.       — О-о-отлично, — с бесцветным выдохом, засунув лапы в карманы, собеседник не совсем ярко горел воодушевлённостью. — Тогда нам пора идти, — раскрутившись вполоборота, большим пальцем теперь указывал назад, — а то маман будет читать нам лекции весь вечер.       Приятель прищуренно покосился. Чуть потянулся к нему:       — Мы ещё перемоем косточки, — и, не изменяя положения, ещё ниже прикрывая веки, подался к выходу.       — Ещё раз спасибо, что согласились присмотреть за домом! — Эйприл бряца́ла ключом. — Верхняя полка холодильника в вашем распоряжении.       — Мы будем защищать её от Майки.       — Хорошей вам прогулки.       — Не кашляйте.       Дверь прихлопнулась громко — мастер нунчаку подпрыгнул на кресле.       Вцепившись в подлокотники, с едва открытыми глазами вертел башкой и мало прозрело взирал на окружение:       — Что? А? — и уставился на него. — Чего, уже ушли?       — Только что, — а он повернулся к постоянному виду на зелёный газончик.       Донёсся глуховатый стук. Краем глаза наблюдал, как тот громковато завалился на толстую спинку. Вскинув подбородок, накрыл лоб рукой: тёр веки и вместе с ними шуршал повязкой. Конечность опустилась, и младший брат измученно пялился в потолок.       Уронил взор на телевизор и сразу нахмурился:       — Ты всё ещё смотришь эту скукотень?       — Пожалуйста, — пожав плечами, пригнулся к земле и подобрал пульт, — найди что-нибудь получше; будь моим гостем, — и кинул кусок пластмассы.       Едва согнул локоть — поймал прибор прямыми пальцами. Батарейки внутри тряслись, пока тот устремлял шарик на ящик:       — Уже ведь поздно, Рафи, — спокойно и быстро пролистывая то новостные, то музыкальные, то спортивные каналы, — самое то смотреть чёрно-белые фильмы, м-м, — словно знал список каналов наизусть, зажимал кнопку и переводил взгляд на Лео и Дона. — Свет бы в гостиной ещё вы-ыключить...       Гений, не изменив черт, не нахмурившись и не шевельнув зрачками, со скрежетом по карапаксу выдернул из ремня оружие и вытянул вправо. Стучал по стене.       Пока второй сидел бездвижно.       Ударил по выключателю — окрас того стал светлее, и взор горел белее. Панцирь мастера меча почернел, и маска оставалась синей лишь у спрятанного лица. От не потухнувшей над столом лампы блестела покачивавшаяся в кисти кружка.       Рафаэль без особого выбора обратился к телевизору — озарение треснуло в рожу. Зажмурился и понурился; ладонями давил на сомкнутые глаза. Открыл веки, и перед экраном красовались пёстрые круги. Ясная, расплывчатая картина напрягала глаза. Вечер за окнами был отчётливее, без всяких отражений комнаты.       — Ну разве не стало лучше? — Микеланджело развалился на диване, точно того несли на руках. — Сразу уютненько становится-а-а.       Он насильно заставлял себя таращиться на ящик, испытывать якобы интерес.       — А-а! — товарищ по просмотру, если так можно было выразиться, показывал на женщину, сидевшую в плетёном кресле, что-то вязавшую. — Это же про семью чудаков! — и мучил пульт, чуть выше увеличил шум невнятной болтовни. — Обожаю его... Знаешь, — усмехнулся, — они всегда чем-то напоминали мне нас.       Просмотр длился в тишине, не считая всякого хихиканья Майки.       Тем не менее это был только Майки. Из другого куска помещения, где лампочки горели жёлтым, и окружение пребывало разноцветным, ничего не доносилось. Остальные братья занимались чем-то тяжким. Оторвал надзор от обсуждавших отмывание яда на коврике супругов и направил на тех.       И в это мгновение Донателло вскинул голову — глядел на застывшего Леонардо:       — В общем, — не только из-за тени на лице, но и из-за взгляда, излучавшего слабое неудобство, улыбка того была такой же невнятной, как и голос, — у меня есть, наверное, хорошие новости по поводу положения наших дел.       — Да, — на сенсацию, прозвучавшую вопросительным тоном, собеседник отозвался совершенно спокойно; чуть повернулся к тому, и пока любых черт заметно не было, было заметно, как старший брат отодвинул ещё наклонённый сосуд ото рта. — И?       — И-и, — а Донни опять взирал на ноутбук, — в основном, несмотря на некоторые, бессвязные случаи, — он слышал, как шум телека убавлялся, но Майки не торопился возникать, — в основном жертвами грабежей становятся небольшие магазины, — тот поднял глаза на слушателя. — И сейчас мы находимся в одном из таких магазинов, и-и, — не глядя, пару раз щёлкнул по клавиатуре, — ещё ничего не происходило на этой улице, — зрачки заново опустились, — так что у нас вполне есть шанс поквитаться с тайными преступниками.       Голова лидера медленно колыхалась вверх-вниз, но молчание от этого продлевалось будто на несколько минут дольше. Мысли являлись глубокими и затягивавшими — Раф это недонимавшим затылком чувствовал. Но он ничего не сказал.       Керамика стукнулась о стол:       — Ясно, — и мастер меча заторможенно сплетал пальцы в замок. — Нам повезёт, если они захотят посетить магазин Эйприл.       — Ха-ха, да, — позади кряхтел гогот младшего брата. — Нам почему-то с этим всегда везёт.       И Лео обернулся к тому через левое плечо. Из-за белого света взор мерцал, но ничего особенного и острого не выражал — даже казался стеклянным, как экран подле.       Без растянутых ввысь уголков рта тот тоже усмехнулся:       — Тогда это уже нельзя называть везением, — и отвернулся обратно; пальцы, ещё соединённые, разгибались и тёрлись о друг друга. — Это больше проклятье, чем везенье, если задуматься, — шумела новая пауза, во время которой тот чуть склонился набок. — Скажи мне, Донни.       — Да? — мастер бо еле шевельнулся.       — Как люди реагируют на происходящее в городе?       — Как реагируют... — повторил вопрос, сильнее первого слова протянув второе; не щёлкал по клавишам, а шумно стучал по гладкой пластмассе. — Вряд ли можно считать этих людей большинством, но-о, — нетвёрдо щурился, — сейчас в который раз подняли спор о праве на хранение оружия, — еле заметно шевелил головой, словно разминал шею. — Особенно после вчерашнего случая, когда у владельца магазина тоже оказался пистолет.       Старший брат тем временем раскрутился вправо, точно на этот раз собирался обратиться к Рафаэлю, но пустой взор сосредоточился на пустую кухню. Хотя надбровные дуги были несколько опущены; нет, они были нахмурены. Трудно было увидеть ладони, но вот предплечья не пребывали спрятанными за туловищем, и они то напрягались, то расслаблялись — постоянно вздрагивали.       — Кто-то ругает за происходящее правительство, — тень не была достаточно густой, благодаря яркой сцене в телевизоре; так или иначе, черты, сами по себе пропитанные чернью, особе не нуждались в чужом мраке, — а кто-то ругает неспособность полиции, — и в сероватом взгляде горела белая точка, — больше ничего я не нашёл.       А хруст кулака не доходил до слуха. Зато до зрения доходило выражение лица, от которого остро веяло пренебрежением. Что бы ни приключалось в этом поганом городе, Леонардо относился к цирку с неприязнью, если не отвращением.       В тяжких раздумьях вечно становился отчуждённым, бесстрастным и местами молчаливым; желания поведать о мыслях тоже не было — из четырёх симптомов теперь имелись только три.       — Вот как, — колыхнулся без вроде как нужного смешка; умолк на миг, шире распахнув губы. — Я ожидал чего-то большего.       И отвернулся к Донателло. Ничего не продолжил.       А всё же ком, как рвота, застрял в чувствительной части горла, и ничего не получалось выговорить, и даже поддаться вперёд не мог. Лишь старался сглотнуть с облегчением.       И этим комком в макушке являлась та действительность, что никакая мысль лидера не могла быть жутко лёгкой. Раф начинал разжёвывать то, что вряд ли мог бы проглотить. И попутно возникала тягучая, навязчивая, стрелявшая в виски мигрень. С тупой болью застрял в сухом наблюдении и отныне был обязан мучиться от собственной недосказанности. Его головы было мало.       И вторым комком являлись два других брата.       — Э-эй, что за непонятное настроение вообще?       Ныть приступил мастер нунчаку — и все к тому обернулись, включая его.       — Я думал, что мы как бы пришли сюда не только для того, чтобы защищать дом Эйприл от каких-нибудь там левых преступников, не? — тот уж шибко разочаровался и сложил на груди руки, обводя их снисходительным взором. — Отдыхать мы сюда пришли, если вы, — и в нынешнюю секунду смотрел на Лео и Дона, — забыли. А вместо этого! — встряхнул предплечьями, выпучил глаза наверх. — Мы тут обсуждаем какую-то там статистику-у, споры незнакомых нам людей и ещё какой-то бред, — и дёрнул ещё дальше. — Свихнуться можно!       И ухватился за бедные подлокотники — уселся почти ровно: наклонился к ним, будто готовился в любое мгновение выпрыгнуть из кресла, улыбаясь широко, но не слишком весело или хитро:       — Хотите испытать нашу удачу? — наконец встал с места и пятками скользил к двум братьям. — Я знаю как это можно сделать.       Но остановился не у обоих, а у шкафа в углу. Открыл его, точно мебель принадлежала тому и неприятно шевелившимися кистями потянулся внутрь — перебирал коробки, засорённые крошечным барахлом. Достал огромный, белый ящик и обернулся:       — Сыграем.       Тащил настольную игру — это оказалась адская монополия. С грохотом оставил на столе — Донателло поднял компьютер, высунуть голову, чтобы таращиться на буквы:       — Здесь больше испытывается ум, чем везение, — и перевёл взгляд на Микеланджело.       — Какая разница? — пялившись на карниз, тот мешкотно отмахнулся. — Мы всё равно играем.       Не позволили бы заговорить: ни ему, ни тому. Тот попросту так не поступил бы — ничего бы не захотел сказать. Он знал.       Пару раз приключалось, когда вдалеке тараторил с Эйприл; когда Сплинтер попросил Усаги прийти в их мир, чтобы тот хоть как-то помог, поговорил с мастером меча, и беседы не застал, а ведь она явно состоялась; чёрт его знал сколько это происходило с отцом; и у него случалось наедине и только наедине — никогда Леонардо не делился проблемами при всех членах семьи. По какой причине не хотел? Кто бы догадался.       Майки барабанил, что ругать за отсутствие желания болтать о секретах не стоило, и Раф вовсе не собирался так поступать. Но перед ним, уставившись в пустую точку на карте, сидел тихий Лео и без внимания остальных игроков грыз себя, наверное, не очень милыми рассуждениями.       Ему оставалось только думать; думал и наблюдал. Ждал.       — Раф, ходи.       И взирал вниз, и молча таскал по зелёному полю металлический утюг.       Между красными улицами — каким же… забавным являлось совпадение — он попал на синий знак вопроса. Вялый, как сонливость, энтузиазм всплывал где-то в глубинах мозга, в далёком сознании. Не бросался лезть к колоде карт, тем более раза два его подвёдших.       — Давай, у тебя шанс выскочил! — трясший его плечо Майки радовался ярче и громче, словно везение досталось ему. — Тяни уже!       — Ты хочешь, чтобы я опять торчал в тюрьме, — и он мешкотно потянулся к наказанию, валявшемуся ближе к гению и лидеру.       — Да брось, не может же...       Достал.       Собеседник мигом замолчал и изумлённо пялился на карточку. Это была тюрьма — в третий раз в той же колоде ему выскочила тюрьма. От безысходности и неудачи, которая ей вовсе являться не должна была, сжимал большой палец об указательный — картоночка мерещилась более мягкой и начинала сгибаться, мяться. Глубоко выдыхал носом, опуская голову и скрипя зубами.       Мастер нунчаку выдернул из его рук пригово́р — вертел:       — Да ну, быть не может, это уже не смешно — хмурился. — Это какой вообще процент, что тебе подвернётся одна и та же карта три раза подряд? — махал бумажкой, как веером; раскрутился к нему. — Когда остальные особо на шанс-то и не наступали, — и отныне смотрел озадаченно. — Там же не пять карточек в стопке.       Раздался смех.       Оба развернулись — мастер меча успел потупиться и прикрыть рот тыльной стороной кисти; не бегло взирал на свою валюту. Да случиться подобного не могло.       Он переглянулся с младшим братом, и тот обратился к жулику:       — О-о, — азартно пропел, — кажется, наш Лео что-то знает об этом недоразумении.       И попавшийся на нехорошем манёвре игрок сразу выпрямился, сложив конечности на поверхности. Вид стал спокойным, невинным, излучал сомнительное «я тут не при делах»:       — С чего бы вдруг? — хотя голос монотонно не звучал.       — Потому что некоторые любят смеяться, когда делают какую-то пакость, — у Микеланджело, к сожалению для того, имелся великий опыт. — Иначе как это объяснить?       — Потому что даже после второго раза это не прекращается.       Как-то не выходило понять: во-первых, почему заявление оказалось поводом для спонтанного смеха того и, во-вторых, почему сразу после этой фразы стало оглушительно тихо.       Майки тоже ничего не понял, и какая-то часть слов ещё застряли в глотке и распахнутых губах:       — Чего?       А старший брат в секунду перерыва спора елозил по стулу — скрестил ноги, наверное:       — То есть, — и мало скособочился влево, уставившись вправо, — когда это произошло один раз, ты ничего не подозреваешь. Бывает, — на момент сомкнув глаза, пожал плечами, — тебе банально не повезло. Наше дело — этим воспользоваться. Но, — и взгляд упал на линию фронта гения, — когда это происходит во второй раз, — сильнее распахнул веки, — начинаешь понимать, что, возможно, что-то не так, — и глядел на них, — верно? — и снова обратно. — Пятьдесят на пятьдесят: либо у тебя просто ужасная удача сегодня; либо за этим кто-то стоит, — улыбнулся не радостнее, а шире. — Ну а после третьего раза...       Выразительно, острожно и медленно тот перевёл взор на Донни:       — Ты становишься весьма отчаянным, — и дальше направил на Рафа, — а ты становишься чей-то целью.       Он, и мастер нунчаку посмотрели на Донателло — тот, словно пасть была набита едой, молчал и даже не пытался возразить явным обвинениям; ошарашенно пялился на чересчур спокойного игрока.       И тот ещё продолжил:       — Никогда бы раньше и не подумал, что ты имеешь подобную черту, — подпёр щёку; издевался же. — Интересно, что же заставило тебя пойти на бесшабашный поступок? — упирался на ладонь сильнее; наклонял голову вбок. — Вы оба положили глаз на одну и ту же улицу? Какую?       — Донни, — младший брат говорил тихонько, словно болтал с самим собой, — неужто это был ты? Без шуток?       — Нет! — обвиняемый вздрогнул; на́чал отмахиваться. — Это был не я! Честно!       — А кто же тогда? — тот таращился на Леонардо. — Ты что, проводишь какие-то игры разума?       — И не собирался, — не поменял тона, лёгкого взгляда: нисколько того не задели слова собеседника. — Лучшая победа — это честная победа, — и бессодержательно созерцал железную фигурку наездника, — так почему бы я ни с того ни с сего пошёл против собственных принципов?       Чем дольше шёл спор, чем глубже проникал в память, тем яснее он видел правду:       — Ну да, — кивнул; наблюдал за изумлением попавшегося мастера бо, — ты ведь всегда любил жульничать во время наших играх на крыше.       — Это были упражнения, — лидер быстро и не нужно поправил.       — Без разницы.       И Дон-таки рвался возразить: пошатнулся, стукнувшись о мебель, вцепившись в неё пальцами, еле видно мотал головой и вздрагивал челюстью, шевелив языком. Лео сощуренно уставился на купленные, расставленные открыто и по порядку улицы того.       Короткие рыки, вместо чётких оправданий, разносились громче:       — Нет же, это, — и таращился на них, обоих, точно минуту назад избавился от слепоты, — это совсем разные вещи.       А вот Микеланджело рот прихлопнул — не удивлялся дальше. Двинул башкой вниз, что походило на незаконченный кивок:       — Разные вещи или нет, но хороших доказательств у тебя нет, — устремил взор на лидера, — и ты теперь будешь под наблюдением, — пока второй обвиняемый просто пожал суставами, тот выше шевельнул картой, махая перед лицами обоих, сидевших напротив, — Но! — опускал — Этой карточки больше не будет в колоде «шанс», — бросил валяться подальше от доски, в углу стола. — А вот в «казне» карточка с тюрьмой останется, — развернулся к нему, — а вместо тебя, Раф, в тюрьму сейчас пойдёт Донни.       — Звучит неплохо для меня, — он локтем упёрся в кромку и шустро взмахнул предплечьем.       — Это будет честно, — мастер меча любовался фигурками и зелёными домиками.       Но другой младший брат после скупого вяканья не проронил ни слова: когда судья переставлял железную шляпу в проклятую ячейку, один раз высоко и глухо вздымнул грудью и тоже посмотрел на проданные улицы. От длительного наблюдения — особенно на тёмно-синие полоски, одна из которых принадлежала Леонардо — веки опустились, виски напряглись.       У старшего брата, перевёдшего на того созерцания, вдруг почему-то возникла охота добить спалившегося жулика:       — Теперь игра становится намного интереснее.       Оказалось, он ещё не умел различать серьёзное и наигранное молчание.       Вопрос, однако, заключался в том, стоило ли потакать хитрому врагу или продолжить мучиться от тяжких размышлений; прийти, наконец, хоть к какому-то выводу, чтобы при лучшем случае завести долгожданный разговор.       — Мой ход! — Майки пропустил замечание мимо ушей, подобрав кости. — Ух... ну-ну-ну-у, — тряс деревяшки в ладонях.       Кинул — показались змеиные глаза. И тот вздохнул с облегчением.       По́днял стаканчик из-под мороженого, спасся от уплаты налога и попал на самую дорогую — к удивлению и немыслимому счастью, никем ещё не тронутую, явно безумно нужную Леонардо — улицу.       — Бордвок, — тот пробурчал.       — Четыреста баксов, — он склонился к Майки, точнее склонился к деньга́м того, — у тебя хватает зелени?       — Нет, — часто попадавшийся на улицы Лео собеседник с очумелым взглядом потупился на собственную бедность, — не хватает, — дёрнул головой. — У меня только... двести пятьдесят.       В новую секунду обречённо пялился на него.       — Серьёзно? — Рафаэлю становилось как-то не по себе.       Тяжёлый воздух надвигался на них, как сильный ветер. И даже младший брат встряхнулся, глухо, но видно сглотнув. Мерещилось, что висевшие лампы освещали стол слишком блёкло и даже чёрно.       Одна из внимательностей, которая была устремлена на обоих, угнетала.       — Значит, — и разносился один голос мастера бо, — ты не можешь купить эту улицу?       Оба повернулись к торчавшему в тюрьме банкиру. Уставились на лидера — а тот, взирая победно, азартно, опустил всё ещё подпёртую кистью голову. Созерцал свои доходы, и их явно не имелось мало, особенно после неудачной полосы Микеланджело.       Не такой уж и гений — но всё равно аукционист — смотрел на них беспрерывно:       — Ну?       — Бери в долг, — он направил взор на бедного игрока.       — В долг? — тот растерянно моргал. — Я задолжал Лео, — таращился на других братьев, — если я сейчас возьму в долг ещё и у банка, то на следующем круге я точно стану банкротом.       Одна из внимательностей, которая была устремлена на обоих, являлась угрозой.       — Лео именно этого и хочет, — голос младшего брата тем временем стал тише, — чтобы я остался в дураках, пока он будет выкупать Бордвок на аукционе.       Не стоило им забывать, что старший брат питал необычную любовь к настольным играм ещё мощнее, чем Донни и Майки вместе взятые. Дело — как-никак — касалось стратегии, а тот на этом учебник съел.       Ничто того не держало: все мысли, которыми, закрыв пасть, изнывал вдалеке, отбросил. Наверное, это можно было посчитать хорошим действием.       — Сейчас он, — собеседник двинулся к нему; шептал, и речь не доходила до прочих слушателей, — напоминает мне последнего босса в видеоиграх.       Тот понурился на скудную роскошь — не глядел ему в глаза:       — Я пас.       Итак на протяжении последних минут загнанный в угол мастер нунчаку сдался перед жёстким натиском одного из оппонентов. Тот слабенько проводил указательным пальцем по согнутому углу синей валюты; был расстроен, хмур, обижен на старшего брата.       Для кое-кого — и только для того — игра правда становилась интересней.       — Значит, — Донателло сплетал ладони, — мы договорились разбирать улицы быстро, поэтому я, как банкир, открываю аукцион на Бордвок, — взирал на него и потому на Леонардо. — Есть желающие?       — А ты? — кивнул на того.       — Нет-нет, что ты, — и тот сразу разлепил кисти и ими задёргал, — я же в тюрьме.       Раф не помнил правил монополии, но ячейка с нарисованной решёткой вряд ли могла ограничивать соперников от аукциона и прочей фигни.       Младший брат по неизвестным причинам струсил.       — Я куплю Бордвок.       Легко копавшись в доходах, Леонардо выставил на ближнем краю доски четыре светло-оранжевые бумажки. Гений ещё ничего не произнёс и молча пялился на предложение того; бил по своим костяшкам.       Его рука опустилась на беспорядочно сложенные в колоды листки. Сгибал пальцы, сжимал зелень. Его втягивали из здравого смысл в ад азарта.       Вполне Рафаэль мог подлить масла в огонь — вскинул руку, держал пятьсот баксов:       — Рано радуешься, — прилипшие к скользкой коже единички не сразу упали на стол, — я тоже хочу купить этот чёртов Бордвок.       Будто от взмаха его лапы возник порыв, пошатнувший лампочки сверху. Полуоткрытые глаза, чей владелец не пошевельнулся ни на миллиметр, мерцали. Лидер улыбался ярко — несомненно ждал наступившего момента.       — Ты серьёзно? — Майки рожей врезался в его руку; дёрнулся вверх и изумлённо уставился на него. — Будешь?       — Ага, — двинул опущенной головой и покоился на сбережения, которые из-за внутренних тёрок потратить не успел. — Я маленько поднакопил.       — Но у тебя всё равно шансов нет, — тот борзо мотнул башкой, — мы даже не знаем сколько у него, — и щурился на не спускавшего с них наблюдения Лео, — он никогда не выставляет все деньги напоказ.       — Плевать, — он морщил нос, — чем больше бабла он потеряет, тем лучше.       Во второй раз прозвучал смех:       — Надо же, — вот только мастер меча не прикрывал рот; хохотал открыто, — мне нравится как ты соображаешь, Раф.       Раф уже чуть ли не видел яркие полоски, исходившие из зрачков, что можно было встретить в фильмах. Прикрыл веки — тот понурился и перебирал раскрашенные листики.       Его предплечье сжимали мощно, точно младший брат в любую секунду свалился бы со стула:       — Ладно. Ладно, этот взгляд, — и бормотал не ему, а себе под нос, — ничего в этом хорошего нет, — собеседник ниже опустил подбородок. — Готовься, солдат.       — Что ж-ж-ш... — Дон бегло наблюдал за ним и за оппонентом; поднималась рука, в которой был крепко зажат молоток для отбивки мяса, — если все готовы, то мы можем нача́ть.       — Нет, подожди.       Леонардо, который жгуче него рвался обзавестись дорогой карточкой, приостановил злополучный аукцион. Тем не менее причиной не являлся Рафаэль или тот сам — изворотливый петляво уставился на Микеланджело:       — Майки, — и даже ни на мгновение не перетаскивал взгляд на него; сложил ладони в замок, — закончи ход.       — А? — тот ни черта не понял, как и он.       — У тебя выпало две единички, — высвободил кисть и указал ей на валявшиеся посередине карты кости, — ты должен сделать ещё один ход, забыл?       Младший брат не созерцал направление руки, а созерцал ячейку, на которой до сих пор стояла его железка — взор неторопливо устремлялся вправо.       Заметил, что челюсть у того под       жалась:       — Да, — и твердил следовавшие слова тоже сдавленно, — точно. Забыл совсем.       Подобрал кубики и вяло бросил их на поле боя — выпало девять точек. Лицо бедняги искривилось, и с едва гулким звоном тот взял фигурку.       — Майки закончил ещё один круг, — Донни тянулся к стоявшей рядом коробке, — получает тысячу пятьсот долларов.       — И половину из них я отдаю Лео за долги, — мастер нунчаку продолжал мешкотно елозить стаканчиком.       Этот чёртов гад успел додуматься до всего.       — К сожалению, Вермонт-авеню принадлежит мне, — тот вытащил светло-синюю карточку и дразнил их, — ты должен заплатить мне ещё двести восемьдесят два доллара.       — И того тысячу тридцать два доллара, — и мастер бо монотонно заключил.       — Ох, господи, — у жертвы, подсчитывавшего деньги, задрожали лапы.       Между младшим и старшим братом по ту сторону баррикад был несомненно заключён союз: оба не очень спешили мешать друг другу. Конечно, Леонардо выдал Донателло с манёвром, но выдал-то после третьего раза и то лишь потому, что жаждал снять с себя подозрения, которые явно бы появились. А вот гений решил не вступать в аукцион неспроста. Хотели избавиться от него с Микеланджело, чтобы потом состоялась дуэль.       Почему-то именно в подобные моменты извилины в мозгу работали лучше всего.       — Что-то становится как-то жарковато, — и в итоге у Майки, жалобно вывшего, тянувшегося к своей газировке, для выживания на новом цикле имелось меньше тысячи баксов. — Лео, — по́днял на маленько помрачневшего слушателя мерцавшие то ли от интриги, то ли от печали глаза, — ты превращаешься в настоящего злодея.       И подбородком нажимая на внутреннюю часть ладони, и локтем давя на стол, нынешний враг приподнял голову и — словно свысока — смотрел на младшего брата неопределённо.       По окну изредка бил дождь.       — Вот как, — от громко разнёсшегося итога у мастера меча вздрогнули плечи. — Что же, — пальцы того проводили вверх-вниз по щеке; улыбнулся, — если тебя это интригует...       Ещё и не против был подурачиться, пока давил их своим разноцветным состоянием.       Пустая, пластмассовая миска из-под винограда, которая ранее покоилась на коленях Микеланджело вертелась у того в руке, пока тот стукнул банкой о стол. Холодные капли задели его кожу, и он шугнулся. Тем не менее тот привстал и поддался вперёд, к Леонардо — голубая посуда надвигалась вверх дном:       — Если ты уж злодей, — и жертва, пока мастер нунчаку заумно лопотал, даже не успел дёрнуть конечностями или веками, — то тебе хотя бы нужно быть на него похожим!       И стукнул по макушке того — тарелка торчала на голове лидера и прикрывала взор. Вода мешкотно скатывалась по краям, падая тому на руки, пластрон. Рот держался ровно. Мрак от посуды окрашивал повязку в чёрно-синий, а нос — в тёмно-зелёный.       Возможно, будущий покойник, усевшись обратно, далее не возглашал ни слова.       Между ними тишина длилась слишком долго.       — Я ничего не вижу, — старший брат сказал спокойно.       — А ты думал, что от этого недостатков не будет, что ли? — а собеседник усмехался, кулаками упёршись в бока.       От Лео послышался лёгкий выдох или, возможно, смешок.       И обратился к Дону:       — Пора уже начинать, — и разворачивался к нему. — Готов, Раф?       — Готов, — боднув, прикоснулся к цветной зелени.       Молот младшего брата был опущен:       — Ну, раз уж все готовы, тогда начинаем аукцион, — притягивал к себе деревянную дощечку. — Так как Раф поставил пятьсот долларов, начнём с этой суммы. Согласны?       Немая солидарность смягчила черты банкира.       Однако тот держал колотилку чуть выше, будто собирался ударить по доске, не дожидаясь начала — будто с первых слов соперника аукцион должен был закончиться.       — Пятьсот пятьдесят.       Выдвинул одну оранжевую и вторую фиолетовую бумажку рядом со ставкой Рафа — следовал ему примеру. Так или иначе, приступал к игре безобидно. Пока что.       Сам вытянул полтинник, кончик согнул. Рассматривал мелкие узоры.       В любой момент имел возможность продать имущество, взять заём:       — Шестьсот.       Микеланджело хватался за бабло и сжимал его крепко, как ненужную обёртку из-под конфеты. Стискивал челюсть. Непрерывно и оборванно вертелся то к нему, то вперёд. Хотел помочь ему? Хотел смухлевать?       — Шестьсот пятьдесят.       Он направил сосредото́ченность на имевшееся богатство. Направил на Леонардо.       Синяя миска не дёргалась от дыхания; тень, падавшая на склонённую набок голову, ни капли не изменялась — тот выглядел как застывшая картина.       Пасть невольно захлопнулась. Скрипел. Не взирал на листки:       — Семьсот.       — Семьсот пятьдесят.       — Восемьсот.       — Восемьсот пятьдесят.       Как бы ровно тот ни укладывал деньги, как бы далеко он ни разбрасывался, бумажки были слишком тонкими. Не возвышались стопки, одну из которых Рафаэль всё равно заберёт обратно:       — Девятьсот.       — Тысяча двести.       Прервал странный расчёт гробовой тишиной.       Три светло-оранжевые пластинки валялись на карте, поверх прочих.       Не качались лампочки, на улице темнее стать не могло. Но тем не менее — мрак на лице мастера меча превратился в чернь.       — Что такое, Раф? — а вот ухмылка от этого мерещилась ехиднее. — Слишком много? — и от глухого смеха дёргал плечами; чуть понурился. — Не передумал ещё?       Тот... точно забавился с ним, как с игрушкой. Сам создавал такт и сам его изменял, когда загорался желанием подразнить.       — «Тысяча двести» раз.       Издевался над ним. Это являлось своеобразной наградой за терпение?       — «Тысяча двести» два.       — Зря щеришься, — на скользкой плоскости ища сухую, мягкую бумагу, подбирал почти остатки прошлого богатства. — Тысяча пятьсот.       Куче, из-за которой две колоды «шанса» и «казны» потерялись, можно было позавидовать.       Но даже после его ставки мастер меча нисколько не успокоился и с лёгким оскалом немного потупился. Хотя, если подумать, зримость их соперничества прикрывала миска — тот явно таращился в прочее место. Таращился туда, где хранилась прочее, неизвестное количество зелени.       — «Тысяча пятьсот» ра...       — Я ведь дал тебе шанс передумать, — лидер перебил аукционера; выпрямил шею, и прикрытый пластмассой взор был направлен на него. — Посмотрим, когда передумаю я.       Рафаэль разинул рот, но никакая фраза, никакой подкол не слетел с языка:       —... Чего? — и невнятно выговорил, и хлопал веками.       — Раф! — Микеланджело впечатался ладонями в его руку. — Завязывай! Это ловушка!       — Две тысячи.       Одна купюра в пятьсот баксов ровно валялась поверх остальных листочков.       Даже после настолько дорогого предложения улыбка не спадала с лица старшего брата. Разумеется, тот слегка утихомирился и более не лыбился хитро, но азарт испытывал. Тем не менее какой азарт можно было чувствовать, зная, что ты без особых проблем, но с огромными потерями имел шанс победить?       Ногти терзали предплечье.       — Да что ты как на иголках? — он обратился к мастеру нунчаку и шлёпнул тому по кисти. — У нас всё схвачено.       — Нет! — но тот приклеился жёстче. — Это у него всё схвачено!       — «Две тысячи» раз.       Он серо покосился на Донни — всегда озвучивал «раз» и «два» не вовремя.       У места рядом с банкиром разносился горький воздух.       — «Две тысячи» два.       Являлось необходимым продолжать:       — Две тысячи пятьсот.       Сказал, но только после нескольких секунду тянулся к последнему добру.       Не спускал глаз с Лео, который, поникнув головой и улыбаясь тусклее, скорее всего, и не созерцал его. Губы распахнулись с цоканьем:       — Это все деньги, что у тебя есть?       После всех мгновений хитрых оскалов, горевших азартом зрачков, черни, распространявшейся не только на лице, но и в воздухе; несмотря на то, что фразы продолжали хранить в себе раздражавший подтекст, лишь тому известный, мастер меча внезапно потерял бо́льшую часть энтузиазма... Или просто складывалась подобное — обманчивое — впечатление.       Тот вздохнул: достаточно шумно; явно совершил это, чтобы он услышал:       — Э-эх, — не сиял; сидел с опущенной головой и был мало развёрнут к середине поля, где красовались деньги, будто пластмассы перед глазами не существовала, — мне стоило ожидать настолько смелый поступок.       Лопотал чрезмерно ровно. Рафаэль осознал — Леонардо на полном серьёзе разозлился.       — «Две-е», — и мастер бо понял это несомненно; еле проговаривал слова, уставившись на его оппонента, — «тысяч»...       С настолько вялыми попытками ничего не считалось.       Вот тебе и подурачились с монополией: с игрой, пришедшей в мир из ада; способной поссорить кого угодно.       — Стоило ожидать, что ты пойдёшь на такие риски, — в аукционе случилась пауза: лидер принялся немного опасно размышлять. — Даже невзирая на то, — поставил левый, острый локоть на стол, — что до конца круга тебе ещё далеко, — костяшками прилип к подбородку, — а следующие улицы принадлежат Дону...       Он направил зудевший взгляд на карту, жёлтые ячейки: где-то торчали зелёные дома, на одной имелся отель.       Потаращился на Донателло — тот выпучился на него.       — Но всё-таки, — если бы взор не прикрывался посудой, чёрт знал, какой бы мрак вцепился в него, — если отбросить все случаи, когда мы находились на волоске от смерти, — второе предплечье лежало на поверхности, а вот кисть свисала с мебели, — это действительно весело.       Качалась — что-то сжимала.       — Я лишь хочу сказать, — опустил руку и вздымался чуточку выше, — что в этом плане мы с тобой очень даже похожи.       И поднял ещё одну руку. Не видел свежей суммы — видел белую сторону.       Младший брат дышал ему в плечо.       Ладонь надвигалась.       — Посмотрим, — надвигалась не по прямой, а в левый бок, — чьё желание рисковать пропадёт быстрее.       И разложил: две бумажки.       Разложил две бумажки по пятьсот долларов.       — Три тысячи пятьсот, — и мастер меча заново улыбался.       А Раф мял под еле сгибавшимися пальцами пару купюр с маленькой ценностью. Кисти доходили до жёстких карт, улиц, которые были хорошо обустроены.       Сколько часов они сидели за этим столом, вокруг мусора из бумажных фантиков и пустых мисок? Сколько раз младшие братья — но только не он; он никогда ни у кого ничего не попросил бы — брали заём у старшего? Как часто тому везло с карточками? Невозможно — ну вот просто невозможно — было иметь столько денег. И совсем того не волновало последствие аукциона.       Однако имел ли энергию ли он возглашать новые, более дорогие предложения?       — «Три тысячи», — гений прислонил деревянный молоток к себе, плечу, и несколько раз, застыв языком, обводил взглядом валявшееся бабло, — «пятьсот», — раскрутился к сопернику, а тот вообще не колыхнулся; повернулся к нему — широко разинутые глаза сверкали. — Раз.       — Я же говорю тебе, — Майки не пытал его когтями, но пытал спешным шёпотом, — у него всё схвачено. И если сейчас ты сделаешь ставку ещё выше...       — «Три тысячи пятьсот» два.       Даже если бы сделал ещё выше, хотя бы на сто баксов, то почти все имения пришлось бы заложить.       — А Лео внезапно откажется продолжать аукцион...       Играл с ним, жертвуя собственным состоянием.       — Ты на этом кругу банкротом станешь!       Губы были немного распахнуты — являлось охвостьем желания выкрикнуть «три тысячи шестьсот». Рафаэль перевёл напряжённый надбровными дугами взор с оставленной в покое роскоши на Леонардо.       Поджал челюсть и промолчал.       — Три, — но Донни медленно приземлил молоточек к доске, и никакой стук не донёсся. — Бордвок был продан Лео, — и растерянно, и украдкой взирал на бывшего оппонента, — за... три тысячи пятьсот долларов.       Ну, хоть на какое-то время он избежал разгрома.       — Правильно сделал! — мастер нунчаку мало возвысил кулак. — Теперь он точно ослаб, — и, наклонявшись низко, близился к забитыми листками полю, — так что нам нужно улучшать наши улицы.       — Ничего страшного, — очень безмятежная речь Лео вырвала обоих из разговора, — это ещё оплатиться.       Ладонью водил под мебелью.       Обратился к Донателло:       — Дон.       — Да? — откликнулся коротко и чрезмерно вопросительно.       — Я хочу купить четыре дома и отель на Бордвоке, — в руках того красовались две оранжевые пластинки.       Горло пересохло.       Микеланджело запищал.       Вытаскивал деньги точно из ветра; вертел ими как вдумывалось. В этом и пребывала особенность тихих игроков?       Оттого, как высоко поднимались веки того, у мастера бо уже должны были болеть бедные глаза. Понял, видимо, что после двух проигрышей — один из которых ясно принадлежал ему — будет отнюдь не сладко сражаться за победу. Хотя, за то, как младший братик грязно поступил, он был не против поболеть за старшего.       Лео, до сих пор сидевший с повёрнутой к тому головой, медленно шевелил кистью к банкиру. Не отрывая оторопелого взгляда от оплаты, тот протянул руку:       — А-а, да, — вцепился в пёстрый кончик и заторможенно, словно заржавел, раскручивался к засорённой дрянью коробке, — разумеется...       Из пластмассовых ячеек, скользя мокрыми пальцами, пытался вытащить мелкие квадратики.       Карточка Бордвока ещё не покоилась подле понурившегося лидера. Однако действительность ценности платы за аренду заставляла сглатывать сопли и ими давиться:       — Сколько, — развернулся к собеседнику справа, — будет теперь?       — Две, — тот не двигался ни чертами, ни телом; пялился на прошлого оппонента, — две тысячи.       Отныне конец каждого круга будет дарить не радость, а волнение получить неправильное количество кругляшков на кубиках.       — Боже мой...       Это не проверещал Майки; это не пробормотал себе под нос Донни — это сказал мастер меча.       Вскинув предплечье, тот притянул расслабленную ладонь к себе. Кончики пальцев скрывались за синей миской, дёрнувшейся, как колокол. Проводил рукой вверх-вниз, и маска одинакового цвета елозила по лицу. Тыльная часть прикрывала часть рта — видный уголок кривился в улыбку:       — Ты правда разозлил меня не на шутку...       Смех того был угрозой. Гений, слабо сжимавший домики и отель в кулаке, с распахнутым ртом хмуренько уставился на того и забыл передать им дома.       Леонардо кистью схватился за кромку посуды. Не ухмылялся.       Приподнял её:       — Теперь только попробуй, — запястья закрывало глаз; на второй, широко разинутый слишком много падало света, и он горел ярко, — попасть на эту улицу.       Вот прямо сейчас, зациклившись — все, без остатка — на затягивавшем жутью мерцанием, остальные игроки были завлечены в настоящий ад, который закончился бы лишь с позволением Лео. Даже шахматы не вызывали о того подобной заинтригованности. Что же эта монополия делала с нормальными личностями...       Раф тёрся языком о сухое нёбо, щёки. У мастера нунчаку едва получилось оторвать взор с главного злодея, медленно отпускавшего миску. Как дряхленький старичок, обращался к гению:       — Дон, — качнул на него башкой, — ты, это... — вскинул плечи, будто ими куда-то указывал, — стукнул плохо...       — А-а, — тот произносился гласные мычанием, — ага.       Вздымал молотком — держал над бедной доской. Дерябнул. Раздался удар.       Раздался треск.       Лидер дёрнулся — сорвал с себя тарелку.       Банкир отпрянул от поверхности. Ошарашенно сосредоточил взор на утварь.       Его соратник по игре вертелся из стороны в сторону, пока не понурился и не пригнулся к полу.       Он раскрутился влево, к лестнице. Нет, второй грохот прозвучал не из-за дерева. Словно Дон стукнул настолько сильно, что биенье отдалось от стола, пола, и что-то внизу — на первом этаже — с рокотом рухнуло.       — Это не был мой молоток, — мастер бо отвернулся к мастеру меча подле; мотал головой, — это просто невозможно.       И молчаливый слушатель, мгновение бесстрастно наблюдая за чистым изумлением, тоже сменил предмет внимания — созерцал перила, едва освещённые низкими люстрами.       Во второй раз приглушённо тарахтело шуршание.       — Кто-то пытается открыть дверь магазина.       Именно во времявыговаривания фразы хрупанье прекратилось.       Молчание приковывало ожиданием. Голоса из телевизора, повторявшийся один за другим хохот громыхали словно в отдельной комнате.       — Это же, — Микеланджело оторопело лопотал; выпучился на спуск, — это ведь та шайка преступников, да? — и пялился на всех. — Это нам... так повезло.       — Ну и отлично. Тогда пойдёмте, — он встал, ногой треснул по ножке стула и отодвинул от себя мебель; вцепился за золотистый кончик рукоятки, — поздороваемся.       — Подожди, Раф.       Он обернулся — старший брат тоже воспрянул; глядел зорко:       — Мы можем спугнуть их, — подходил к нему неторопливо, и обстановке это не годилось, — нам нужно действовать осторожно. Майки, — обернулся к тому, — присмотри за ними.       — Понял! — и тот поднимался, до самого конца державшись за кромку спинки.       — Да и это же магазин Эйприл, — пока мастер нунчаку пронёсся мимо них пулей, и игровая валюта разлеталась в стороны, Донателло тоже встал и направился к ним, — она и так чуть ли не убила нас за прошлый раз, — и поджался, втягивая голову в плечи.       Шевельнувшись борзо и отныне стоя боком и к Рафу, и к Донни, старший брат скрестил руки и понурился — внимательно взирал на землю, точно видел помещение сквозь доски и следил за таинственными, отбитыми.       Майки тем временем не подавал сигналов, улёгшись на пол и чуть-чуть ныряя башкой в первый этаж.       — Да, нам знатно повезло, — Лео пальцами водил и по губам, и по подбородку; бормотал местами сдавленно, — но вот со средой, — повернул голову к спуску; не сощурился сильнее, но глаза сверкнули ярко, — с этим нам не повезло, — и не качнувшись, тот опять таращился себе на ноги. — Мы либо ловим их на улице, либо придумываем план, как поймать их в магазине. Без ущерба товару.       — По мне, первый вариант самый лучший, — он тоже сложил руки на груди.       — Другого ответа от тебя я и не ожидал услышать, — собеседник кивнул, невесело усмехаясь, — но мы не знаем, есть ли у них оружие, и...       — И не узнаем, походу.       Все отвернулись к младшему брату.       Тот высунулся из дырки и раскрутился к ним — вообще не сосредотачивал на них взгляда, а, медленно шатавшись, смотрел чёрт знал куда:       — Их-х двое… если что. И они толком дверь ещё не открыли, — встряхнулся, но сразу полез обратно. — Какие непостоян... ные.       — А что... они делают? — Леонардо, выделив «что», мало двинулся к тому.       — Если б я знал, — шпион мямлил так, будто тому зажали нос. — Говорят вроде. Или. Нет, — лепетал каждое слово с долго паузой; звучал на тон ниже. — Ругаются. Ага, ругаю-ху-хе, ха-ха, — рокотом заржал, — ка-ха-ак смешно руками дёргают!..       Нахмурившийся лидер немного обвёл его и гения вопросительным взором, после чего зашагал к Микеланджело.       Хотя, да, никакого тресканья не раздавалось уже как минутку. Рафаэль кротко поглядел на мастера бо, а тот легко покосился — вздрогнул суставами.       — А. Подожди, — тот колыхнулся ввысь, не выпрямляя позвонков, пока старший брат присел подле того на колено. — Они наверх смотрят, кажется. Да! — и обратился к качнувшемуся назад, мрачному слушателю. — Оба.       — Наверх, — он серо пробурчал, что воспринял только младший брат подле и обернулся.       И тот раскрутился вслед за ним. Шторы не развивались по холодному порыву, подоконник не промок от моросившего дождя, и никто из них не страдал от жуткой холодрыги — окно было закрыто, и малюсенькие преступники ни за что не могли учуять их болтовню.       — Опять говорят, вро... — главный наблюдатель вскинул лапу выше своей головы и головы мастера меча; рука была прямой, как столб. — Нет, — быстро опускал палку, едва качал башкой. — ничего не слышу.       За этим разносилось молчание Майки. Лео не спрашивал и вообще устремил взгляд с того на спуск. Однако при мелком наклоне и неправильном повороте можно было созерцать кусок стены, спрятанной за спиральной лестницей. Отныне шум ящика — плохо записанные голоса — давили на слух, и ничего, кроме бьющихся о стекло капель, нельзя было услышать.       Из телевизора противно крикливо раздалось ржание наигранной аудитории.       Мастер нунчаку повернулся к слушателю рядом:       — Они убежали.       Тот посматривал на младшего брата меньше двух секунд, пока снова не уставился на вход в тёмное помещение. Вдохнул глубоко и от этого слегка пошатнулся:       — Очевидно, — ладонью упёршись в колено, вставал, — они испугались света в гостиной.       — Пугливые, — Рафаэль чуть ли не жевал щёки; будто жрал что-то горькое и хотел выплюнуть, чесал зубы о клыки. — Цирк какой-то.       Непроизвольно поднимал край верхней губы, морщившись — отвернулся от Леонардо и Микеланджело, потому что любование рассуждениями и минами на лицах не вызвало интриги.       Гадко ему было: досадно, обидно и прочее, и так ещё можно было выражать негодование минуту с лишним. Порядок вокруг имелся ранее, хотя внутри, конечно, подобной услады не находилось. Отныне и снаружи творился бардак: какие-то отморозки, ломавшиеся в магазин и обращавшие всё внимание на себя, заставлявшие прочие дела забыть.       Ну точно — надо было валить отсюда: подальше, чтобы вдалеке не виднелась ни одна маленькая пристройка этого гнилого яблока. Тогда бы и не тревожили тёрки.       — Значит, они могут прийти ещё раз. Позже.       Он не мог не взглянуть на лидера.       Видел поджатый, вытянутый рот, и нос был чуточку наморщен, и глаза тот прищурил.       — Когда будет подходящий момент, — Дон шёл к тому, тараторя без постижения, но с непременной заинтригованностью.       — Да, — и тот невзыскательно качнул головой. — Поэтому нам нужно будет приготовить план, — лишь в этот миг направил на слушателя взор. — Можешь пока что проверить замок?       — Без проблем.       Донателло более не находился в гостиной: сухо топал по ступенькам.       А, вот же она и пришла — лицо необычно и снова украшала вспышка неприязни. Да, стоило отметить эту необычность, стоило отметить, что Лео яркими чувствами блистать был не всегда рад и охотлив, а здесь... Дуэт поджавших хвост воришек вызывали те же добрые чувства, что и вышедший из моды и поэтому печальный дуэт Шреддера старшего и младшего.       Ну не получилось же. Не получилось беззаботно, подперев бока и лёгкой походкой отойдя от скопившейся намудрённости, сказать, что «да, почему бы и нет?»       — А какой план-то? — Майки до сих пор звучал гнусаво.       — Коротко говоря, ничего не сломать в магазине Эйприл и поймать преступников, — и голос был монотонным, — использовать оружие мы не можем. Вместо этого... — щёлкнули пальцы, — мы будем использовать кое-что иное.       Или у него глаза намылились. Или каждое вздрагивание любой черты, мышцы; несколько низко опущенные веки, чуть больше растянутый рот бредово мерещился ему страшной переменой в целом духовном состоянии Лео на нескольких уровнях, названия которых ещё не придумал, но существование которых знал совершенно. Или он искал глубину, на ней давно стоя.       Хорошими являлись доводы. Жаль только было, что опровержений, следовавших, не присутствовало, а уж о выводе говорить вовсе не стоило.       — Раф.       — А? — дёрнулся и развернулся к Лео.       — Что ты думаешь насчёт этого? — тот кивнул на него.       — Ай, — он цокал, махнул рукой; словно выбился из сил и испытывал не мигрень, а тягу в макушке, лбу; коротко отвернулся от собеседника, — меня что угодно устроит, если я смогу им врезать.       — Если только один раз, то вполне, — тот отозвался тускло. — Во всяком случае, наша главная задача — не дать им воспользоваться оружием...       И лопотал тот бесцветным голосом, а Раф поник ниже. Глядел на непроизвольную точку и сосредотачивался.       Или намыливались глаза не от постоянных наблюдений и зрительного анализа, а оттого, что долго тянул со временем; оттого, что ну не получалось придумать ни начало монолога, ни середину оправдания, ни конец вердикта. Раньше ничего не лезло, сейчас лезли красивые и философские рассуждения, от которых тошнило, а в будущем лезть вряд ли что-то должно было.       Он чувствовал себя недоумком, который длинный и самый яркий кусок жизни провёл неправильно и который как бы сильно ни старался, вернуть не сможет.       — И тогда. Мы выключим свет.       Чувствовал себя недоумком среди двух булыжников: один вообще башкой развалился у него на коленях, но второй особо не донимал, устроившись тихонько и тихонько заснув в углу дивана.       На улице было мрачно, и телевизор, который вроде как должен был мешать им провалиться в сон, белым освещал кусок гостиной. И нынешний час стал бесповоротной загадкой — даже мелких предположений не имелось. Часто и протяжно моргая, Рафаэль томно любовался очередной ссорой в скучном ток-шоу.       Хотя нет. Уже потерял всё любопытство и отвёл взор.       Вот старший брат… старший брат ни на минуту не закрывал веки и не забывался в минутной дрёме. Однако дело не было в телеке. Тот даже на экран не таращился, а таращился на кресло впереди, справа от него. Словно там сидел видимый только тому собеседник, созерцал прямо и проницательно, но проницательность явно была направлена на свои размышления.       Хотя нет. Уже тот потупил взгляд.       Он всё это видел, и он не назвал бы «всё это» иными словами, определениями, теориями, чем угодно. Тот просто над чем-то заострено соображал, и ничем хорошим или приятным от этой картины не пахло.       Или это состояние Лео ухудшалось, потому что он и никто ничего не делал.       Может, ну эту тактику? Может, не для него все эти тонкости были созданы?       Он потянулся вперёд — глаза того сверкнули.       Раф удержал себя, ногтями старавшись продырявить кожу.       Да, не подходило ему, кто никогда не вернул бы все слова, им когда-то сказанные, обратно в себя, запихав их подальше себе в глотку, подавившись. Кто никогда не вернул бы все поступки, им когда-то совершённые, обратно в конечности и потом в голову, отбросив мысли о них подальше от света, закрыв на миллион замков. Поэтому он просто затеял вернуться к старому состоянию и продолжить воплощать их в жизнь, потому что меняться ему не нравилось; потому что он чувствовал себя неудобно; потому что он стал себя ненавидеть на капельку больше.       — Ле...       Из глотки вылезло — в глотке и взорвалось.       Потому что наличие Лео, каждый день вертевшегося подле его, своим настроем не излучавшего прошлого стиля жизни, но своей особенной — единственной — деталью порой обращавшего на эти давнопрошедшие часы отстранённое внимание, видимо, не являлось достаточным, чтобы понять ошибку с самого её начала.       — О... — прокряхтел, как проскрипел диван под его весом; отодвигался от направленного вроде как на него, судя по двум белым мерцаниям, взора и заваливался на спинку; руку отдирал от второй и понурился. — Чёрт.       И приклеил кисть к своей роже, и тёр её, будто старался избавить стол от почерневшего, сохшего уже как несколько дней пятна — скрывал стыд, от которого не горели щёки, а от которого, как верхушка ёлки, красиво полыхало его слабоумие, украшенное недогадливостью.       «Чё-о-о-р-рт» и ещё несколько раз он повторил проклятую пластинку между зубами и мигренью.       — Я так понимаю, — как из-под земли медленно прорастала трава, неторопливо поднималась громкость голоса старшего брата, — до тебя что-то дошло.       Рафаэль шатнулся к низкому подлокотнику, стукнул по нему левым, согнутым локтем и, дёрнув лапой, спрятал за тревожными пальцами губы. Правой цеплялся за сгиб. Радовался, что не успел наговорить всякой чуши, и таращился на ковёр, который немного заинтересовал изысканными, округлённым полосками.       Чем светлее на комки шерсти падал свет от ящика, тем трезвее и резче он кивал:       — Дошло.       Отлепился от конечности, боком, как о стену, всё ещё упираясь в подставку для предплечий — скрещивал их. Отлепился от поглощённых мраком красок. Он, чувствуя себя разбившей вазу мелюзгой, украдкой взглянул на неудачно созерцавшего его приступ брата.       Тот, в свою очередь, изогнутыми, надбровными дугами выражал чуть ли не грусть, а линия рта тянулся в длинную и едва хорошо освещённую улыбку — ясно находился в замешательстве и нетвёрдости; не знал, как стоило назвать его, Рафа: либо рождённым и признанным душевнобольным или просто дураком. Он лично жаждал разлечься на двух стульях одновременно.       Ощущал, как сырую кожу колол вонючий и холодный запах сожранного винограда.       — Правда сильно открывает глаза, — собеседник бросил в него лёгкую, не наполненную особенным смыслом фразу, растянуто и изредка кивая. — За несколько секунд весь твой мир переворачивается с ног на голову.       Опустил глаза на его колени или на хлебавшего сопли Майки и, медленно отворачиваясь от него, проводил или его, или того, или их обоих, навязчивой незатейливостью:       — Чем позже ты что-то осознаёшь, тем эмоциональней будет реакция. Простое правило, — и смотрел то ли кухню, то ли на Донни.       Он ждал какого-то продолжения.       Представлял, что это продолжение обязательно хранило бы в себе какое-то мудрое начало.       Долго он сидел за диваном без всяких новостей — мгновение и больше прошло, а ослепляющее отражение в глазах собеседника не меняло положения и не прибавляло себе ещё больше мелких бликов.       — С того дня, как мы разбирали вещи, которые нам подарил Профессор, ты стал выглядеть довольно-таки задумчивым.       Как щелчки по лбу, фразы врезались в Рафа громом. И он понимал, что пребывал в состоянии, мало отличавшимся от промежуточных ком лидера.       Отвратил взор лишь для того, чтобы похоже таращиться на размытое внимание Леонардо. Верхние веки приподнял, маленько щурившись. Непроизвольно гримасил ноздри:       — Заметил, — ни спрашивал, ни подтверждал, а тупо что-то кинул в ответ.       — Разумеется.       Ещё ни разу не моргнул, и глаза от этого начинали зудеть, как кожа от малюсенькой занозы:       — Это ведь так необычно, — и разорвал эту треугольную, что ли, связь, уставившись на угол, где возвышался шкаф с настольными играми и прочим хламом, — видеть меня думающим.       — Почему же. Все мы о чём-то думаем, что бы это ни было. Просто твоя задумчивость...       Оттянувшись от манившего ничем края помещения, на миг согревая затёкшие мышцы, он увидел, как Лео тоже потерял страсть к небольшим рамочкам на стене и принялся питать безграничный интерес к собственным пальцам, которые соединил, и будто сидел с ними за столом, её главной частью:       — Она была очень, — и большие пальцы в момент приглушённой несколько опущенной головой речи неспешно тёрлись о друг друга, — усердной.       Играть притормозил — сложил их в более привычный замок, хоть это и выглядел неудобно. Опираясь началом ладоней в ноги, тот вроде как стремился растянуть свои лапы; тоже, наверное, испытывал мешкотливую тяжесть.       Шею гнул назад, башку наклонил в левый бок и чутко следил за мало слышными хрустами:       — Ты так старался... о чём-то размышлять, что беспокоить тебя было бы преступлением, — качнулась голова того кверху, словно внезапно возникла идея, и телевизор в сторонке, вместо комичной лампочки, загорелся жёлтым. — И ведь правда: зачем? — тем не менее шею собеседник не испрямлял и просто повернул её в кривеньком состоянии к нему. — В любое время поток твоих мыслей может вдруг поменяться, — кивнул не с целью согласиться, а с целью указать: резко, — как сейчас, к примеру.       Хоть Рафаэль и подтвердил случайно, что мозг его не развивался с тех пор, как ему стукнуло лет семь, но вдобавок и доказал, что ещё владел способностью продолжить развитие этого комочка в черепе.       Когда смотрел на лицо, не перестававшую тихо шевелиться челюстью, порой беглый взор, он ненарочно терял мысли и вообще прекращал думать.       Поэтому понурился.       — Я мог просто помешать и в результате задержать тебя, может, вовсе остановить, — гладкий лепет подобных чувств не пробуждал, хоть лёгкое спокойствие передавалось по, как их там называл Донни, колебаниям, — или навести тебя на совершенно чужие мысли.       — Навёл.       Произнёс быстро — не поразмыслил.       Ну и пусть.       Он после немого вдоха возобновил созерцание над старшим братом — тот тоже отвлёкся на него. Одновременно это произошло.       Видимо, тот не понимал, как правильно при подобном заявлении следовало корчить лицо: то малость хмурился, то беззвучно разжимал губы и от этого словно успокаивался, то пытался вспомнить первые секунды небольшого удивления.       — Ты навёл меня на другие мысли, — он без задних дум или вообще каких-нибудь там дум повторил, чтобы тот успел опять удивиться, опять понять и чтобы он держался ровно, — на правильные.       — Но я ведь ничего не сделал за всё это время, — тот, внезапно несколько недоверчивый, прищурившийся в замешательстве, мотнул разочка два-три головой, — совершенно, — всплеснул на него предплечьем. — Ты сам сделал свои выводы. В этом-то и суть.       — Знаешь, — он, на моментик прикусив губу, цокнул; пытался совершить ухмылку, а то щёки, кажется, уплотнились, — тебе необязательно что-то говорить или делать, чтобы как-то на кого-то появлять, — и собственным утверждениям верил, поэтому и коротко закивал; ну и закивал ещё потому, что ему маленько весело стало. — Такая вот ты личность.       После того как пожал плечами, Леонардо ещё дальше превращался в мелко скрытного скептика: надбровные дуги по́днял, а веки не поднимались.       Тем не менее аргументов у того не находилось точно: если бы находились, произнёс бы хоть половину:       — Даже так, — а вместо них произнёс пустяк.       — Так, — Раф опять кивнул с безобидным смешком, ощущая, что пропадало желание продолжать статично держать руки сложенными и прилежными, отталкивающими и что вообще всё это излюбленное положение давило не только на потерявшие силу суставы, но и на мозг, которого в порыве трудной работы — а говорить о своих чувствах являлось делом скользким — начинало противно щемить. — Я думал долго над, — и в горле першило, — в общем, я думал.       Судя по лицу слушателя, он звучал не совсем убедительно. Он это осязал кривой рожей.       Но всё равно не прекращал тараторить.       — И потом я что-то придумал; вроде как, — попутно с объяснением пропыхтел громче прежнего; это была... небольшая потеха над собой, — потому что, несмотря на это, в моей голове ничего не клеилось. То есть... не клеилось так, как я этого хотел.       Вот теперь что-то да переменилось. Только переменилось не в ту сторону, в которую он стремился направить положение черт изначально.       Лео пялился на него так, будто он говорил на иностранном языке, в котором тот знал только несколько словечек, и в настолько плачевном состоянии пытался из этих словечек, вспыхнувших в его речи, и составить смысл всего неповторимого монолога, если этот галдёж ещё можно было таковым.       — И, — а он ... иностранный язык тоже приступал невольно выпихивать из памяти, запинаясь в пробелах.       — Да? — тон того протяжно поднялся, как и неуклюжесть в глазах.       Хотя Раф не пребывал в праве говорить о неуклюжести кого-либо.       Пусть этот перерыв послужит новым началом: встряхнувшись, выпрямившись и отстав от подлокотника, отчуждённо ощутил неприятный формой вес на ногах, облизнул губы, которые даже после этого остались сухими. Да, начнёт... то есть. Продолжит:       — А-а, — ладно; наверное, он решил продолжить слишком рано; выкручивайся-выкручивайся-выкручивайся, — а потом я посмотрел, — кивнул, потому что эти постоянные судороги показывали, что он был в здравом уме, — на тебя.       К попытке тихого и аккуратного анализа прибавилось полу-удивление, полу-неодобрение. Веки у того поднялись, и больше света отражалось ярко-белым, и зрачки он отсюда еле видел.       — Ага, — и пока фары того неподвижно закрывали пасть его, мастер меча своими мелкими движениями — тоже вяленько шатал головой, да ещё и туловищем чуточку к нему наклонился, правым предплечьем всё сильнее нажимая и скрипя кожей дивана — старался поддержать его.       — А... — чуть не повторил за тем аханье; языком стукнул по нёбу, на миг усмирил. — И, в общем, — вернулся на правильный путь, — я понял, что всё это время был идиотом.       — М-м, — тот мычал, а он догадаться не мог, что это мычание могло означать. Тот был согласен с вердиктом? О нём задумался? Не одобрял?       — Я тупо, — а он пока ощущал какое-то бессилие, от которого руки не просто отдыхали на коленках, а свисали вниз, кроме правой, потому что она просто опустилась на диван; не сильно был уверен, что держал верхнюю часть позвоночника ровно, пялившись на пол под ногами слушателя, — решил для себя, что в прошлом вёл себя как ублюдок и сейчас за это себя ругал.       — М-м-х-м-м, — как хорошо кривеньким голосом Леонардо передавал и настроение, и собственное неудобство. Как будто он своими жирными словами того всего испачкал.       — Но ведь, — что-то занимательное он заметил вон там, сузив глаза, — я же тогда, — вот оно что; это же была очередная порция неразборчивого, едва связанного между собой лепета! — Делаю то, что делал тогда ты.       Рафаэль со слабой разминкой шеи по́днял то неспокойную, то уставшую шевелиться башку на слушателя — тот смотрел на него и с сожалением, и с неприязнью. Кивал.       — Ну, — язык его двигался несмотря на то, что в оборвавшей скромное колебание голове у того размышления давно дошли до финиша, — раньше.       — Да-а, — и тот опять ей задвигал, после первого и долгого согласия заинтересовавшись окнами, с которых увлекательно для их беседы текла солёная вода, — да...       Ничего он дальше не вымолвил, потому что это утверждение являлось более... странным, чем прошлый поворот событий. Рафаэль попросту созерцал того.       Мастер меча на... что бы то ни было не надеялся: глядел противоположную сторону и безмолвие.       Не раскрывая пасти, не расслабляя лба, всего дёрнув ртом...       Рафаэль притормозил.       Совершенно.       Прекратил осязать кожу, всё тело — себя. Не сидел, не кривился от телевизора и непонятной обстановки. Пол блестел, вдалеке он ещё не до конца высох, и по бетону словно минуту назад пробежался долгожданный — тот, что сейчас лил за стеклом — дождь. Беловатое мерцание отражалось от плохого освещения и озаряла зал ещё лучше.       — Знаешь, — тот молвил тихо, но всё равно было хорошо слышно, как обычно, — от твоих объяснений я испытал какое-то странное дежавю...       Поднял на лидера глаза. Таращился на правую щёку:       — Я тоже.       — Но всё же, — тот взболтнулся, — это, — обратился к нему, — очень хорошо, что ты всё понял сам, даже, — неожиданно улыбнулся, и Раф ожидал смех, — если ты пользовался моими ошибками.       Но не послышалось — может, не до нужных параметров он довёл того до уморы; может, ещё там что-то имело вес.       — Разве это и не показывает твой ум?       Взор, слишком простодушный, лёгкий, ничем не окрашенный, который мог из-за этих особенностей показаться маленько снисходительным в плохом, конечно, смысле, цеплялся за него. А он как раз пытался зацепиться за этот его «ум».       Втягивал живот; между разжавшимися зубами и неразжавшимся ртом шевельнул языком:       —... ага, — тем не менее «ум» не был развит во всех отраслях.       Созерцал того, пока тот его не созерцал пару секунд, вниманием схватившись за далёкие предметы на далёкой мебели. Улыбка осветлялась ясно, уголки губ тянулись вверх не совсем естественно, со странным углублением, как ямочки, и Раф услышал тут же, как тот издал ровный гам носом.       Чем дольше продолжалось его безвольное наблюдение, тем резче сокращалось расстояние между началом и свежим словом.       — А ты говорил, — тот вроде как собирался закрыть глаза... или чихнуть; где-то там, между словами, зарождался смех, — с чего я взял.       Он не счёл нужным как-либо отвечать на простодушное осуждение и просто понурил глаза.       — Ну так, а-ах, — того где-то там не взбудоражило идеей, но каждое слово, чем-то потрясённое, прозвучало на разных волнах, — что же ты хотел сказать изначально?       Ни на миллиметр видимость не окрасила лицо напротив.       Только замечал, как левая рука того шевелилась.       — Должно быть что-то важное, верно?       — Ты в порядке?       И по́днял, наконец, голову — глядел, наконец, на Леонардо, у которого улыбка застряла между порывом её разлепить, что-то протараторить, и порывом её немедленно опустить. Бесчувственно для того, но видно для него предплечья старшего брата, чьи ладони тёрлись о друг друга, от упорства, в них вложенного, не избавлялись.       Да, было тихо между ними, между всем.       Когда лидер моргнул, все черты окончательно переменились на ступор:       — Я... — по едва слышному, монотонному и оборванному голосу нельзя было понять замысел. — В порядке?..       — Ну, — ему стало неловко. Но взора не отводил, хотя голову принизил, втягивал в плечи, — я просто заметил, что в последнее время ты какой-то, — ладно; скорчившись отвёл на секунду, чтобы припомнить прошлые моменты, — грустный.       И созерцал того прямо, а тот словно потерял весь интерес к болтовне: не хмурился, а просто расслабил глаза до полуоткрытого взгляда; совсем опустил уголки рта. Веяло усталостью.       В горле застряла сухость, и он непроизвольно, ни на миллиметр не дёрнувшись, сглотнул.       — Грустный, — тот отвернулся к озарению; заново и бесцветно повторил, будто подзабыл весь словарный запас.       И Раф от бездействия и недопонимания обратился к экрану.       Наблюдал за нывшей, но ничуть не ревевшей женщиной.       — Сложно постоянно улыбаться, — померещилось, что фраза раздалась из самого ящика, но этому виной пребывал старший брат: всего-то бормотал отчуждённо, — лицо начинает болеть. И рот дёргается.       Он напрягся ещё не сжавшимися сгибами пальцев.       — Особенно когда ты думаешь о совершенно других вещах… или вообще не о чём. У тебя просто… ну, нет желания улыбаться. Кому это надо?       — Три дня назад, — не проснулся, но всё равно хрипел; немного подтянулся к тому, пока что-то запищало, затёрлось об него, — когда мы разбирали хлам, который нам Профессор подарил, твой рот, — и посмотрел ниже, — дёрнулся.       — Дёрнулся, — тот неспешно поднёс кисть к груди, локтем упёршись в подлокотник, и кончиками пальцев коснулся стыков; произнёс тверже раннего, сонного бурчания, — да, — не очень заметно, но несколько раз закивал, будто трясло. — Я ведь, — и наклонившись к мягкой подставке для рук, отлепил лапу от пластрона и прислонил её к подбородку, — думал тогда об отце...       Прятал губы, приглушал собственную речь. Криво и без выражения пялился в сторону кухни. И порой тёр кожу выше рта.       «Я не вру... господи».       Он слышал жалобные стоны, а тот не придал им никакого значения.       «Да. Да, вы врёте, и сейчас я покажу почему. Прокрутите то интервью ещё раз, пожалуйста».       — Только о нём?       — М-м? — мастер меча мигом взболтнулся к нему; маленько шире открыл веки, точно они являлись ушами и тот ими чуял.       — Прямо тогда, — он облизнулся из-за постоянно распахнутой пасти, — ты думал только об одном? Именно об этом? — фыркнув, отвернулся; шевельнул суставами. — Ну не знаю, — тормошил башкой, — ты выглядел... слишком напряжённым, что ли... чтобы думать о чём-то одном.       Он не дождался ответа, даже самого малосодержательного, даже движения не увидел: собеседник чуть ли не любовался им, ладонью прижавшись к подбородку. Сколько лет жили вместе, а тот нынче поражал Рафаэля всё шибче.       Свет падал почти на всю часть лица — Леонардо внезапно улыбнулся:       — Вот оно что, — понурился, да ещё и приступил путано смеяться. — Ха-ха... у меня такое ощущение, будто ты боишься, что из-за моих размышлений я опять уеду в Японию.       Это что, являлось намёком? Или это являлось подтекстом, вопросом «тебе не кажется, что ты немного перегнул палку»?       Нет конечно! Ни фига он не перегнул!       Напряг нёбо, языком нажимал вниз — старался выдавить из себя резкий звук:       — К-х, — коротко просипели и повернулся вправо; хотя тому могло бы показаться, что он прервал произношение слова «конечно»; хмурился. — Да кто тебя знает?       — Конечно, считать, что все мы думаем о чём-то одном — это глупо, — и в голосе того ещё чувствовался отзвук прошлого хихиканья. — Мы постоянно, — и дальше угасал, — размышляем о разных вещах..       «Но я... Я правда не вру... Это ненормально».       — Зна-ха-хаешь, — Лео было настолько смешно, что щерился; низко поник, сомкнув глаза, — я думаю, ха-а, — выдохнул; на миг притормозил с кумеканьем и движением, — что Донни страдает от своих мыслей ещё больше, чем я, — тот вскидывал голову и вместе с этим упирался в правую кромку спины, — ну, — пожал суставами, — обычно; просто сейчас навалилось столько дел, что у меня нет времени отдышаться, — когда опустил взгляд, опустил и веки. — А он. Он ведь всегда занимает себя какими-то размышлениями, которые никто из нас понять не может. В этом есть своя печаль, если задуматься. Поэтому... может, — и покосился на него, и потерял прошлую забаву, — стоит присматривать… за ним.       — Э-э, — словно тот, не меняя расстояния, влез в его личное пространство проницательным взором; и Раф колыхнулся назад. — Да я, — разводил руками; поднимал и плечи, — как бы и не против, но мы ведь, — качал головой, хмурился, — не о нём сейчас говорим.       «И я объясню свою позицию. Посмотрите».       Тот помрачнел ещё чернее, отвёл от него глаза и замечтался: долго, прячась. И тень окрасила почти всё — он только видел синюю повязку, зелёную кожу.       — А о тебе, — ему казалось, что нельзя было долго молчать; нельзя было барабанить мало.       «Чтобы узнать, врёт человек или нет, достаточно просто следить за его жестами».       — Обо мне. Ну, — все эти повторения создавали представления, что тому было сложно размышлять; сложно было не потерять мысль, — в общем-то, я уже говорил, что на данный момент, — тот наклонял голову к правому плечу, точно хотел её уложить, — мне надо думать о многом, верно? — любовался проходом на кухню. — Наш переезд, эти, — скорчился, — странные преступники, — нет, страдал от отвращения, — и...       Перевёл на него смягчившийся взгляд. Он не слышал, чтобы тот продолжил после одинокого слога. И рот прикрылся.       А взаимное внимание длилось коротко — Леонардо снова отворотился и серо уставился на колени.       «Когда человек врёт...»       Лидер щёлкнул губами:       — Видишь? — туловище опускалось ниже, и тот поднимал упёртое в мебель предплечье. — У нас много хлопот, — согнул запястье и им вжимался в щёку, ладонью прятал нижнюю часть лица, — но я бы не сказал, — таращился на пальцы, — что они сильно досаждают мне.       «Он непроизвольно прикрывает свой рот. Как видно на этом моменте. Ещё раз».       И взором избегал его. Точно избегал.       В пустоте черт выразительности не находил. Мастер меча только двинул головой назад и совсем чуть-чуть отлепился от руки:       — Я, не пойми меня неправильно, — пальцами с согнутыми кончиками до сих пор скрывал рот, отчего звук сильнее распространялся на ящик, чем на него, — я очень... — протягивал то слог, то его отсутствие, — благодарен тебе за то, что ты беспокоишься обо мне, но, — тот не то чтобы прищурился, но вид смотрелся печальным, нестойким, — но я правда не считаю, что тебе стоит этого делать. Не беспокойся обо мне. Я...       Рафу казалось, что тот лепетал сбивчиво. Рафу казалось, что тот не мог выбрать конкретную думу и тараторил что попало.       Тараторил то, что было не честным, а подходившим утверждениям.       «И когда он что-то утверждает, он не кивает, а именно мотает головой».       — В полном, — и тот мотал, — порядке.       Когда старался убедить его в хорошем расположении духа, мотал башкой, будто в душе так вовсе не считал. Будто заставлял себя выговаривать эти слова.       «Это ненормально.... ненормально...»       Он кисти не сжимал в кулак — но вот предплечья зудели от натуживания. Челюсть точно без дела оставалась. Загорелся стремлением за что-то ухватиться клыками и разгрызть.       — Ну, всё же мне всегда нужно быть в порядке, — и тот вдруг заговорил бодренько, резво и азартно; заново, точно в лапе застрял магнит, коснулся шеи и щипал себя за плечо, в любую секунду имея шанс утонуть в этом чёртовом диване или съехать с него на пол, — да?       — Нужно, — а он подчеркнул теорию низко.       — Но я рад что ты в порядке, — тот, избавившись от телесного стыда, потому что внезапно, заговорив не о себе, а о нём, захотелось намалевать парочку правдивых фразочек; отпустил, наверное, покрасневший вместо щёк сустав. — Это делает меня спокойным, — разлёгся на кресле так, будто сел на него только сейчас; будто сдавленные тяжестью подушки вновь надулись мягкостью, — на несколько минут...       «Я вздремну» — непровозглашенное объявление звоном до самых пяток дошло внутри него. Тот намёков — безотговорочных, имелось в виду — пока не делал, но все эти приопущенные веки, это так же безвольно опускавшийся рот и вообще разомлевший вид на это продолжение и наводил.       — Может.       Слишком сильно прозвучало это «т». Лидер должен был огласить что-то важное, но попросту сомкнул глаза; предплечья, отдыхавшие от тугости на длинненьких подставочках, чуть разъехались в сторону. Плечи не колыхались.       Дышал несколько разогревшийся от их постоянных жестов и выдохов сквозь обсуждения дух через рот. Мерещилось или нет — Раф начинал слышать сипение.       «Может».       Передёрнуло.       Пробежались мурашки по рукам.       Встрепенулся, Леонардо не разбудив. Придержал себя, пальцами пробегаясь по пупырчатой коже. Понурил взор и таращился на неровный мрак, на него теперь падавший.       И опять на того.       Говорил тот всегда, что был в порядке — вердикт, тем не менее, от того не зависел. И всё же.       Всё же... когда Рафаэль был открытым; конечно, спросил ни с того, ни с сего, но, чёрт побери, он был открытым! Он мог вообще сказать, что ему просто что-то померещилось, поэтому он повис! Он мог сказать, как сильно его раздражали эти проклятые гости в этом проклятом ток-шоу! Он, в конец концов, мог сразу же перейти к делу! Но нет же! Он посчитал нужным всё рассказать! Потому что старший брат был обязан об этом знать — это благодаря тому он таким стал! Да вообще бы ничего из этого не произошло, если бы не все эти странно-мыльные приключения за последние дни!       — Ты без меня знаешь, что тебе нужно делать.       Как скрипучие башмаки заскребли по деревянной земле — трещала кожа кресла.       В глазах потемнело.       Рафаэль взболтнулся назад, выпрямил даже ту часть позвоночника, прилепленному к панцирю.       Силуэт, которого нетолстой обводкой пытался обойти свет экрана, стоял посередине комнаты, но не в самом маленьком кружочке коврика: ровно и неподвижно; невидимый ему взор предположительно был направлен на кухню. Тот испытывал усталость; тот что-то испытывал. Обдумывал, может.       А мог бы ли он это сделать — сказать сразу: «ты мне врёшь». Мог бы. Да. Мог. Однако что это оставило бы от него: того, кто решил от этих спонтанных идей отказаться, кто решил действовать как-то по-другому и точно не подобным образом. Что он должен был сделать.       Должен был смотреть на то, как... Лео передвигается по комнате, полу, остывшему от продолжительного отсутствия шагов.       — Так действуй.       Приглушался.       Что-то непонятное, то ли бормотание, то ли мелодия, то ли крики и песни утаскивали голос того за собой и оставляли помехи.       Он просунул предплечье в прорез дивана — нащупал пульт, тонкие кнопочки.       Как только вытащил, как только шарик блеснул из-под кушетки, нажал крепко. Принизил громкость.       И гремел не дряхлый материал, а дверь.       — Буди остальных.       Мастер меча, точно заранее знавший о приходе, ничего на него не бросил. Ступал к спуску, на который вообще не попадал свет.       Пластмасса никак не отлипала от пальцев, и он — с поднятыми кистями — развернулся к слюнявым братьям:       — Эй, — шептал, но хрипел страшно; тряс коленями, из-за чего Майки мычал, как корова, и холодными лапами тряс гения за плечо. — Эй. Лежебоки. Вставайте, — и от его тряски Донателло взболтнулся. — Живо.       — А-а?.. Ш-то, — а Микеланджело тёрся о него, пока он щемил язык зубами, — за-ф-фтрак?..       — Гостинцы, — Рафаэль впихнул пластик в угол; потянул башку мастера нунчаку за концы повязки и приподнялся вторым, пока тот плюхнулся на лёгкую твёрдость, — для воров наших, — недолго созерцал, как те не шибко воодушевлённо тёрли глаза, и двинулся к осиротелому Леонардо. — Стол ещё накрывать будем. Идёмте.       А осиротелый Леонардо словно за это короткое время разобрался с отшибленными и наблюдал за тем, как оборзевших вытаскивали на сырую улицу легавые, высовываясь из прохода, оборачивался к нему:       — Они пока что возятся с замком, — но обращался к младшим братьям, лишь встававшим с дивана; вообще тот поднялся быстро, стоял вполоборота, — у вас мало времени, — и двинулся прочь от спуска. — Майки.       Когда мастера нунчаку кликнули, тот втянул в свои лёгкие больше воздуха и без зёва выпустил его обратно. Больше выпрямился и больше разинул глаза, пялился на Лео.       — Ты знаешь, что делать.       — Аг-ха, — и встряхнулся, и ещё мощнее встряхнул рукой. — Да.       Отвернулся и бросился в галоп, пола касался только цыпочками. Вдогонку по второму кругу смутно молвил «да».       — Раф, Дон, — тот, подбирая со стула ключ и полупустую банку из-под колы, позвал их, и они стояли у спирали. — Когда я отвлеку их, вы спускаетесь. У вас несколько секунд в зависимости от их реакции.       Как и он, гений следил за подходившим к окну собеседником, открывавшим это окно, впускавшим в комнату противный ветер и дождь. Колыхалась длинная ткань. И Дон, поправляя шест, кивнул без слов. Раф ничего не сделал — не сосредотачиваясь на мелких движениях, любовался затылком.       Замочек, ручка безостановочно и щёлкали, и бренчали — точно пальцы налётчиков соскальзывали с железки.       Кончики шевелились и всё никак не шлёпались о плечи. Шторы защищали от слежки.       Прошлое обличие исчезло. Желал выпучиться на черты; опять желал.       — Раф.       Повернулся к мастеру бо. Тот предплечьем торкал на мрак первого этажа.       Он посмотрел туда — присел на корточки. Бросил взор ещё раз.       Разломался.       Заскрипели крепления. Зазвенел колокольчик.       — Д... оди, — слышал шепелявый, неотчётливый шёпот, — х-ходи давай...       — С-стой, — другой преступник прямо дрожал речью, — стой-стой... — и разносился громче, — може... не над?..       Значит, эта потеха являлась первым грабежом неудачников.       Краем увидел, как Донни тоже наклонялся к ступенькам, боком чуточку наваливаясь на нетолстые перила, — головой качнулся, и глядел на него. И он ответил вялым вниманием на острое, а тот ответил ухмылкой на скупую.       Гул продувал комнату менее звучно: и наверху, и снизу.       — Да пр-рекр-рати ты! — ярый из двоицы пребывал чрезмерно уверенным для его тонкого нрава. — Мы ещё до кассы не дошли, а ты уже распускаешь нюни!       Не видел картинки, но догадывался, что без кулаков дело не обходилось: резвыми скрипами что-то шуршало.       — Ть... тише. Тише, — местами тот мямлил шёпотом и местами тот мямлил громче; постоянно делал несносные паузы, — ты её разбудишь!       Видимо, те планировали это не первый день.       — Ну и пусть! — ещё раз зашуршало, но предмет мерещился грузнее. — Если что, мы ей покажем, что долго задерживаться здесь не собираемся.       Заскрипела дверь и заскрипело дерево.       — Идём! — конечно же, первым зашагал оптимистичный. — И закрой ты её уже!       — Н-но...       — Ну!       Прозвучал удар — бренчание.       При ливне доносилось до помещения слабо. Трижды отдалось эхом.       Продвижение прекратилось, и скрип паркета растягивался. Голоса утихли. Дон опустился на колени и нырнул в нору.       Дважды дошёл стук о пол.       — Что это... был-ло?..       Тот кивнул.       Он вцепился в перила. Напряг руку.       — Ты ведь. Ты ведь слышал это, да?       — Д... да подожди ты.       Треск раздался шустрее и короче. Чуточку отдалился.       Задёргалась ручка и рамка. Почуялся поток холода и звон дождя. Донни без милостей спрыгнул и растворился в черни. Отозвался тупым шумом.       Он сжал железо крепче — подпрыгнул. Приземлился на гладь и пустился вниз.       Порыв щекотал рожу. Холод мерзко прилип к коже.       Серость сменилась на мрак.       Заметил тени. Заметил преступников.       Съехал с перил — миг парил над полом низко. Пятки невесомо погладили по дереву, и он легко шагнул за маленький шкаф, забитый фарфо́ром.       Стоял к мебели панцирем. Придержал дыхание.       Только вяло билась грудь.       Дождь звучал приглушённо; звучал за стеклом.       — Да ничего там не было! Ну упал там какой-то хлам! Ветром сдуло! — гремели хилые удары. — Не поднимай тревогу почём зря, мать твою!       — Мо… может ну его, а? — толстячок лопотал мягче и ровнее. — Давай лучше уйдём, а?       Обернувшись, Рафаэль отыскал третью полку сверху. Едва увидел тёмную зелень — осторожно взялся за краешек фарфора и просто по́днял тарелку с виноградом, прежде чем тащить её на себя.       Притянул сладость, втягивая в ноздри кислый запах, и оглянулся — встретился взором с прятавшимся за спиралью напарником по заданию.       Ну, наверное, встретил: мелкое движение — предплечья вроде — того во мраке остановилось.       — Да хорош уже рюмить, — дрыщ протараторил и заново скрипучими ластами затрещал по паркету; одежда у того была тяжёлой: шумела наравне с ходьбой, — мы же уже пришли сюда.       Донёсся тупой стук — должно быть, поставил что-то на стол у добычи.       — Смысл делать ноги, — и щелчёк разнёсся звоном, — когда имеем кассу без кассира?       Отрывая виноград от грозди, зажимая крепко, старался усмирить остервенение и зажирал её на пару с кислинкой. Зубами, клыками сдавливал каждую косточку. Двигал челюстью влево-право — измельчал.       Маленько приопустив керамику, обернулся. Высунул нос из рамки шкафа.       Блёклые фонари лишь озаряли витрины, все манекены окрасились в белый, и старомодные наряды осветились. Стоявший перед этими навороченными вешалками, купавшийся в темноте преступник, обмотанный в мокрые, дряхлые лохмотья, которые вдобавок свисали на пол, больше не пытался возражать и просто опустил голову.       Рафаэль катал между пальцами нагревшийся виноград. Запястье ладони, державшей посуду, протяжно ломило.       — Ничего-ничего, — пыхтевший дрыщь перебирал в лапах блеснувшую линию проволоки; посмотрел на дружочка и щерился омерзительнее, — это мы так пузыримся потому, что в первый раз ходим, — и снова потупился, туловище склоняя в правый бок, — привыкнем ещё.       Медленно проводил посудой по нижней полке — задвигал керамику.       — Не говори так, — трусливому приспичило бубнить в одежду, — за ними повторяешь.       — Ой, да брось ты, — другой ворчал раздражавшие песни в ответ. — Их слушать надо: они же разбираются в этом больше, чем мы.       — Они убивают людей…       — Такая у них жизнь.       К коже прилипал сок. Прекратил шевелить кистью.       — Э...       Звон затихал. Протянулся скрежет.       — Ка... кого чёрта?..       — Что?       Выдирался из укрытия. Таращился на сморщенную рожу дрыща.       — Тут нет денег.       Худой поднимал на толстого удивление — удивлённый толстый наклонялся к кассе.       Секунда щёлкнула в башке.       Дрыщ содрогнулся — рыкнул.       Второй содрогнулся.       — Что? — и жирдяй принялся судорожно оглядываться. — Что случилось?       Первый, трясясь, прислонил ко лбу ладонь. Не торопился убирать — взирал в дальнюю часть помещения:       — Мы не одни.       — А?!       — Да успокойся ты. Тётки, наверное, нет дома. А вот сопляк, — усмехался; конечно, усмехался, — остался охранять очаг.       Утихли ребята. Ни с того ни с сего.       Рафаэль, кистью опираясь на кромку низкой полки, шевельнулся к тёмному контуру.       Навострил свой нечеловеческий слух.       Мимолётно покосился на Донателло — тот, походу, наклонился к грязной шайке.       Даже если плечом елозил по полкам, приближался хотя бы на миллиметрик больше; даже если напрягал воображение и представлял, как оттопыривались невидимые уши — не чуял он ничего.       Никуда ведь те и не ушли: кроме приклеившегося к спирали и мраку напарника, ощущал двоицу. Воздух смешивался с вонью не подлежавших туризму улиц.       Почуял мелочный щёлк.       Точно по выключателю легонько прочертили короткую полосочку.       Стукнул шаг — через удар пронёсся треск: от края у витрин до их укрытия.       — Подожди.       Второй обрывистый скрип тормознул первый.       — Убери.       Дерево в который раз захрустело.       — Убери палец с курка!       — Да прекрати ты трепаться!       — Он уже мог полицию вызвать! Давай уйдём, пока не поздно!       Разлепив губы, он беззвучно цокнул, невольно болтая головой и закатывая глаза, мимолётно созерцая проход. Он потянулся влево — обернулся к длинному столу, на котором пылилось барахло. Выдвинулся ближе и покосился на неудачников.       Одна ладонь худого человека, мокрого то ли от дождя там, за окнами, то ли от пота.       Волосы были длинные, растрёпанные, и несколько прядей прилипло ко лбу. И пистолет слегка отражал далёкое сияние на фоне серо-зёлоно-чёрного свитера и длинной куртке. И пухлый стоял рядом с тем, двумя руками держал за тяжёлое предплечье. Запыхался: воздух, выходивший из носа невидимым паром, задевал волосню первого.       И оба таращились на друг друга обречённо: дрыщ купался в досаде, и в гневе, и в грусти — чего он только не заметил в кривых, густых бровях, дёргавшемся рте и жёлтых зубах; толстяк лишь глядел грустно, напуганно, и в глазах без особого озарения блестела беловая плёнка.       Рафаэль наклонился, наколенником вдавливался в пол. Пошатнулся и качнулся; подпрыгнул — прислонился рукой к дереву. Прятался за мебелью.       На полу появлялся тенью.       Вскинул голову.       Удалил интерес на прозрачную, запачканную дождём стену. Любовался мало освещённой улицей, пока противный запах противнее стрелял в нос.       Любовался тёмным силуэтом у дверей.       — Я знаю, что ты сейчас злой, но…       Слушал, как замочек тихонечко поворачивался к ловушке.       Фигура — да и нельзя было из-за размывавших вид капель сказать, что кожа того была зелёной — отступила. Раф, отвернувшийся от витрин, пялившись на пейзажи тёмных картин, припоминая из-за непонятно чего сверкнувший взгляд: он видел две белые прорези, точно их видел; он хорошо их запомнил, не могли, просто не могли померещиться. Был просто серьёзным. Или, наверное, являлся необычно грустным. Или, скорее всего, прибывал отчуждённый, одинокий. И всё равно он ничего о них не сказал, будто он в промежутке между тишиной и поворотом ключа уснул и увидел что-то, что хотел увидеть; что-то, что потом хотел где-то припомнить, где-то упомянуть.       — Может… может, мы?..       — Ладно, оставь свой лепет при себе.       За ним пронеслось безмолвное шуршание. Слабо стукнулся шаг — ещё раз зашуршало.       — Пошли уже... Тошнит от этого места.       На этот раз — со звуком крепко сжимавшейся ткани — щёлкнуло.       Тарахнулся шаг. Он затылком упёрся в дерево. Тарахнулся второй вперемежку с третьим — он наклонился к стороне отдалявшихся ног. Тарахнулся ещё один, и Рафаэль наступил одновременно. Трещал костылями по дереву в ритм — шёл к краю. Свет поднимал на него свои фонари. Он следил за собственной тенью, которая стремилась удлиняться назад.       Нос тянулся к углу — притормозил. Ноги затекли, повязки наколенников складками натирали сгиб. В порыве дёргавшейся ручки он уселся на пол.       — Д-д тво-й-й-м-ть…       Наверное, он просто хотел что-то увидеть.       — Неуж... ели заело?       — Не-ет, — тянулись стоны, — нет-нет-нет.       Наверное, это дало бы что-то вроде надежды. Наверное, он бы приметил в этом что-то хорошее; что-то, что подсобило бы… в чём-то.       — Онэ зк-р-р-рыта. Ч-щ-щрт побер-рь!       Скрежетала керамика — тарелки противно ошивались о друг друга. Разносился треск наверху и раздавался из прохода туда же.       Неожиданно донеслось биение — там по полу навзрыд топтались. Люстра лязгом издавала звон.       Бацнуло по стеклу, как мелкий камень. Хлопнуло по манекену, подле него.       Рафаэль согнул правое колено и притянул ступню ближе к себе. Рукой упёрся в землю и поднимался. Левая легла на рукоять. Всего лишь легла. Потянулся из прикрытия и таращился на дрожь в конечностях воров.       Рука дрыща дотряслась к куртке. Оттаскивалась прямая рука — вытаскивался пистолет. Палец бился о колечко с курком — тот трепехнул огнестрелом вперёд.       Проехала деревяшка по паркету.       Раф отпрянул от укрытия. Преступники вздрогнули.       Первый притянул оружие к себе. Второй вытаращился на него.       Донёсся стук — отлетел пистолет. Разнёсся вскрик. Храбрец разварился на земле.       А он пока поднимал толстяка, и тот, зажмурившись, схватился за его руку, принялся её царапать, да ещё и вздрагивал ногами, как лошадь. Двинул предплечьем к углу витрины, и тот об неё ударился.       Осязал, как натягивалась ткань и тёрлась о его пальцы; осязал упёршиеся в кожу, собственные ногти. Рвался сырой воротник.       Костяшками упираясь в подбородок дрожавшего ртом и веками неудачника, повернул башку к мастеру бо.       Тот между согнутым локтем сжимал шест, вдобавок упирался в него. Успел подобрать огнестрел и с детским любопытством рассматривал игрушку. Пару секундочек молчаливо моргал — выпрямил шею:       — Глок, — наконец, сделал вердикт, посмотрев на него.       Он заново обратился к уроду.       Столбы улицы окрашивали белую морду в жёлтую, и плотная щека — то ли тот расплакался, то ли тот не отошёл от ливня — блестела. Палец хрустнул, и он елозил бродягой влево; вынужденно рассматривал чумазую рожу.       Негревшее, но тёплый осязанием блеск навевал чувство безопасности, и, вероятно, из-за этого вор разжал веки.       — Семнадцатый, вроде, — а мастер бо бормотал за панцирем. — И состояние...       И толстяк старался выморгать расплывчатость и созерцал чёрт знает что своими мелкими, как бусинки, зрачками.       Медленно перевёл на Рафаэля страх.       — Состояние... не очень.       Не закричал.       Глядели. Глядели на друг друга и всё.       Его плечи опустились — он мало потянул того вниз.       Включилась люстра. Он лучше замечал декор тряпок, которыми мерзавец обмотался: те же, рвотно-зелёного цвета, и на полосатой рубашке появилась парочка новых дырок.       Он вздымал грудью; вбирал воздуха побольше и втягивал живот подольше.       Расслабил ладонь. Тот бултыхнулся на дерево.       — Раф?       — Ну что? Достаточно повеселились?       Раф обернулся, и Дон зашатался, зашевелился, краем шеста скребя паркет, оружием дёрнув к себе.       Лео со свисавшим с шеи полотенцем, зная, что план был, как всегда, успешным и что даже в миг отвлечения грабителей не получилось бы сбежать от его кулака и деревяшки правосудия, неспешно спускался по лестнице. Тоже какое-то удовольствие от запугивания испытал: отсутствие чёрных теней освобождало лицо от фальшивой хмурости; тот скучно — для приличия — улыбался. И радостный Майки прыгал за тем:       — Уж мне-то то-очно было весело! — выставлял кисти вперёд и сгибал оттопыренные пальцы в ясном предвкушении долгожданной сути интриги. — Вроде как наверху находишься, ничего не видишь, правда! А ведь чувствуешь! Чувствуешь этот страх!       Ворюге пока вдруг приспичило почёсывать пол и биться о какую-то вещь.       — Всё дело в молчании.       — Может-может...       Задрожал пол.       — Что мы имеем? — и Леонардо был отныне обращён к ним; точнее, был обращён только к гению. — Донни?       — Глок. Семнадцатый, — тот отвечал с резким прерыванием; замедлился в движении, скорости речи и направлении глаз, чтобы все силы, как обычно, отдать для благого дела. — Старенький.       — Полагаю, ты намекаешь, что это то самое оружие из склада на сорок девятой улице.       — Именно так.       — Что же…       — Старенький, новенький; со склада или нет — какая к чёрту разница? — выпучился на тех и всплеснул руками; отвернулся к тихоне и ожидал, что после этого отвернулись бы к нему. — Лучше б посмотрели, кто самом деле решил зайти к нам по старой дружбе.       Старший брат обратился к объекту его пылких изречений..       В широко открытых глазах он учуял любознательность, неизвестную речь, оставшуюся навсегда незавершённой. Устремивший созерцания — бесстрастный анализ — на преступника, который, как нагадившая собака, скособочилась куда-то на манекены. И слушатель зашагал поближе, оставив мастера нунчаку стоять на месте. Оставил без разговора Донни.       Одинокие шаги отдавались крепким ударом, будто тот шлёндал низким каблуком.       Тени менялись на кислой морде не оттого, что он и его братья шатались из стороны в сторону, и не оттого, что кто-то из них приближался — стыд являлся штукой наглядной.       Точно стрелка треснула на часах — окружение опять замерло.       Убрав с лица всю зоркость, мастера меча глядел на предателя почти с отсутствием интереса, насквозь, ну или тупо снисходительно. Скудный вид имел особенность говорить о многом и не просто говорить — был способен излучать. От этого никто более не стремился зачесать языком, ожидая услышать вердикт.       Как бы ни казался и ни являлся взгляд — он прожигал. Ворюга поникал заторможенно, хмуря брови.       А Лео всё понял. Заторможенно распахивал глаза.       Молчание нагнетало.       — Кто бы мог подумать, — тот звучал малость выше и тише; звучал наигранно и удивлённо; и веки заново опускались, и отныне тот украшал воздух вокруг себя голым разочарованием, — что друг нашего союзника, доброго и скромного, когда-нибудь сойдёт с пути ради лёгкой наживы, — разбрасывался пустыми вопросами, явно не хотев услышать на них ответа; острыми, тонкими были глаза, что они прям бело отражали блеск снаружи. — Почему, интересно?       Холодом веяло от ненапряженных фраз — онемевший преступник бился в вялой судороге, ёрзав плечами.       Леонардо сощурился, и не казалось нынче, что обращался к мнимому слушателю:       — Так просто потерять себя, когда желанная вещь находится на расстоянии вытянутой руки, правда же?       — Я... — заговорила, наконец, шлёпавшая губами рыба неуклюжим скулежом.       Диалог не продолжился.       До Микеланджело пока что всё дошло, и тот ахнул. Донатело упирался палкой в доски сильнее: наклонялся к жертве внимания и выпучивался.       — Серьё-о-озно?! — мастер нунчаку в полном ужасе зашевелил пастью; и визжал рядом с лидером, наклонившись и ладонями вцепившись в колени, разглядывал отбитого одним глазом, как под лупой. — Нет, серьёзно! — выпрямил руки и взболтнулся к старшему брату. — Я вспомнил! — и тыкал на бродягу. — У него же ещё борода была, не?       — Что они сказали?       Вопрос заставил всех обратить внимание на мастера меча — а тот всё так же нудно смотрел на допрашиваемого.       — Сказали, — а толстяк, поникнув головой и горбив спину, усёк быстро; вероятно, всё это время те кое-как уставились на друг друга, — сказали, что они возьмут правление города на себя.       — Не знаю уже что лучше: амбициозность или банальность, — он, колыхнув плечами, хрюкнул вскользь, и Лео непременно это подметил.       — И зачем они дали вам оружие? — но тот комментировать не спешил, а продолжал допрос, скрестив руки.       — Это их… разрешение, — кривая рожа под ослепление ламп трещала по швам. — Они сказали, что мы по их разрешению можем делать с ним всё, что захотим.       Запинания, странная открытость, свежая информация — ничто не удивляло Леонардо, но что-то затягивало Донателло и поражало Микеланджело.       — И много за ними последовало? — тот продолжил.       — Нет… не все, нет, — будто у толстяка случилась горячка от волнения: мямлил как в бреду, — я не знаю почти никого из тех, кто согласился, — ладонь качнулась, а он непроизвольно взялся за кинжал, — не знаю, — но тот лишь отмахнулся.       — И зачем последовал ты? — он не мог не поинтерисоваться.       — Не хотел… — тот указал на напарника, — не хотел бросать его.       Леонардо, закрыв глаза, повернул голову прочь.       — Как мило, — он коротко прокомментировал и повернулся к Лео. — И что теперь?       Тот не обернулся к нему, и реакции в первые секунды не последовало отсюда совсем. Одни плечи медленно опускались.       Когда мастер меча приподнял голову, мастер бо тоже всколыхнулся:       — Дон, позвони Эйприл, — сначала, тупо стоя на месте, старший брат еле-еле двинул правой ногой вверх и только потом зашагал к лестнице, — всё-таки её магазин.       — Понял, — тот послушно — из-за измотанности, проскальзывавшей в томном тоне собеседника после краткого допроса — закивал и понурился; приступил копаться в поясе и хлопать по нему.       Экран белый все измотанные усталостью черты не осветлил, не показал. Большой палец уже тянулся к верхним кнопочкам.       Внезапно гений плавно качнул головой и коротко обвёл его взором, легонько встряхиваясь. Повернувшись, ко второму младшего брату, повторил то же самое короче и снова портил себе зрение мелким шрифтом.       — Раф. Майки.       Как только Лео позвал их, он перенял качество Дона и настолько же затяжно повернулся к тому.       — Сделайте с ними что-нибудь, — тряхнув предплечьем резко, тот ею слабо махнул вниз, — для приличия. Перевяжите руки, сложите их вместе.       Мгновение ранее на́чал, а перечисление быстренько завершилось, не дойдя до третьей части. Рукой прочертил по кончику перил невесомо — Раф чуть ли не ощущал прикосновение на своём предплечье, и его нездорово встряхнуло.       — Эйприл? Да, привет, это я. Вы уже закончили?       С шелковистым шипением неспешно исчезал в отверстии на второй этаж — ни разу Леонардо не держал шею правильно, но косился, что ли, на них, чтобы проследить за ходом работы, которая просто была никакой.       Огромное, размытое встряхивание сбоку зрения растормошило — Рафаэль потерял сосредото́ченность.       Мимо него проходил Майки: шатался без бурных всплесков эмоции, был очень тихим, задумчивым, значит. Поджал только одну часть рта — тот будто собирался проглотить губу или, на мгновение задержав дыхание, с громким воем выкрикнуть досаду и вдобавок что-нибудь да отхаркнуть. Хотя пока что тот стоял напротив бродяги, едва шевелив конечностями. Раф тоже обратился к преступнику.       Тот лежал на полу настолько отчуждённо, бездвижно, мёртво и неслиянно, что казалось, оба любовались изысканной и бестолковой картиной за ограждением. Рука тронуть поднималась, и она действительно тянулась, но не поднималась рука потревожить смутную обстановку, которая уже должна была стать для всех естественным законом.       — Нет-нет, ничего ужасного не произошло, — даже далёкий, но мямливший у уха Донни вписывался в положение. — Твой магазин в полном порядке.       — Как-то-о, — у младшего брата возникла потребность, куда-то всплеснув кистями, перенимая одинокий вид на себя, гудеть белиберду, — печально всё это.       — Ты что, — он почти под одинаковым углом смотрел на бездомного, но тех же впечатлений не заработал, — сочувствуешь ему?       — Да, конечно, мы тоже в порядке. Всё нормально.       — Ну-у... немного?.. — мешкотно колыхая плечами вверх, как в замедленной съёмке, собеседник втягивал голову вниз и между долгими словами корчил пасть в неудобной улыбке. — Чуть-чуть? — и за две секунды расслабился с выдохом, — у них и так жизнь не сахар, а потом кто-то приходит и пользуется их положением, обещает им что-то, — лицо того наливалось острым, некрасивым сомнением, — и бах! Происходит это.       Опять шевельнул суставами и предплечьями — ладонями хлопнув себе по бокам и, выдвинув губы вперёд, пропустил через них напряжённый дух:       — Вот поэтому это и, — ещё едва заметно колыхал лапами; с продолжительностью наблюдения всё шустрее мотал наклонённой набок башкой, — печально.       Он разжал челюсть, осязал, как язык щекотало от застивших на нём слов, но надавил себе на глотку и перекрыл дыхание.       В макушке обязаны были копиться похожие, безвкусные мысли, а вместо этого он в самой середине головы до сих пор ощущал назойливую, пустую тягу. Он щурился, словно все положительные и отрицательные черты можно было отыскать во внешнем виде. Чем дальше он впадал в глубокие размышления, тем судить объективно становилось тяжкой как избыточной, прилипшей к его ноге, как туалетная бумага, проблемой.       — Но проблемы у нас всё равно есть.       Зачесались локти — он согнул их. Будто кожа была липкой от мокрого сахара.       — Давай просто, — охрипшим горлом откашливал муть; не спеша дотягивался пальцами до грязной куртки, разорванному воротнику, — уже сделаем что-то.       Фраза была простой, и он лично не расценивал её как приказ.       Но мастер нунчаку протянул гам с настолько ярким мучением, чуть ли не боясь, что за неповиновение он отберёт у того приставку на пару недель.       — Ты можешь сейчас приехать?       Из-за шустро и много стекавших по стеклу каплей красно-синий сигнализации двух машин расплывались уродливой моза́икой. Теребя краешек шторки, он щурил зудевшие глаза на безлюдные, сырые улицы.       Видел слегка, что Майки тоже повернулся к намыленному виду, но шея была прямой, и Раф до острого ощущения шестого чувства догадывался, что тот вовсе уставился на здание напротив, на недавно пожелтевшие, загоревшиеся окна. Кто-то даже, как и они, смотрели на копов или магазин.       К слову.       Не отпустил ткань и не шагнул к лестнице, а просто перевёл взор на круглый проход и прислушался.       Бубнилось что-то монотонное, бубнилось что-то более выразительное, бубнилось что-то свирепое и тише всего бубнилось что-то вялое. Шелестело что-то тяжёлое и толстое.       Не тормозившие звенеть колокольчики заново забряцали, и он опять поворотился к одинокой сцене. Под ручку к закрытой дверце одной из полицейских машин немолодой защитник порядка и второй, более упитанный здоровяк, тащили неудачливого вора и верного друга. Всё ближе ноги тех волочились к тёплому салону, и менее интересно становилось любование повседневным правосудием.       Но он продолжал оттягивать штору в сторону, моргать реже и взирать пристальнее.       — Я всё равно ничего не понимаю.       Нисколько не весёлый Микеланджело первым собрался подвести итоги: руки сложил на пластроне, а пальцы то сильно, то слабо сжимали, и ладони гнулись и мало выгибались; словно тот не знал, что с ними стоило делать. И не только с лапами, натуженными щеками имелись проблемы — тот вдруг пустился прочь и, низко понурившись, принимался прочерчивать каракули по гостиной.       — Знатные преступники, — тянулся когтями к макушке, — мафиози или кто они там ещё, — тараторил и постоянно, порождая ритм, давил голосом на последние слоги, —просто! — как взрыв, младший брат встряхнул конечностями. — Берут и дают оружие каким-то бездомным? Желторотым? — и со смешком раскрутился к Дону, опиравшемуся на край стола; к Лео, сидевшему за этим же столом подле, не прикасавшемуся к полной с то ли остывшим чаем, то ли соком, кружке. — От которых нет никакого толку? — и обернулся к Рафаэлю, выпучился на него, словно всю ночь пытался пройти жутко сложную игру и одолел её только под утро. — Зачем?       — Не только им: судя его словам, оружием снабжают и обычных людей — всех, у кого есть повод его использовать, — равнодушно, точно тот полчаса назад не ушёл на второй этаж раньше времени, Леонардо заговорил: стеклянный взор направил на кромку, не произносил, а бормотал. — Уровень преступности вырос; это обсуждают все новостные каналы. Они обсуждают и спорят, потому что по-другому не могут: это очень острая тема.       — И? — собеседник снова отвернулся и наблюдал за тем.       — И, возможно, нам не нужно смотреть на это, учитывая банальную выгоду для этих преступников, которой и так нет, — взгляд медленно поднимался: ни на Майки, ни на Дона, ни на него; куда-то далеко-далеко, — а на сам результат.       Висевшие над мебелью люстры зажигали тёмные зрачки, мрачноватые черты и тени. И прямое устремление донимало — лидер понурился обратно:       — Это могло быть сообщением.       Умолкло окружение. Насыщенное озарение не терзало слипавшиеся глаза.       Наверное, сами копы, ребята прислушивались к словам, которые эхом доносились до каждого угла, каждого сознания.       — Сообщением того, что дальше будет только хуже.       Лео не смотрел ему в глаза всё это время.