Теза

      И тут же, ещё тогда, когда он не успел договорить последний слог, черты переменились: надбровные дуги и рот опустились, в сером взоре сверкала отрешённость; тот нахмурился; а к чему тот нахмурился — для чего являлось необходимым хмуриться на какое-то там слово; «французы» — они же не начали вымирать ещё.       Тишина превращалась в напряжённый застой.       Тот спросил: «сколько»; а он, в прошлом колыхнувшись, сейчас не понимал, как это отразило бы целую картину.       Молчание шло, потому что тот тратил мелкое время, закрывая веки; тяжёлый вздох, который отдался эхом, к которому обернулись бы все, кто проходил мимо кухни, пронзил его — задевал его не раз; так часто задевал, что он слышал его сбоку.       — Ну... — скучный, задумчивый, и оттого летевший не в его сторону голос всё равно барабанил по его перепонкам, — в общем-то, и вам, и нам досталось.       Раф вскинул голову.       На секунду показалось, что в чёрной комнате он шибко приблизился к белому телевизору; с левого бока торчало присутствие, и он на него обращал всё своё шестое чувство… Однако это не являлось... тем самым присутствием, чьё одиночество и бездвижность, вялость он осязал кожей так, будто эти черты излучали энергию уровня Майки после порции какого-нибудь десерта. Его попросту раздирало ещё одно дежавю.       В этом что-то имелось, наверное.       Поник обратно. В этом что-то имелось, он был уверен.       Дрожавший рокот труб отстранённо раздражал нервы, собиравшиеся в висках. Дёрнув носом к лабиринту под крышами, Рафаэль ощутил, что вбирал практически прозрачный аромат, сродный с гарью, лишь вторым делом. Хотя мигрени не пребывало:       — Ага.       — Разбираться с допросами моей мамы ещё хуже, чем разбираться с теми ворами, — Кейси усмехался, и краем зрения он видел, как мешкотно замахивалась деревяшка. — Родители — они...       Донёсся свист.       — Такие!       Разбилось стекло.       Осколки рассыпались, сваливались с парапета — звон по железной, пожарной лестнице разносился звуками сломанного ксилофона.       Он следил, как оставшиеся куски переливали свет жёлто-оранжевого неба. Когда Рафаэль качнулся подальше от грустного зрелища, неприятно замерцало в глазах. Казалось, он всеми ощущениями пребывал не в своей шкуре.       Словно он испытывал то, что когда-то — и, скорее всего, нынче — испытывал тот.       — А воры эти вас сильно измота-али...       По предплечьям, через щель между наколенниками и суставами пронёсся холодный ветер, но холодно до дрожи в зубах и в чём-либо ещё ему не стало — сама кожа и кости внутри давно были замёрзшими.       Нисколько не пробудился, крепче сдавливая скрещённые руки вместе, ногтями вдавливаясь в самого себя и осязая от этого какое-то тепло:       — Да нет, — прищуренными глазищами созерцал забитую жилыми домами равнину, — не особо, — точно эти глазища покрылись тонкой, ледяной коркой: вдалеке видимость расплывалась, и многоэтажки там мерещились простыми коробками. — Не то чтобы измотали.       Эта шкура, которую он еле чувствовал на себе и ничего не чувствовал через неё, представлялась мелочью. В животе было пусто, но, нет, не внутри желудка — просто там, где этот желудок находился. Нет, вообще ничего не было. Мышцы были как пластмассовые мешочки, протяжно и этим ощутимо шуршавшие о друг друга. Он был как шарик, оболочка которого являлась чья-то чужая резина.       Это была чья-то шкура. «Чья-то» — трудно было называть «что-то» «кем-то», если об этом «что-то» он знал, как оказалось, совсем немного.       — А что?       Рафаэль выдохнул негромко, долго и носом. Пар плыл куда-то вперёд, растворяясь. Незримости он глядел вслед:       — Всё это было просто не вовремя, — конечно, это надоело быстро, так что он запрокинул голову, узлом маски задев конструкцию сзади. Ткань на лице дёрнулась, и теперь он плохо замечал низ.       Интересным являлось то, как мимолётно рассуждение, точно острая паранойя, переходило в другие рамки.       И рамки эти ни черта не ссужались.       — А чем вы ещё занимались?       — Так, — он шевельнул плечами, переводил наблюдение от испачканных ясным закатом облаков левее до бессодержательного, тёмно-оранжевого места правее, — фильм посмотрели, — в какой-то степени он ожидал уронить взгляд и застать тот самый стол, — в монополию сыграли. Дон, — загудел на момент, — жульничал.       — А-а, ха! — от хохота сбоку, пусть и неблизкого, у него завяли уши, которых не было. — Эт-хо он лю-юбит!       Деревяшка стучала по бетону, как пальцы по руке от нуди.       Он слышал взмах, взирал на порыв. Раздался треск. Зазвенели внизу железяки.       Перевёл взор на Кейси — тот в ладони, будто мешал игральные кости, вертел маленький камешек. Пар исходил шустро и в воздухе обрывался мгновенно. Башка дёрнулась кверху — взлетел серый камень. Проплывал всё выше, между тонкими облаками. Горел с каждым мигом поменьше.       Произошёл очередной взмах. Стекло лязгнуло.       И дребезжали огрызки ярче, громче. Рафаэль прямо представлял себя торчавшим под этими пожарными ступеньками.       Повернулся к обломкам — на этот раз друг разбил оранжевую. Мерещилось, он видел собственное отражение: маленькую, кривую от кромки стёкол точечку, моргавшую вместе с ним в такт — этого он не видел, а просто представлял.       Отодвигался от стекла, и отражение отодвигалось от него. Собеседник, молчаливый, тоже сделал шаг прочь.       Раф бросил никчёмную слежку. Почти. Наверное, хохот, свисты и бутылки вдребезги разбили плёнку, и фигуры вдалеке были нормальными небоскрёбами. Даже приметил несколько окон, в которых загорелся свет... или это небо от них отражалось. Очень пёстро отражалось. Краски были слишком нереалистичными, чрезмерно насыщенными — это как будто они в какой-то элитной свалке откопали новый, совершенно исправный телевизор и, притащив домой, подправив пару проводочков, на него таращились.       «Что они сказали?» — спрашивал тот. Спрашивал. Тот. У него.       Действительно. А как он вообще мог знать, что те орали под летавшими пулями? В чём был смысл задавать подобный вопрос, если ранее было понятно, что дело он имел не с местными? Почему Лео надеялся на его способности, которыми он не владел?       Действительно.       — Хотя бы что-то, — он опять безвольно наслаждался тем, как тот долбил битой пол. — А то я уже начинал бояться, что вы вот так весь день торчали в гостиной.       — Как? — он колыхнулся к тому, кто, несмотря на то, что некоторые сосуды ещё были целы, засовывал колотилку обратно в мешок, к остальным деревяшкам и гольфным палкам. Мешок этот скособочился прочь от них.       — Как ты сейчас, — тот кивнул на него. Обратился к нему дальше молча.       Рафаэль тоже промолчал.       Взгляд на собеседнике долго не задерживал. Опустил его, и до сих пор пребывало неприятным пялиться на цвета, которые были яснее серого. Он поэтому щурился. Окружение растворялось, но ничего не работало.       В этом не находилось никакой логики... в этом не находилось никакого объяснения... в этом ничего не находилось. Здесь было холодно.       У ног нашёл маленький камешек. Согнул колено, ступню отвёл назад — пнул. Кожу уколола кривость. Кривость скрежетала по земле и притормозила. Сухие кросовки скользили по сырой земле — Кейси наступал к нему. Взглянул и увидел, что тот отвлёкся, глядя мелкому осколку вслед:       — Атмосфера, когда я только зашёл туда, конечно-о-о, — протягивая всего-то звук, тот успел развернуться спиной к стене, упереться в неё и засунуть руки в карманы. — Я уже думал, — понурился, и мерещилось, что шея стала короче; усмехнулся, — что это из-за меня вы как-то приуныли. Вы все были какими-то, — ветер подул, и крысиные волосы того воздушно, прямо как в рекламах шампуней и кондиционеров, взмыли в воздух; и он едва увидел, как тот островато насупился, — скованным, что ли. Ну, кроме Эйприл.       Заскрипело колесо — визжало внизу, чёрт знал где, и его не задело, но он уставился туда. И ничего не встретил.       — Она, кстати, тоже заметила, что с вами было что-то не то, — друг заново оглушал весь шум сзади, — она мне сказала об этом по дороге на встречу, — чем больше длился лепет, тем нуднее звенел голос. — Но-о она маленько сомневалась, потому что все мы знаем, что сейчас у вас армагеддон дома.       — Есть такое, — он всего лишь шевельнул башкой.       Потупился, потому что там воздух был чуточку потеплее. Таращившись на бетон, невольно вспоминал полы нового дома, в которых давно пылилась проделанная его фарами дыра. Освобождая левую лапу из собственного захвата, притягивал кисть к роже.       Закрыл веки и тёр их края, лоб. Жмурился:       — Я... — прозвучал сдавленно: он даже на миг не почувствовал свою глотку; приостановился, немного распрямив шею, — сам сегодня хотел уйти от этой обстановки.       Рука на плече того — Раф, не сжимая особо крепко, несильно потрепал. Рот задрожал. Сильно — он бы и никогда не подумал, что можно было проделывать настолько живой манёвр какими-то там губами.       Это было разжёвано, но не было разжёвано так, как он этого хотел.       Тот нахмурился.       Молчание шло, потому что тот тратил мелкое время, закрывая глаза. Тишина превращалась в застой. Тот спросил: «сколько». Тяжёлый вздох пронзил его — задевал его не раз.       «Что они сказали?» — спрашивал тот.       — Кто с кем поругался?       Не пошатнулся, вдобавок чувствовал, как лёгкие сузились, превращаясь в приплюснутый мешок и как от этого грудь становились тоньше. Дым под носом растворился мягкой линией.       Где-то там, слева, завыла сирена. Это эхо своим концом, вопившим будто изо всех краёв, дошло до них, до крыши, и здесь же пропало. Раф дальше поник:       — Ещё нет.       — А кто-то должен?       Неприятнее вдавливая сложенные руки в живот и чуточку вжимался в стену, он по ней малость проехался вверх — распрямил левую ногу и отставил её вперёд, а правую, наоборот, согнул и притянул к себе. Сгорбился, шею наклонил вбок, прочь от собеседника, и пялился на едва высохшую лужу.       Мысли переходили в предположения. Предположения переходили в итог. Лицо заболело отнюдь не от ветра:       — Надеюсь, что нет.       Цвет земли из серого обратился в чёрный — он не заметил, как окружавший закат постепенно мрачнел.       — А это Лео как-то касается?       Рафаэль моргнул.       Светившее за узкими облаками солнце пряталось за горизонтом.       — Откуда такие догадки? — он повернулся к тому, кто на это сокрытия пялился без отвращения.       — Легко, — и возвысил палец, едва сомкнул один глаз, вскинул другую бровь; наклонился к нему, — когда я с тобой говорил, ты вдруг ни с того ни с сего посмотрел на Лео и Донни, — Шерлок Холмс свой выставленный палец притянул себе, напрягая прищуренные веки, — а так ка-ак, — глядел на пролетавший в небе самолёт, — у тебя в последнее время происходит какой-никакой экшен с ним, ну, — пожал плечами, — судя по твоим рассказам, легко понять, что ты тогда смотрел именно на Лео.       Раф продолжал моргать. Вобрал в себя кислород, отодвинулся от того, морщившись:       — А ты наблюдательный.       — Другого мне не остаётся, — сомкнув фары и понурившись, тот опять шевельнул суставами.       Пока он ожидал услышать нечто большее от друга, ничего ещё не произошло: тот просто выглядел очень довольным, что сумел впечатлить его и что оказался прав. Поэтому кроме ухмылки, нынче ничего не наблюдалось.       Нечему было дивиться, и Раф вернулся дивиться одинокими парапетами.       — Он же не был против того, чтобы ты торчал здесь, со мной? — любопытство у того, как обычно, границ не имелось; это его не раздражало. — Вы же дошли до того, чтобы ещё и меня впутывать в вашу реновацию.       — Не, — ответ приспел так же быстро, как в памяти всплыло одинокое воспоминание; низко махнул кистью, — он, наоборот, сказал, что мне это будет полезно.       — Хах, — хихиканье прозвучало так, будто тот, пьяный, икнул, — а сам остался.       Раф глядел вроде как в туда же, на те же отчётливые краски, знал, что там простиралось, однако его мозг точно работал отдельно от глаз, и извилины в итоге попросту не переваривали картину, рисовавшуюся на другом конце крыши.       — А сам остался.       Шевельнулся, вскинув голову, но не вскинув взгляда, точно таким вот делом он бы непременно опомнился. Тем не менее сейчас более не понимал, на чём собственные зрачки сосредотачивали интерес.       Морщины давили на лоб, и во рту накопилось много слюны.       — Тебя это сбило с толку?       — Что именно?       — Что он вот так взял! И тебя отпустил.       Отодвинувшись от пристальности, он трещал шеей и пялился на правую ногу. Пар её на миг спрятал.       — Когда он в последний раз насильно удерживал меня дома? — кожу между носом и ртом малость щекотало, и он не унял самое-самое начало улыбки, осязая давление у обоих краешков губ. — Год-два назад, может, — не хрипело горло от кроткого смешка; хрипело прям мягкое нёбо. — Да и, — потянулся ниже, — после всего этого... — надбровные дуги тоже донимали, — он всё равно не был против.       — А то, что он сам остался?       Разогнулся, похлопал глазами.       Встряхнулся:       — Да с какого перепугу это должно меня удивлять? — двинул головой и развернулся к Кейси. — У него есть свои способы для отдыха, — выбравшимся из сгиба, большим пальцем указал на себя, — они необязательно должны совпадать с моими или чьими-то ещё.       Тем не менее улыбчивая рожа напротив говорила о том, что ответ собеседника устроил: тот отворотился, затылком тёрся о стену:       — Интересно, какие у него, — он чуял в добром голосе нечто подозрительное, — эти его способы. Медитация, небось?       — Медитация, — он пробубнил, кивнув, — может, книгу бы какую-нибудь прочитал, там, — щурился, и почти не видел ничего перед собой. — Поэзию.       Вздымнув, выдохнул. Желал, правда... чтобы пребывал какой-нибудь способ.       Его ладонь ещё торчала в воздухе — большой палец нынче не был прямым, а тупо согнутым, указывавшим на его подбородок. Предплечье опускал, и оно задело холодное, второе. Сложив, согревал дальше. Взглянул вправо. Там было... чисто. На соседних конструкциях тоже ничего интересного не творилось.       — Вы ведь недвано поругались.       — Если это так можно назвать, — он шмыгнул.       — Значи-и-ит, — холодный низким тоном голос гудел над ним, — вы что-то не договорили друг другу?       Он стучал по руке, не испытывая сильно сознанием, что он размышлял о вопросе, но пульсировавшими мозгами испытывая, насколько крепко вопрос его мучил и не отпускал. Поджал рот.       Языком проехал по нёбу:       — Получается, — понурившись, он крутился дальше и с каждым выдохом чуял, что от заторможенного, заново охлаждавшегося воздуха вокруг его пасти последовавшие секунды растягивались на минуты; зубами надавил на внутреннюю часть нижней губы, отныне реже выдувал углекислый газ из ноздрей и зашипел. — Но это не касается нашей... ссоры, — скорчился, стискивая свои руки мощнее, — или как ты там её называешь.       Потянулся, макушкой ощутил ледяной камень — встал во весь рост и отлип.       — А чего ж касается?       Раф бросил слабое внимание на всё тот же перед, все те же дома.       Виски натягивались. Отвернулся. Прошёл мимо друга и близился к парапету, никуда не пялившись:       — Он соврал мне, — кислорода не было, но он не задохнулся, только глотку напряг; потупился и сглотнул сухоту. — О кое-чём.       — О чём это? — тот шибко удивился, аж слова прозвучали медленнее.       Ступнёй притоптывал по бетону. Не беспокоило, что в пятку могли впиться — или уже впились — капельные обломки потехи слушателя. Отмёрзнувшими костылями он всё равно ничего не осязал.       А вот нервами...       — С ним что-то не так, — он по́днял указательный палец, отставил левую ногу вперёд и перенёс на неё половину веса, — я знаю это, — с доводом шевелил рукой, остальные пальцы сгибал крепко, — по нему это видно, — впивались в кожу ногти, — это очевидно, чёрт возьми, но, — по́днял лапу выше; холод морозил нёбо, но он всё равно продолжал вбирать его. Стискивал рот, не сжимал зубы.       Поник подбородком. Расслабил челюсть и расслабил мышцы — опустил конечность или ей махнул. Плечи опустились сами. Выдыхал пар, но языком продолжал осязать мороз.       Ещё больнее гнул шею, чувствуя, как затылок жгло.       Перерыв во времени был тем, что он сейчас испытывал.       — И я у него спросил, — кулаки немели, и внутри их не чувствовал ни капли воздуха, — и он мне тупо солгал, — стремился грандиозно всплеснуть предплечьем, но в итоге действие походило на предсмертную судорогу. — Сказал, что с ним всё в порядке.       «Я чувствовал себя», «мне показалось, что меня», «почему он мне» — он дёргал всем внутри пасти, растирая языком эти фразы до пыли, чтобы успокоиться, чтобы ничего из этого не сказать. Прикусил.       Стоял там, на новом месте. Приметил, что фонари зажглись, и машин стало больше. От них вся эта вонючая муть, как кусок холодного, мокрого мха, стреляла ему в рожу. Раздулись ноздри, и он этой чернью пассивно курил. В горле першило, когда в очередной раз сглотнул.       Все эти детали — он поедал. Оказалось, внутри маленько колотило; чуть левее. Не удивился бы, если лицо покраснело от нехватки встречного порыва.       «Мне показалось, что меня предали».       Имел ли Рафаэль право считать себя преданным — это был спорный вопрос, который портил положение. Если бы он имел право посчитать ложь старшего брата вероломством, получилось бы состроить обиду, ходить везде за тем и показывать, что он был оскорблен до глубины души настолько наглым, дерзким, возмутительным поступком. Однако по собственной вине ощущая одну шкуру, но не ощущая то, что эта шкура обволакивала, он имел всего-то право называть это изысканным враньём.       — А-а...       Враньё было необычным, приукрашенным.       «Я чувствовал себя противно».       — Тебя отвергли, значит.       Именно по этой причине.       — Да, — он закивал, и озарение под ногами расплылось; выпячивал губу и её терзал клыкам — процедил. — Да! — взмыл руками, вскинул башку — опустил и стукнулся ладонями о бёдра. — Так и есть!       Может, кроме собеседника, кто-нибудь его ещё да услышал. Было бы занятно, если бы это услышал тот, кто его донимал.       Небо между западом и севером — поздно красное еле смешивалось с давно синим, и он заметил размытую, фиолетовую полоску. Нижние веки дёрнулись, уголками рта осязал морщины. Пошатнулся от зрелища, повернувшись вполоборота. Не хотел любоваться. Как будто кадык его потяжелел на несколько грамм, превратившись в металлический шарик, душивший его, как худые кисти — он выдохнул всё то, что застряло в глотке:       — Он отверг меня, — массой языка опять вертел, потому что осталась какая-то грязь, раздражавшая горьким привкусом; и оттого опять цокнул, — когда я был открыт перед ним, — словно не получилось разжевать ириску, прилипавшую не к зубам, а к коже, — между прочим, — бросил взор на тот кусок неба. — И я знаю, что не всё так просто, но что именно «не всё так просто», — мотнулся, — этого, к сожалению, он мне поведал.       Сложил лапы. Суставы ныли от одной и той же позы, и этим он себя мучил, и по-другому не выходило. Рафаэль горбился, кривился, притоптывал, разминал позвоночник, переводил дух мелко и часто, вообще не замечая перед собой какой-либо пелены. Он видел небо на востоке. Он видел красное — небо было красным.       — Он что, боится чего-то? — уже не только взболтнул голову, но и кривил туловище назад, таращившись на синее. — Что я, — его рот захлопнулся точно поневоле, а оттуда рвался воздух; высвободил левое предплечье, взмахнул ей, обращаясь туда же, — буду... — случайно плюнул, башка задрожала в судороге, — буду издеваться над ним? — обернулся к другу. — Да когда такое было?! — выпрямил руки, и они открыто мёрзли в холоде. — Я хоть раз издевался над ним, когда ему было реально плохо?!       — Ну-у-у, — несколько запрокинувшись вбок, тот почти закатывал глаза, — либо помогаешь, либо критикуешь.       — Это полезная критика, — торкал в сторону собеседника пальцем.       — Я и не предполагал другого, — тот в защиту распрямил перед собой прямые кисти.       Не отследил наигранности на роже: прищуренных от смеха, будто собирался чихнуть, фар, пасти,извивавшейся, щёк, надувшихся и красневших. Только после анализа он убрал руку и испрямился. Хоть кто-то в этом городе воспринимал его серьёзно за все эти четыре дня!       Вообще та действительность, что он без яркого преувеличения подобным делом думал о простом соглашении с ним, — точнее думал об искренности — раздражала его настолько же сильно, насколько выводила из себя прошлая ложь. Но ещё и то, что из-за этого он минуту ранее ныл, как избало́ванный сопляк, — избалованным тем, что он всегда получал то, что хотел — пробуждало в нём медленный стыд: пока что он макушкой, малюсенькой частью мозга, осязал всего тоненький кончик смущения; осязал зудевшим лицом, особенно щеками, что дальше будет только хуже. Через денёк-второй, наверное, когда случайно вспомнит. Однако нынче... ха-ха, до сих пор мерещилось, что такого мелкого — мелкого, а как же — срама не было достаточно. Нет-нет-нет.       Если бы ещё воображение работало; если бы ещё какие-нибудь красивые обороты, новые претензии вертелись на его языке. Ничего подобного не имелось — он просто скрестил руки обратно, потерял силы, чтобы притоптывать или куда-то шататься. Даже не потупился, не наслаждая неровной текстурой бетона. Пялился на крыши, окружённые чёрно-синим небом:       — Я просто, — уже было достаточно темно; дёрганные веки болели, и он, постоянно и с жалкой обидой направлявший чуткость на каждый недуг, не имел сил что-либо придумать следом, — я...       Чёрное зашевелилось — облаков он там не рассматривал.       Шевелился ещё один. Далеко. Раф разъединил лапы. Те спрятались за пристройкой к крыше, вёдшую в подъезд.       — Что? — Кейси отпрыгнул от стены. — Что такое?       Шёл к нему, попутно оборачиваясь — он пошёл к тому навстречу:       — В подъезд, — он мимолётно ухватил того за шевелюру и потянул на себя.       — Т-хы... — не выкрикнул, но прохрипел.       — И сумку прихвати.       Он закрыл дверь.       Дёрнув на себя, убедился, что замок держался крепко, и шагнул к лестнице: тихо, сухо проезжая по земле.       Сюда, через плотные стены, не доносился шум дорог — за дверью, на пустой крыше, тоже подозрительно ничего не раздавалось.       Бутылки. Они оставили бутылки и осколки.       Рука легла на рукоятку — он взглянул на Кейси. Тот не отпустил сумку; пялившись на дверь, не до конца вытащил из неё любимую биту. Перевёл на него взор:       — Фут? — зашевелил челюстью, звука не издавал.       Кивнул.       Тот нахмурился. Держал палку в левой, а в правой, почти выпрямленной ей, держал сумку.       Рафаэль вытаскивал кинжал. Лезвие шуршало по ремню, слегка его оттягивало. По предплечью провела гладь — он скособочился на друга, а тот сначала просто кивнул, затем кивнул на сумку и ещё раз — на дверь.       Кончик оружия направив вбок, он отошёл.       Кейси встал за ним.       Мог ли он позвони́ть остальным сейчас...       Кисть того опускалась на ручку.       «Для этого у тебя есть семья». Вторая ладонь схватилась за ремень.       Крепления заскрипели — дверь распахнулась.       Рука друга вздрогнула.       Тот стоял.       Раф сжимал телефон у груди. Направил взгляд на спину того — крови не было.       Рука того опустилась. Он посмотрел на затылок:       — Ты чего? — бросил громче нужного.       — Там никого нет.       И теперь опустилась его:       — Как это «нет»? — он засунул телефон в ремень и качнулся к проходу, вцепился тому в плечо и отодвинул от вида.       — Ну так это, — с выпученными глазами тот вскидывал и брови, и суставы, — нет.       Взявшись за кромку двери, он ещё дальше её не распахивал и таращился на крыши через не узкую, но и не широкую щель. Нетронутые бутылки стояли , и от неизменности их положения он предположил, что и осколки сверкали на тех же самых местах.       Переместил взгляд на соседние: туда, где созерцать красное небо было намного легче. И ещё легче было отыскать оловянных солдатиков:       — Вон они, — кивнул на них.       — Где?       Гиря рухнула на макушку — дверца закряхтела, дёрнулась туда-сюда.       Вцепившись в деревяшку ногтями, Рафаэль еле удержался на месте; старался перебороть вес ладони друга и приподняться повыше. Ну, хотя бы всё равно видел, что те, во-первых, даже после этих — довольно слышных для ниндзя — манёвров не обернулись, во-вторых, спокойно скакали куда-то. В-третьих...       — Как-то маловато их, — Кейси, ура, перестал использовать его как подставку для рук и отпрянул.       — Маловато, да,— он непрестанно глядел тем вслед, взявшись за ручку, — но, может, где-то поблизости скачет подкрепление.       — Да кому нужно это подкрепление, если их можно отрубить раньше, чем они возьмутся за свои рации... или что они там используют. Для переговоров.       — Я думаю, тебя больше должно удивлять то, что они нас не засекли.       Не торопился прикрывать — заглядывался на тех, будто это не те должны были нападать на них, а они:       — Эти уроды должны были нас засечь, — пока те превращались в сероватые палочки, — мне казалось... я посмотрел одному из них в рожу.       — Тебе просто показалось, приятель.       Дверь двинул на себя:       — Может.       И он её закрыл.       Развернулся к собеседнику — тот стоял у стены, на неё навалившись:       — Давай уже не будем выходить, а?       — А ты знаешь, — тот его не перебил, но ему представилось, что тот его перебил, — мы могли бы с ними разобраться.       Раф взирал на того снисходительно:       — Могли.       — И-и?       На миг поджал пасть:       — Я не в настроении.       Он повернул голову в другую сторону, чтобы не пялиться ни на лицо того, ни на кроссовок. Так было... немного легче посмотреть на себя со стороны. Чем дольше пялился, тем сильнее понимал, что пора было вести себя так, будто только от него зависел выбор, будто он был таким свободным и бесстрашным.       Навалился на дверь, и скрип раздался эхом до конца подъезда — он подождал, таращившись ему вслед. Башка двигалась на место, вниз:       — Да и кому это из нас нужно, — но продолжил косо глядеть на первую ступень впереди, скрещивая руки и притягивая их к себе, поближе. — Стало бы только хуже.       — Да-а-а, — тот лепетал в ответ не ему, а потолку, и вой простирался вдогонку за прошлым треском деревяшки, — мне пришлось бы, наверное, у вас остаться.       Усмехнувшись, он непроизвольно вспомнил напуганного Лео, когда год с лишним назад тот после часового прочтения другу сказок тихонечко прикрывал дверку и раскрутился ко всем со словами «где ты его откопал?».       Кстати, о Лео...       Сейчас, вроде как, был перерыв от постоянных рассуждений... или нет: казалось, что Раф настолько помешался на выискивании правды, что на́чал размышлять о старшем брате и его мотиве даже тогда, когда готовился вонзить кинжал в глотку врага. Прямо, действительно, — это было какая-то Монополия для извращенцев, в которой тот опять выигрывал; пряча глаза, махал перед ним почти собранной колодой карт, и он видел только рубашки. И рот того был скрыт за запястьем — может, тот улыбался.       Переливался синий цвет далеко, потому что тот сам сидел далеко; стол был длинный, за которым ещё торчала армада старичков-политиков.       Что-то... было в этом незримом выражении лица, в том, как медленно по воздуху качались карты; было в этой загадке одинокое присутствие, от которого его мысли отныне собирались в отсортированную кучку.       — Ну?       Рафаэль обратился к Кейси.       Кейси, уставившись вверх, словно, развалившись на травке, старался дать имя облачкам, бросил немудрёный взор:       — Что ты там «просто»? — кивнул на него.       И он его отвёл, уронил. Любовался голыми ступнями. Кожа согревалась и горела как от иголки — осязал это только теперь. Заново о них забыв, он втянул в себя испорченный грязью воздух:       — Я просто... — он ощутил себя не то чтобы проигравшим, но и тупо маленьким, — не могу понять его.       Перед рожей пропала зримость — Раф дёрнулся. Заморгался. Наверху трещало.       Вскинул голову и заметил лампочку, висевшую на тоненькой, как шерстяная нитка, верёвочке: ненавязчиво и мало колыхавшись непонятно отчего, безбурно кряхтела и вырубалась на момент, другой.       — Ну, что я могу сказать, — Кейси тараторил с каким-то неудобством, скорее всего, из-за того, что предположить, как и ему, было особо нечего; но тот старался: не зря же протягивал голос, от которого хруст озарения померещился бы простым постукиванием. — Сложно, конечно, понять того, кто ничего не говорит, но постоянно что-то делает.       Он бы шевельнулся к тому, но вместо этого туловищем лишь шевельнулся вперёд, от дверцы не отрываясь. На этот счёт у него в макушке ничего не крутилось, кроме острого понимания, которое извилинами он ощущал слабым напряжением чуть ближе к вискам:       — Ну да, — поэтому легко согласился и не продолжил.       Рукой невесомо проводил по перилам, как призрак, и он, наклонившись вперёд, ощутил след от старых мурашек. Тогда осанка правильно не держалась, и это было так необычно, что граничилось с возмутительностью, и кожа на предплечьях его опять донимала. И тот косился, и эти глаза были — они охлаждались усталостью. Лео устал разбираться с проблемами, которые водопадом лились от какого-то там преступного объединения.       Вопросы, разочарование в том, что события шли не так, как тот ожидал; замысловатый вывод, потому что Рафаэль бы к такому никогда в жизни, не под какими-либо предлогами не пришёл уж точно. Старшему брату было жутко интересно, видимо.       А омерзение, которое проскальзывало в чертах того: каждый раз когда незадача упоминалась; с каждым словом, которым тот сдавленно выдыхал при обсуждении этой незадачи. Измотанность, увлечённость, отвращение — желание убедить в том, что всё было совершенно нормально.       Думал. Он думал ещё.       — Тебя это, кстати, тоже касается.       Вроде как он услышал собственное имя. Он морщился, осязая кривость на переносице. В башке запись как-то не отложилась.       Что-то вроде ещё было. Мучил память, пока поворачивался к собеседнику, и зрачки двигались лишь от этого — на того он взглянул в последнюю очередь. Тот глядел малость обиженно.       — Меня?       — Ну, частично, — пожимая плечами, Кейси то ли закатывал глаза, то ли усердно старался вспомнить мгновение из жизни. — Ты уже как неделю с лишним ведёшь себя странно, — взгляд рухнул на него, — и ни черта не поясняешь.       Тон под конец был волнистым, словно насмешливым, потому что Рафу самому догадаться до причины была кишка тонка. Снова не обделяя его хмуростью, заново выпучился на потолок, наверное, чего-то ожидая от него. А он ничего не готовил. Из-за этого тот смотрелся ребёнком: потерянным и зависимым. Услышал гул — Кейси вдохнул:       — Вот знаешь, — вдруг дёрнулся, наклонился к нему и грозно тянул указательный палец, на коротком расстоянии тыча ему в пластрон, — у меня такое чувство, что я всё это время говорил с Лео, а с тобой, — таращился на его рожу снизу, явно на случай, если он захочет отдалиться; гад. — Такой спокойный, тихий, — прищурился и только сейчас — и то на секунду — повзирал прочь, — может вспыльчивый местами, — наморщился кисло, — ну, в общем-то, как Лео, когда он позвал меня линчевать драконов.       — Он такое делал? — он выпучился до боли в надбровных дугах, он заговорил быстрее, чем полностью обработал слова, и он не спускал с того надзора, пока тот под этим надзором выпрямился.       — Ну да, было дело, — и вовсе отсучился от него, ну, башкой; но с этим не благоухал виной, а скорее... занудностью, неувлечённостью. — Это ещё было тогда, когда он был, ну, — колыхнул суставами, — того. Сам понимаешь.       Раф встал ровно. Крепче поджал пасть, но ей не скрипел. Ощущал, как губы из-за этого сжимались, и он через них не выдыхал. И носом ни вдыхал, ни выдыхал:       — Какого чёрта, — шестерёнки двигались настолько быстро, что он не ощущал их плодотворность, — он из всех обратился именно за твоей помощью?       — А что, мне доверять нельзя? Только я его понимал.       Тот много чего лишнего о себе возомнил.       Перевёл на того желчь:       — Это в каком месте?       — В том месте, где речь идёт о драконах, — собеседник сложил лапы на груди. — Лео сам мне так сказал, — хмурился на него. — Думаешь, я не спрашивал?       Вот это было интересно. Беззвучно шевельнув языком в нераспахнутом рту, Рафаэль проглотил остальную влагу:       — Как именно он это сказал?       — Как-как, — шибко возмущался, снова мучив плечи и круглые глазища, — «из всех только ты и я понимаем, насколько эта ситуация серьёзная». Наверное, ему не понравилось то, что вы сказали дома.       — И больше ничего?       — Нет.       Он недолго продержался в молчании, потупил взгляд. Надо было приотдохнуть.       — Что вы делали? — снова покосился на слушателя.       — Да так, — тот уставился на кроссовки, — ничего особенного, — качал головой. — Какой-никакой ущерб нанесли. Потом поняли, что нужно делать дальше.       — Почему ты не сказал мне об этом раньше?       — Потому что Лео попросил.       Он не взял второго отдыха, а просто прикусил язык. Просто.       — Лео попросил?..       — Ну да, — для того всё было легко, и поэтому кивать тоже не было сложно, — из-за того, что вы его не понимали. Он, скорее всего, не хотел ваше нытьё слушать. А сейчас-то... — черепушку наклонял ближе к поднимавшемуся плечу и глаз, который был к тому же суставу ближе, щурил, — это всё позади, Лео стало легче, и для него это теперь явно пустое место; и для меня это уже давно пустое место, так что-о, — опустил суставы только для того, чтобы снова ими вздрогнуть, обратившись к нему с прямой шеей, — вот я и сказал.       Озарение мерцало чрезмерно ярко — Раф не мог распознать подъезд, его стены и лестницу, старые, потресканные двери. На это просто не хватало места в сознании.       От всего этого он отодвинулся; отвёл глаза:       — Для меня это точно не пустое место.       Мог бы соединить. Вполне.       — Опять ты за своё.       — Что «за своё»? — отлепил от пола дряхлую чуточку и взглянул на недовольного всем положением друга.       — Ну опять ты начинаешь говорить загадками, — палец, полный осуждением, равно двигался в его сторону. — Строишь задумчивую харю и ничего ни говоришь, ни объясняешь, — и после этого тот с круглыми глазами, мелкими зрачками и хмурыми бровями всплёскивал мало согнутыми конечностями, пялившись вообще вниз. — Как это понимать?       Он попутно нахмурился, развёл конечностями:       — А что в этом такого плохого? — и ещё дальше тянул прямые кисти, таращился на слушателя, их убравший. — Да, ладно, пусть, — покачал головой, — для тебя я веду себя немного странно...       — Немного?       — Но а в остальном? — наморщил лоб, чтобы тот не перебивал. — Я на́чал думать, прежде чем что-то говорить, — и как тот, он понурил взор, — я, чёрт побери, начал, наконец, не просто обращать внимание на то, что происходит вокруг меня, но и придавать этому больше значения, чем раньше.       Друг ничего не говорил, и Рафаэль ощутил себя вправе продолжать доказывать собственную правоту, дёрнув туловищем вверх и там задерживаясь:       — И я перестал прыгать из одной крайности в другую, — предплечья опускались, — я нормально рассуждаю, — и суставы расслабились, и он посмотрел на слушателя со сморщенными губами. — Так что в этом плохого?       — Это не ты.       Хлопал глазами. Руки уже чесались подняться обратно.       — Это что значит? — чуточку он наклонился к тому, наблюдал за харей, как наблюдал тот пару минут назад, снизу. — Что я не могу изменить в себе что-то, потому что я потом буду другим?       — Изменять себя настолько радикально, — тот, однако, уставился на него прямо, — ты так сильно уверен, что тебе это надо? Думаешь, как изменишься, сразу всё гладко будет? Думаешь, ты будешь счастлив в новой шкуре?       Чёрт, он замялся. Хотелось отойти на парочку метров — он попросту шарахнулся влево.       — Да, я понимаю, что тебе самому что-то в себе не нравится, но ты не один такой: каждый может не любить себя за какой-нибудь там порок, — тот нашёл слабое место, и тот его безжалостно добивал, — но, знаешь: если ты спросишь меня, что появилось первым: курица или яйцо, я тебе скажу, что характер. А порок появляется со временем. То есть твой характер не зависит от твоего порока, так зачем ты стараешься изменить себя всего, когда тебе нужно сосредоточиться на своём пороке?       Проглотив всю сухость во рту, он вдохнул свежую:       — Мне не нравится весь мой характер.       Поник:       — Поэтому я хочу его поменять.       — Ну вот не может быть такое, что ты всё в себе не любишь. Что там ты в себе плохого нашёл? Вспыльчивость? Крайности твои любимые? Мелочность?       Молчал.       — Ты хочешь сказать, что это составляет весь твой характер?       Отвернулся.       — Клянусь, иногда мне просто хочется тебе врезать, чтобы вытрясти из тебя всю эту поганую дурь.       Встряхнулся в немом смешке.       Отвернулся круче.       — Раф, в твоём характере, в тебе самом есть много чего хорошего. Если не веришь мне, то спроси у того же Лео: он тебе сразу весь список перечислит.       Коридор был слишком светлым.       — Так что прекрати валять дурака и изменяй в себе то, что тебе реально не нравится.       Тут было дежавю: отчётливое и болезненное.       Понурившись больше, он тем самым наполовину избавился от ломоты в шее. Но уж точно не избавился от неудобства. Без взора и прочих жестов обратился оставшуюся горстку чуткости на Кейси:       — Кажется, — тот же после одного только слова обратил на него всё, что не имелось у него, — ты много чего об этом знаешь.       — А как же, — и тот в собственных способностях ни на мгновение не засомневался: так и сочилось вся дрянь из тона и рук, которыми тот взмахнул почти перед его рожей, — знаю. Я на этом собаку съел, как-никак. Всё приходит с опытом.       Расспрашивать о ценном опыте не то что рука не поднималась, даже фаланги пальцев не сгибались.       Раф устал.       — Вот, — и в него продолжали кидаться словами, — давай-ка я тебе, Рафи, поведаю историю моей былой жизни.       — А, может, не надо? — как старик, Рафаэль долгим выдохом чувствовал, что его суставы ныли, не поддерживали организм, и он тянулся в сторону: подышать, наверное, свежим воздухом, лбом, скорее всего, прижаться к твёрдому и грязному, серому матрасу; сдохнуть, короче говоря.       — Ну уж нет, — как аппарат, непрерывно гудевший, собеседник мучил его лучше любого препарата, — ты сам напросился.       — Я не просил тебя рассказывать мне о твоей золотой или какой-то там корове.       — Это не про корову, это — ещё лучше.       От этого ему лучше отнюдь не стало:       — Смотри, чтобы не пожалел.       — Для роста твоего ума мне, поверь, ничего не жалко.       Он любезно заткнулся.       — Так вот. Ещё до встречи с тобой у меня в жизни было много девушек.       Одно не изменилось точно — Кейси никогда не умел нормально выражать мысли. Никогда не знавший того человек испугался бы, ошибочно поняв, что тот был из «тех». В горле прохрипела усмешка от незримой реакции, но Раф скромно прочистил горло, чтобы, во-первых, приостановить шустро следовавшие изречения, во-вторых, самому вставить свои пять копеек:       — Ты так это сказал, — в-третьих, чтобы тот тщательнее заметил его взгляд, — будто гордишься этим.       — Горжусь, — в голосе того он более всего слышал тишину, проедавшую слоги и потом царившую вокруг друга, пока тот, будто от внезапной скуки, созерцал подъезд. — Да нет, не особо, — пожал суставами и начинал мешкотно питать отсутствие интереса и к голым стенам. — Если начистоту, то мне вообще до лампочки, — ещё раз качнул, задвигал башкой, щурясь то ли неуверенно, то ли утвердительно, что ли, — для меня это ничего не значит: что тогда, что сейчас-с...       Шипел, как змея, и чем протяжнее длился этот белый шум, тем ниже опускались веки. Рафаэль сомневался, что тому было действительно «до лампочки» — походило на отвращение к прошлому себе. Здесь он оказался несколько солидарен.       — Просто, понимаешь, — с поднявшимся тоном тот по́днял и глаза; обратился к нему, — жизнь тогда была довольно однообразной, — зрачки казались просто чёрными не оттого, что друга правда интересовали зелёные человечки, а правда от какой-то тоски; они казались пустыми. — Да, — тот их закатил и вскинул башку; сложенные руки тянул вниз, вдавливаясь в живот, — я охотился на всяких там отморозков, разбирался с драконами — ну то есть делал то, что я хотел делать всю жизнь, по сути. Но всё-таки, — темп понижался, глаза прикрывались наполовину, — чем-то эту жизнь нужно разбавлять.       Вот с этим Раф вряд ли смог бы быть солидарен даже через несколько лет, когда инопланетяне, возможно, сроднились бы с людьми, в мире царили бы мир, дружба, жвачка.       — Они всего лишь-то хотели себе опасного парня, чтобы, там, не знаю, хвастаться перед подружками.       Нет, Раф никогда бы в жизни не желал быть с этим солидарен.       Кейси на миг сомкнул рот, оставляя разбавленную задумчивостью проницательность на озарявшем короткий коридор стекле. И снова разлипились:       — Наверное, из-за этого маман и не любила их: потому что они поддерживали тогдашний мой стиль жизни, улавливаешь? — тот быстро бросил на него взор, увидел его молчание и вернулся к потолку. — Но без разницы. Тогда у меня было то, что нужно было им, и у них был то, что нужно было мне, — дёрнул плечами. — Мы были взрослыми людьми и всё это понимали. И-и... ха...       Чего явно не ожидалось, так это был мелкий — вот совсем-совсем — смех.       Друг растянул дряхлую лыбу, и даже брови тот расслабил, и между ними он более не замечал глубокие, прямые тени от толстых морщин.       — Это была даже-е... как-то-о... весело, — и склонил голову, приближаясь мордой к правому плечу.       — Весело, — эта история у него лично хихиканье не вызывала.       — Я не менял их как перчатки, — голос у того раздавался прям волнами: то грубо, то пискляво; тот, будто копаясь в пакете, еле вытащил из захвата правую кисть и принялся чесать ей левую щёку, — но расставался я с ними нередко, — раздавался дальше сбивчиво: понурился, да и начало большого пальца нажимало на уголок губ, из-за чего тот напоминал приплюснутую рыбу. — То маман их прогоняла, то я понимал, что им было опасно находиться рядом со мной — то это понимали они. Кроме первого варианта, — хрюкнул, на момент сомкнув веки, — а как же, остальные два меня не задевали, ну потому что я всё понимал, но, — и тот поник, уставился на пол и, опустив челюсть, зубами царапал нижнею губу, — со временем я на́чал задумываться об это всё сильнее.       Словно тот рассказывал ему о кошмаре, поучительном и что-то предсказывавшем, который приснился совсем недавно — с таким сложным делом он сравнивал по-особенному хмурое выражение лица приятеля. Шея неторопливо выпрямлялась, и взгляд задерживался на стенке.       Никакие сказанные ранее мысли не повлияли на него, на впечатление о друге или мире, в котором он с семьёй не жил. Однако он сам приступал испытывать эту пустоту, охватывавшую воздух.       — Двадцать пять лет, — соглашался с сами собой и кивал спокойно, еле-еле, — и до сих пор у меня не было каких-то серьёзных отношений. С моим стилем жизни я, понимаешь, — тот говорил бесцветно, — мог умереть хоть завтра.       Очаровательный был разговорчик.       — Я случайно осознал, что упустил, наверное, половину, если не всю, своей жизни, ничего не добившись, — прозрачность во взгляде испарялась, и согревалось неудобное выражение лица. — Если задуматься, — вытянул башку из туловища, раскрутился к нему, — чем я был лучше тех же алкашей? — в этом выражении он всё лучше наблюдал кривую усмешку. — Тем, что я их по ночам бил? Ха, — и усмехнулся всё-таки, дальше отвернувшись к лестнице, — такое себе достижение.       Ну, хотя бы отныне являлось ясным почему Кейси не очень любил толковать о печальных мгновениях своей старой жизни: тот прям ведал о них так, будто раньше ничего хорошо вообще не случалось. То ли это являлось специальным манёвром, лишь бы поманипулировать его чувствами, то ли честно всё было настолько печально, насколько рассказывалось.       Не зная причины, по которой тот вообще на́чал с трагического прошлого, он оставался и в стороне, и скептиком.       — Поэтому я бросил все эти кривляния — они просто стали... мерзкими для меня, что ли, — во время продолжения рассказа голос, однако, не звучал нормально. — Тогда я вообще так разозлился, что решил сосредоточиться на вылавливании всяких преступников. Сам знаешь, для чего. И вот в таком вот состоянии я с тобой встретился в тот вечер.       У друга прям отлегло, потому что першение в горле пропало:       — Ты меня вразумил, и за это тебе спасибо, — тот даже заглаголил задорно. — Я тогда задумался: может, не всё так плохо? У этой амфибии жизнь явно похуже моей.       — Захлопнись, — он дрыгнул ногой и треснул тому по колену, — примат, — выделил монотонно и с презрением; подождал, когда тот оклемается от дрянной лыбы. — Лучше ближе к делу.       — Так я уже здесь, — головой собеседник дёрнул назад, и Раф почти затаращился на второй подбородок; суставы тот прям оттянул подальше от морды. — Ну и я хотел изменить себя. И вот когда я встретил Эйприл...       — Ох, нет, — а он оттянулся от него, — ну нет, — скрипя зубами, хмуря надбровные дуги и жмурившись, он тёрся затылком о дверь, — заткнись. Заткни-ись, — мычал и ныл, едва держась на затекавших пятках. — Только не это, — его словно заставляли жрать цветную капусту: пачками, без ничего. — Только не говори мне, что это мыло заканчивается тем, что Эйприл тебя изменила и вылечила.       — «Изменила и вылечила»? — странно, тот лепетал в полном замешательстве: с медленным тоном, слабым ритмом. — Разве перед тобой сейчас стоит порядочный гражданин, который просто случайно познакомился с мутантами из канализации?       Рафаэль никак не ответил, но это не означало, что он не мог пялиться на Кейси с недоверчивостью.       — Так о чём я, — тот засунул лапы в карманы; точно тот хотел оторвать джинсовую ткань, — а, — вскинул башку, — точно, — внезапно наклонился к нему и пригрозил пальцем, при этом рожа мерцала задорно; издевательская была. — Вот дал бы ты мне закончить, и я б сказал, что она это моё желание ещё и усилила.       Удивлением он-таки блистал.       — Так вот. И я начал стараться…       Раза два он поморгал без задней мысли, а потом в черепушке зашевелился червяк:       — А-а, — оттягивал рот по краям, — это тогда ещё ты ходил весь такой хмурый, — словно выразительно читал поэзию, протягивал описания воодушевлённо, — и тихий.       — Поправочка, — Раф опустил взгляд на кончик ладони, дёргавшейся, которую он мечтал оторвать, — спокойный и невозмутимый.       Не сомневаясь в том, что всё услышал правильно, он по́днял глаза на друга:       — Это синонимы, болван.       — Молчи, головастик.       Он махнул на того рукой.       — Ну так слушай!       Однако не махнул своим присутствием.       — Я хотел измениться, — настолько долго тот засматривался на потолок, тёмный камень, паутину, тонкий, угловатый провод и озарение, что складывалось впечатление, будто Кейси мог смотреть через плоскость, любоваться чумазым небом, да ещё и что-то там приметить: звёзды, облака, чернее чёрного. — Ведь это реально был шанс поменять свою жизнь в лучшую сторону, — однако чем больше длилось его проницательность, тем яснее становилось, что вид там, за четырьмя стенами, огорчал. — У меня была смена, — тот всплеснул кистью, но оставил ей на уровне шеи, — ценностей, — и всплеснул ещё раз, — я бы обрадовал маман, — и потом всунул её обратно за согнутый локоть, — Эйприл бы меня полюбила больше; меня бы при́няли всего, потому что я был бы идеальным, — голос того напомнил ему время, когда Дон объяснял какое-то правило физики для Майки, в ту пору увлекавшегося созданием комикса: гений знал этот закон наизусть; если бы того разбудили после трёх бессонных ночей и попросили повторить закон, тот бы его повторил, и всё это чувствовалось в речи: окрашенная собственным интересом, извивавшаясь на словах, после которых должна была стоять запятая; тот говорил, и фразы, которые тот доносил, сами того удивляли. — Но... чёрт, Раф, это было так скучно!       От этого он проснулся, взбодрился и встряхнулся. Отныне-то он несомненно не сидел на диване, пальцем пытаясь найти эту дырку, через которую слышал все эти сложности, и заткнуть её.       — Понимаешь, — вот теперь у Кейси глаза, нет, глазища загорелись; тот притянул к себе ладони и прямо угрожал себя ими бить, — это был не я, — и бормотал быстро, и при этом выделялся каждый слог. — Я чувствовал себя, — поник взором и взирал на пальцы, в сознании словно себя спрашивая: «о чём я тогда думал?», — дураком, настоящим дураком, — и теперь лапы разводил, поднимал суставы, — какой-то персонаж из ситкома для домохозяек, ей-богу.       Подобное сравнение вызвало у него хохот, но хохот этот проявился в зудевших щеках и зубах, которых обдал холод, когда он коротко втянул воздух.       — А знаешь почему я был дураком?       — А тебе нужна причина?       — Ты ведь — ну и остальные тоже — подружился со мной несмотря на то что я показался тебе чокнутым ублюдком, — тот прослушал его правду, окрылённый, — и Эйприл полюбила меня давно. Вы все приняли меня: с моим характером и недостатками. А я так себя возненавидел, что хотел избавиться и от первого, и от второго.       И между законченными и строившимися в сознании объяснениями тот порядком успокоился — от прошлого потрясения осталось одно блёклое сияние. Оно осветило грань, в которую он упирался:       — Это и есть твой урок, Рафи.       Глядеть на это лицо не вызывало раздражение, невзирая на то, что у него виски потяжелели и тащили его башку вниз. Дух стал затхлым от их разговора — вдобавок ко всему друг явно забыл почистить зубы. Однако все эти сведения не были ему нужны, они были второстепенными. Рафаэль мало думал: что тогда, что нынче. Доводов, кроме самых грязных и бессодержательных, не припоминалось, да и мысли о тех, нечистых, наводили на одно слизкое отвращение, с которым Леонардо так несдержанно интересовался несильно запутанным делом.       Он был неправ — это он осознал. Вся эта мигрень, все эти вычисления, будто он превратился в сверхмощный калькулятор с подыхавшими батарейками, — это было не по его части, нет. А быть таким же калькулятором, всё считавшим, но никому не показывавшим выходившие вычисления — это не должно было быть по части любого, несомненно. Его кисти сжимались совершенно безвольно.       — К тому же, тебе есть над чем поработать, — опять тому вдруг стало весело, — потому что чтобы ты там мне не барабанил, прыгать из крайности в крайность ты до сих пор горазд! У-у-у, — неожиданно завыл, как мелюзга, которой не купили конфет, — это что-озна-ачи-и-ит: мне во-абще изменяться нильзя-я-я? У-у-у, — его виски ломило, — но я ненави-ижу в си-ибе всё-о-о! У-у.       — Да понял я, заткнись, — он шевельнул ладонью; скрестив руки, Раф панцирем стукнулся о дверь и поник влево.       Он знал безоговорочно — являлось достаточным оказаться недешёвым калькулятором с монотонным футлярчиком, да и только. Не меняя устремлённости, чуточку выпрямил шею:       — Буду смешивать.       — Смешивать? — сначала было ровно, и потом было удивлённо. — Ну как скажешь. Дерзай.       Закончилось, наконец?       Всё же неприятный привкус терзал края языка. Слова, образы и даже запахи, температуры перемешались, и он бы вряд ли вспомнил, что, когда и где происходило. Сейчас бы он и не смог назвать нынешнюю дату, кроме месяца и года. Вряд ли это пребывало хорошим для здоровья.       Всего-то на пару сантиметров оторвавшись от деревяшки, он ощутил как это здоровье, способность соображать тоже от него оторвались, как гнилой лист от ветки. Будто по́днялся с дивана, поспав всего часиков шесть, да и в ужасно неудобном положении:       — Ладно, — не созерцал того и сразу уставился на едва видные за полом ступени не потому, что сил не было, а потому, что иных вариантов и тем более доводов у друга не имелось, — давай пойдём к тебе, что ли, — вздохнул ради того, чтобы насытить остатки мозга, а вместо этого сморщился. — Уже задолбало нюхать эту вонь.       — А что, — собеседник качнулся назад и кончиком носа со шмыганьем принялся тыкать в окружение, — здесь чем-то воняет?       — Зубами твоими нечищенными.       У того ноздри вдруг прекратили раздуваться через каждую секунду. В молчании, не считая эхо, которое вот только что закончило трещать у входа, внизу, взгляд, устремлённый на него, переместился хлестко.       — А у меня дома лучше будет, да?       — У тебя дома хотя бы проветривать можно.       Выставляя зубы вперёд, как бобёр, жравший весь месяц один мусор, тот сдержал скорее измотанный и обречённый, чем задорный смех и вместо него шикнул:       — Ладно-ладно, — более не тратя на него время и его шагов не дожидавшись, тот испрямился сначала вбок, явно испачкав майку из-за грязной стены, подобрал мешок с хламом и до сих пор изношенным поплёлся к спуску. — А что вообще у меня делать?       — Ну, — еле-еле остановил себя от «не знаю»; следуя за тем чуть ленивее, если это вообще являлось возможным, он перестал любоваться белым пятном на спине и покосился на ступни нижних этажей, — разве ничего интересного не должно происходить? — чем ниже он спускался, тем отчётливее всплывали старые новости. — Что там с четвертью?       — Четверть, — тот обернулся и вытаращился на него как-то опасливо. — Что-то ты совсем потерялся во времени и пространстве. Четверть только на следующей неделе.       — Ну тогда посмотрим не-четверть, — он, вроде как сохраняя лицо, вздрогнул плечами.       — «Не-четверть»? Ха, — тот задохнулся; что-то явно засело в глотке, потоку что глаза округлились. — Хотя знае-ешь, — вот тот утихомирился, но всё ещё вяленько удивлялся собственным идеям; всё это осенение направилось на него, — ты же подарил мне набор для крокета.       — Крокет, — он посмотрел на сумку, из которой торчало всё что угодно, но не деревянные молоточки, и снова посмотрел на собеседника, — ты его ещё не потерял?       — Как же, — тот, им недооценённый, щерился гордо, — он у меня в шкафу пылится. Что скажешь, а?       — Крокет в Нью-Йорке? — он не был ошарашен, но надбровные дуги ради приличия он всё-таки вскинул. — Где ты планируешь играть в него? С пурпурными драконами на крыльце?       — Да дома у меня, умник.       — Не боишься за свои окна и стены? Мебель, может?       — Ты же сам говорил, — тот макушкой врезался в дверь, с шуршанием, скрипевшим на всё помещение, копошился с ковриком, — зато будет хорошо проветривать.       Вытащил из-под запачканной тряпки ключ: настолько грязный, что он уже не переливался в блёклом свете пыльных ламп.       Ну, с такой логикой он не смел спорить.       — Пить будешь? — первым делом Кейси впустил в дом своё барахло.       — Колу, — он щурился на темноту, на уже незатхлый запах.       — Разберись пока с гостиной, — включая свет, тот говорил так, будто сейчас собирался удрать в продуктовый магазин и оставить на него хозяйство.       — С гостиной, — ещё хуже он щурился на то помещение.       Друг, судя по всему, разлюбил пить всякие газировки по вечерам и швырять банки в воображаемые цели или какую-нибудь трещину в стенке, полюбил чистые, совершенно пустые полы и бархатные, длинные и недырявые шторы.       Приблизившись к дивану, положив ладонь на мягкую спинку, точно держался за ствол многометровой вышки, рассматривал несуразный порядок с новой стороны. Да, убрать диванчик и телевизор с прочими второстепенными инструментами, и перед ним простиралось бы неплохое поле для игры. Он обернулся к шагам:       — Эйприл прибралась?       — О да, — тот растягивал рот с неудобством, и если бы руки не были заняты, несомненно бы притянул одну из них к шее и принялся бы натирать; а так всего лишь склонил голову вбок, — она прям не могла держать руки при себе, — двинул к нему неоткрытой банкой, — но не то чтобы я жалуюсь.       Лишь после того, как взял банку, выковыривая мелкую и тонкую железку, увидел тёмную лямку на плече собеседника.       Тот взялся за плотную кожу и шевельнул лапой в сторону — стильненькая сумка, ведь он её выбирал, с молотками, разноцветными шариками и маленькими воротиками ударились о дерево между ними, и не послышалось ни одного стука, и прибамбасы нисколько не поцарапались о друг друга и не сломались, ведь выбирал-то, ещё раз, он. Эта низкая преграда была как вызовом на дуэль.       — Зато теперь у нас есть место для того, чтобы поиграть, — и вот эта фраза являлась перчаткой, которой тот дал ему по лицу. Злой ухмылкой он вернул милость.       И открыл банку. Наклонившись к подарку, он мимолётно сделал два мелких глотка: газировка пузырями обжигала язык, и это хорошо пробуждало. Тем самым он наблюдал совершенно чистую оболочку, ничем не заляпанную молнию.       Он вскинул голову:       — Ты что, вообще не открывал его?       — Шутишь, что ли? — тот коротко рассмеялся и, выпрямив шею, горлышком бутылки указал куда-то вперед. — Ну-ка посмотри туда.       Приопустив колу, Раф криво повернул башку назад. Запрокинув её, второй раз взглянул, на что тот направил сосуд; поглядел опять и среди каких-то картин, точно раньше там не висевших, заметил кончики — круглой, очевидно — трещины, которую, несомненно, Эйприл украсила малосодержательными рамками. Созерцая такое гармоничное зрелище, он не мог не щериться.       Однако Кейси со своими творческими затеями, которые нужно было демонстрировать в городском музее, любил целиться в одну и ту же цель не дважды, а трижды. Экспериментатор чёртов.       — Хотя бы картинки эти убери, — он поднялся с места, панцирем упёрся в кресло и кинул на него взор, — а это оставь, — кивнул на мебель, — пусть препятствием будет.       — О-о-о, — друг резко воодушевился.       Не один тот любил похвастаться экспериментаторством. На деле, он как-то соскучился по этому.       Рафаэль обратил внимание на по-забавному антикварную тумбочку у кресла — этот радиоприёмник тоже выглядел как новый; он даже малость переливался, как холодильник. И когда тот успевал найти на всё время?       — Дон всё-таки починил?       — «Починил» — не то слово, — тот скользнул к приборчику, наклонился к нему. — Он сделал эту малышку ещё круче, — любовался ей так, как любовался Эйприл; гладил её по... пластмассовой башке, как хрупкую собачку, или просто стряхивал с неё пыль, — довольно-таки щедрый подарок, если учесть, что я вам всего-то подсобил пару шкафов и диванов перетащить, — всплеснул рукой; на миг взглянул на него и послушно увял, — но я-то, ты знаешь, в любой момент готов хоть грузовик ваш переставить, но неважно, — отмахнулся шустро и снова раскрутился к своей подружке. — Теперь она улавливает, —тот мешкотно кивал, — ну эти, — вздрогнул суставами и опустил зрачки на опору бывшего приёмничка, — как их там...       Потом тот попросту понурился, четырьмя пальцами поочерёдно простукивая тупой ритм, а пятый палец, большой, выпрямив и им даже не подрагивая. Рожу строил страшную: растягивал рот широко, один глаз щурил, другой лишь напряг, между бровями вертикальные морщины тягались с горизонтальными на лбу. И постоянно, но с разной громкостью и низостью мычал своё любимое «э-э», как сломанный баран.       Раф-то ответ знал — он даже его на языке чувствовал: на нём воздуха стало больше, он вообще стал тяжелее, и так и хотелось распахнуть пасть и выкинуть его со всеми звуками, однако он любезно — тоже — залюбовался изящным трудом, как хорошим мотоциклом, наверное.       — Ну волнами! — друг щёлкнул, указав на него. — Всякие там, — замахал кистью, будто прогонял муху, и хмурился, потому что не получалось её найти, — полицейские, тайненькие какие-нибудь там и всё такое, — и в завершение прогнал и его, — ну ты понял.       И тот же человек духовно и глубокомысленно ругал его у входа на крышу? Кейси, к слову, этот осёл, вернулся к обоготворению коробки с проводочками и шестерёнками. Он взирал на чистоту. Было чисто.       — Ты хоть знаешь, как пользоваться этим?       — Знаю конечно! — тот зыркнул на него и приблизился к подарку. — Дон ведь оставил мне инструкцию, — приподнял махинку, — секунду...       Под ней и вправду сплющивался листок, вырванный из тетрадки: сложенный несколько раз пополам, немного испачканный черноватыми отпечатками пальцев.       Тот его разворачивал аккуратно, и шуршала бумажка чересчур шумно и протяжно. Пока тот носом уткнулся в листочек, он, благодаря заменённой лампочке, видел просвечивавший, мелкий и неразборчивый почерк — вспоминал причуды букв младшего брата и вдобавок учился читать наоборот, а вдруг пригодиться?       — Та-а-ак, — рука того легла на приёмник, и ему немного стало нервно за всех: и за того, и за прибор, и за себя, и за дом, и за Дона, — значит...       И что-то эта рука там начала крутить кнопочки. Друг выпучился на красную палочку, шевелившуюся то живо, то мёртво, как шевелился механизм внутри черепа того, судя по то растворявшимся, то загоравшимся чертам замешательства и глупости. Кейси внезапно и зачем-то схватился за антенны: нехорошо тонкую, длинную, точно-точно хорошо сгибавшуюся. Тот ими зашатал, а они, такие хрупки, заболтались, как верёвка, да ещё и с бурной неустойчивостью будили приглушавшийся хрустом гул.       Затрещал другой хруст — не от железки, а из приёмника. У друга и вправду получалось. Вроде. Тот же язык изо рта вытянул, щерился, ещё и что-то бормотал. Дёргался в сторону, рассматривал радио под разными углами, значит, гордился результатом, бесспорно. Вроде.       — Се-е-н-ду, — вторая ладонь лежала на краю глади, между пальцами кряхтела бумажка, и тот порой в неё подглядывал, — щс-сё будет.       Настолько скромно тараторил, что фраза потерялась в нараставшем треске.       Он маленько отошёл от сцены.       Хотя...       Нет, он слышал какие-то звуки, которые которые не трещали, как рвавшийся огрызок ткани — он шевельнулся обратно, голову тянув ещё дальше, взирая на предмет сверху. Перевёл взгляд на Кейси: тот, однако, был доволен меньше. Нахмурился даже.       Прохрипели хохоты. Раф вновь потаращился на приёмник.       Хохоты эти были противными: они кряхтели, как злорадство алкашей, свистевших дряхлой глоткой, и представлялась, как из отверстий радио шустрыми каплями вылетали их вонючие слюни, прям на рожу другу.       — Не суди книгу по обложке, — он барабанил как бы мимолётно, одну лапу прижал к пластрону, другую, в которой держал газировку, просто пододвинул к себе и повесил на согнутый локоть свободную ладонь, — а как же, — с этими воображениями он сам чувствовал себя оплёванным; отвернулся от источника; да, он честно ощущал горькую дрянь во рту. — Неудивительно, что с такими копами город в полной заднице.       — Это не копы.       Взор застрял на приёмнике, на гоготе. Представлялось, что он доносился из кухни, сзади — здесь он удваивался, забивал собой башку.       — Как это «не копы»? — Раф развернулся к собеседнику, шибко смущённому. — А кто ж тогда?       — Откуда я знаю, — настолько смутился, что отодвинулся от любимого чуда; одну руку с пластмассы вообще убрал, и она, немного согнутая, просто свисала, едва задевая пол, пока вторая, в которой слабее сжималась инструкция, для равновесия зацепилась за край тумбочки. — Я не ту волну взял, — средний палец давил на дерево, а остальными Кейси обратил к себе буквы; взгляд бегал по строчкам посередине, — копы не здесь отшиваются.       И опять он покосился на источник, откуда два каких-то оболтуса то сопели, то монотонно стонали после, наверное, неплохого анекдота. Он ажз алюбопытствовал:       — Значит, — он прижал одно предплечье к груди, занятым просто качнул и боком прижался к дивану, немного наклонив голову влево, — какие-то частные?       — Частные, — уже не пальцами, а запястьем упираясь в гладь, тот колыхал бумажкой и попутно согнул первый сгиб; как и он, тот был мало в чём уверен, на миг поджал рот, правый уголок по́днял без радости, прежде чем продолжить, — может быть.       Первое впечатление, что бы там ни заявляли всякие поговорки, на его взгляд, всегда были важны. Сейчас у него впечатление было не из лучших.       — Это было проще, чем я думал, — первый, предположим, собеседников находился в нирване: будто нажрался до отвала или выпил чего вкусного, дорогого; звучал почти сонно. Рафаэль был в этом деле неумелым, но, опираясь на хриплость, стремившуюся из горла того в гостиную Кейси, типу он бы дал лет тридцать с копейками.       — Ко-ха-ха-нечно проще! — другой, скорее, чуть постарше, коварно захихикал; как кривые ногти неторопливо скребли по чёрной доске. — Ты-хы-хы всё-хо это время в сторонке стучал зубами!       — А как же без этого! — не смеялся вместе с тем, однако веселился не меньше. — Ты что, не знаешь? Перед прак, — то ли произошёл помех, то ли раздался третий отморозок: крикливый, но отстранённый; Раф не разобрал фразу, — тикой должна быть теория. Что это было?       — Пьер это был, практикант, — пока не насторожился первый, второй по большей части угомонился; тот отдалился, и вместе с тем задрожал какая-то дрянь рядом с микрофоном или треснул сам микрофон. — Он зовёт всех. Вылезай на палубу давай.       Ещё раз крякнуло — прервалось. На одно шипение было тише.       — Ладно-ладно, да, — оставшийся, белый шум затрясся на мгновение, как кряхтели их старые телевизоры при ручном поиске каналов; ещё громче оказались следовавшие слова, — та-а-ак... как это отклю...       Оборвалось.       Они стояли перед оставшимся, бесконечным звуком; он пялился так же бесконечно на этот прибор, сокровище. Точно свет туда падал.       Исключая «сокровище», наверное, заменив на это загадочное «Пьер», Раф будто наблюдал второе происшествие, созерцал этих двух гостей, один из которых забылся насильственным сном, а второй боялся глядеть в глаза. На моментик опустился на корточках к полу, оставил на нём невыпитую банку. Не отпускал секунд четыре.       «Пьер», значит.       — Ну-у, — прямой локоть Кейси медленно сгибался, и кисть держалась за мебель уже последний миг; как только отлепилась лап, тот поднялся, забыл, что в руке хранил дорогой листочек, и почти кулаками с отстранённым шорохом упёрся в свои бока, — это было очень информативно.       — Ещё как, — он положил ладонь на ремень, пощупал телефон; раскрутился и отошёл от судьбоносного места. — Я позвоню Лео.       — Что, мы будем сейчас их искать?       Рафаэль притормозил; обернулся к тому вполоборота и уставился на рожу, полную серости:       — У тебя с этим проблемы?       — Проблемы? У меня? — тот, всё ещё серый, шире открыл глаза, устремлённые на окно, изобразил мнимое изумление. — Даже думать не смей! Но вот, — обратился к нему в ответ, — где ты их искать-то планируешь?       Всматриваясь в эту рожу, он опустил предплечье, чуть разжав телефон. Не мог не колыхнуть рукой, да повыше:       — Может, — и покрутил занятой ладонью, — там, где есть палубы?       — Если что, мы не живём в деревушке.       Стиснув челюсть, задержав внутри воздух, закрытым и ещё не загоревшимся корпусом он тёрся о коричневую ткань. Отвёл взгляд:       — Без разницы, что-нибудь придумаем. А если нет, то будет хотя бы какая-то информация.       И вслед за этим увидел, как тот в попытке защититься от будущих, им ещё не придуманных, да и вряд ли существовавший аргументов притянул к себе чистые руки и отвернулся прочь, к приёмнику, и снова к нему присел.       За панцирем заскрипел приёмник — друг опять принялся крутить. Отстранённые трески не раздавались эхом впереди Рафа; невзирая на противный звук, он совершенно отодвинулся от него, и более это его не касалось — мог мыслить, должно быть.       Засветилось стекло. Забыв алфавит, он подолгу листал список контактов, не очень-то и длинный.       Что следовало делать далее — он не считал, что находился вправе делать выбор. Даже если Лео по каким-то умным причинам, о которых он ещё ничего знал, решил бы оставить их сидеть задницами на дне, он бы не возражал. Но зато он нынче собиралась переговаривать с тем, кто испытывал к событиям живой интерес: да, старший брат был бы рад услышать что угодно об этих редких отморозков. Тому эта новость обязана была поднять настроение.       — Чего сказал?       — А? — он обернулся.       Кейси тоже к нему обернулся, пялился пронзительно; одно колено опустил на пол, другой стопой упирался в ножку мебели:       — Ты-ы, — башку притупил или втянул в плечи, нахмурился жёстче, и голос понизился, — сказал же что-то, не?       Он что-то сказал? Вяло и коротко качнулся назад, опустил взор на свои ноги. На языке, им немного пошевелив, не ощутил вкуса ни одного слова. Однако в сознании в это время не было пусто.       Не спуская взора с того, он навёл на один из номеров. Отвернулся:       — Да так, ничего, — нажал и прислонил к себе телефон; уставился на соединение потолка и стены над дверным проёмом, — мысли вслух.       И вправду.       Гудки зашумели у уха.       Открыл рот, осязая, что за какое-то время губы успехи засохнуть, — на уме не чуял ни одну фразу; только думал про имя, к которому готовился обращаться. Смотреть на монотонную плоскость отныне пребывало неудобным занятием, и он потупился. В бок упёрся свободной рукой — так было ещё лучше. Проводил по нёбу, внутренней стороне щеки, зубам.       — Да?..       Облизнулся.       Замер.       Там было очень тихо: младший брат, спустя момент, звучал во второй раз и менее громко. Сам тот говорил... томно: тихо и мягко. И здесь… тоже стало как-то тихо.       — Алло?       — Дон, — он только на́чал.       — А! — тот вдруг воскликнул так, будто нашёл потерянную вещь; послышался шорох. — Это Раф.       Голос того потом зазвенел глухо, с ещё более сильным отражением. Однако, кроме неожиданного собеседника, ничего более не раздалось.       И эту тишину, в отличие от радио, он слышал: эта тишь почти свистела, но никак не выходило уловить её правильно — она закладывала уши мало ощутимо, исходя из соседнего помещения. Прищурившись, башкой вжимался в кнопки. А, нет, там, в окружении того, что-то гладкое провело по глади: коротко, чисто. И не верил, что шум являлся последствием колебавшегося, младшего брата. Несомненно.       — Ты что-то хотел, Раф?       Он вздрогнул — оттащил от себе телефон.       Донателло спросил, находясь чрезмерно близко, да ещё и не шёпотом. Разжимая губы, он ими ни в коем случае не цокнул:       — Прости, — ладонь непроизвольно надвигалась к давно любезно опущенной шее; приступил разминать ноги и зашагал к порогу, выходу в коридор, — я хотел почирикать с Лео.       — О-ох, — хорошо представилось, как тот, завыв, скромно кивал. — А, — и вдруг брата передёрнуло, — а... знаешь, — точно сейчас сидел или стоял в одежде слишком большой, облегавшего того складками, он разобрал движение, скорее всего, либо головы, либо предплечья; тот как бы отошёл от него, развернулся; это длилось, — Лео, вообще-то... здесь, — только после утверждения собеседник зашумел в трубку, — у меня.       Челюсть Рафаэль открылась — он выдвинул её, ощущал нижней частью лица дискомфорт. Опустил предплечье, пальцами вцепился в ремень. Молчал.       Не произошло дежавю. Он всего лишь кое-что вспомнил.       — Вот как, — он двинул башкой вверх.       — Сейчас. Я передам трубку.       И сразу Дон дёрнул лапой. Между двумя тресками Раф расслышал покорное «держи» — покряхтело опять. Он принялся дёргать себя за конец ремня.       Учуял вдох:       — Да, Раф?       Если голос гения показался томным, то он и не знал, как можно было описать Лео, который звучал ещё мягче, тише, устало. О чём эти оба там трындели без него? Он сжал толстый кончик.       Никакие догадки не лезли, не мог додумать, и от этого ещё больше череп наполнялся подозрением — насупился:       — У меня новости, — и вернулся тереть ткань, — по поводу тех туристов.       И он приступил рассказывать всё, что в нынешний вечер приключилось с ним и его другом и так же не забыл упомянуть, скорее всего, оторвавшееся от полной стаи трио чёрно-красных солдатиков.       — Вы подрались? — Лео впервые после начала повествования возник; произносил быстрее прошлого случая, и вдобавок проснулась у того память: вспомнил свой обычный тон.       — Нет, — Раф повернул голову вбок, издалека выглядывая на улицу, еле замечая здание напротив, в котором не горел ни один свет; там никто не поджидал, интуиция молчала; опять повернулся вперёд, будто обращаясь к старшему брату, там тёршему подбородок. — Мы вошли в подъезд, и они пролетели мимо нас.       Отклика — положительного, осуждавшего, любопытного — от собеседника не донеслось. Мерещилось, что тот просто взял и повесил трубку. Отодвинул от себя экран и, сощурившись от ослепительного сияния и имени младшего брата, который маленько вылетел из памяти, удостоверился лишний раз, что это было не так. И снова щекой, виском вцепился в телефон.       Тем не менее он не был в силах себе помочь — ни одни сомненья насчёт лидера картинками и осязанием крутились в его макушке. Затягивал ремень потуже, ощущал пальцами, что ремень где-то внутри разрывался:       — Но я уверен, что они нас заметили.       — Почему?       — Мне показалось, — он отпустил ткань, сжал не до конца кисть, старался вспомнить ветер, который его обдувал, холод, который почувствовал при встрече; и рассматривал ладонь, ища мурашки, а они всё не появлялись, — что я пересёкся с одним из них взглядом.       Дал слушателю минутку подумать, тупо хрустя мелкими косточками.       — Если они тебя заметили, знали, где ты находишься, и ничего с этим не сделали, — он внимал, как при паузе, приостановив грубоватый лепет, тот тоже втягивал в себя дух; тихонько цокнул, — тогда у них, видимо, появились дела поважнее, чем наша смерть.       Он подпёр бок.       Ступня задёргалась, забилась о пол.       — Что происходило дальше?       И он продолжил, не желая громоздиться присобаченным к одному месту и зашатался из стороны в сторону. Друг его пока притих, и он не распознавал помехов — он распознавал свои фразы, проходившие по всей комнате и высовывавшиеся в коридор через каждую секунду. Рафаэль словно болтал с сами собой, и таким образом он следил за потоком речи, лишний, но полезный раз прокручивал сказанное и ещё не сказанное в голове.       Леонардо, однако, за весь второй сеанс на этот раз не проронил ни слова: тот ни перебил, ни вздохну; он только изредка настораживался, как шевелилась затекавшая рука того, как шевелился стул, но это не отвлекало ни его, ни того. Пауз не было между небольшим рассказом.       Пауза появилась лишь тогда, когда его град слов окончился, и настал черёд старшего брата:       — «Палуба» и «Пьер», — тот будто не общался с ним, а передавал информацию сидевшему где-то рядом, явно всё учуявшему, отчего ему стало неприятно, Дону, — да, — обыкновенность опять смешалась с нехорошей мечтательностью, — есть шанс, что это они и что они сейчас находятся в доках, — он ощутил, что собеседник переместился из прежнего положения в новое. — Должен быть какой-нибудь способ отследить этот сигнал.       Обращался к младшему, несомненно, но он по ту сторону трубки ни черта не разобрал — там ничего и не было.       — С учётом того, что это всё провернул Кейси...       — Я, вообще-то, ещё никуда не ушёл.       — То мы мало чего вытащим из него, — немного обернувшись, он так же мало покосился на того и снова поворотился к выходу, — и из этого приёмника.       — Здесь с тобой не поспоришь, — и Лео вновь куда-то качнулся, может, подальше о гения.       Как мелкая капелька воды падала и разбивалась о твёрдую землю, он разобрал, что тот начал чем-то стучать возле микрофона. Ритм был быстрый, удары был хоть и громкими, но слабыми... пальцами был по щеке, куда-то упёршись локтем — он это чётко воображал.       И хмуроватый взор он тоже созерцал там, в черни.       — Должен быть другой способ понять, в каких именно доках они находятся, — мебель под тем заскрипела, — время явно поджимает — мы не можем обойти каждый.       Раф вздымался у самого порога. В соседнем помещении было тихо, свет из гостиной блёклым прямоугольником падал на часть пола — в этом прямоугольнике почти посередине продливалась его тень — он залюбовался.       Донёсся щелчок.       — Вот что, — энергия позволила собеседнику говорить слышнее обычного; тот вообще неплохо для нынешнего положения взбодрился: один скрип взгромождался на другой, — может, есть возможность проверить камеры слежения? — ещё раз. — В интернете должно быть что-то по этому поводу, — приглушённым голосом отворотился от него, — верно?       — Вполне, — прозвучало сбоку не у него, но его башка всё равно малость качнулась, — но я сильно сомневаюсь, что мы найдём камеры всех портов.       Леонардо вроде стремился прочистить горло, но прокряхтел тот коротко и слишком сухо:       — У нас не других вариантов, — отныне ему казалось, что тот общался ни с ним, ни с Донателло, — даже если мы не найдём все камеры, то это должно сузить круг наших поисков; и если нам настолько сильно повезёт, что какая-то найденная нами камера не будет работать, то вероятность, что эти преступники находятся там, будет намного выше. В случае с другими портами нам явно придётся разделиться.       Рафаэль не противился, потому что тот заранее ответил на вопрос. Хотя, ему стало интересно: являлись ли отбитые настолько — действительно — отбитыми, чтобы не догадаться до настолько простой правды, что за теми какой-то любопытный незнакомец пребывал в возможности наблюдать?       — Раф, — теперь тот продолжил с ним, — я хочу, чтобы вы уже направлялись к портам. Я перезвоню тебе.       — Понял, — вместо кивка он потупился.       Собеседник как-то промолчал — не то чтобы старший брат был обязан что-либо пробарабанить дальше, но...       Тот ещё не повесил трубку.       И он ощущал, что должен был что-то пробарабанить: что-то спросить? Что-то добавить? Что-то, наконец, сказать? А имелся ли шанс что-то сказать? Он все эти минуты сообщал будто без воли, не своими мозгами, и не холодный, но пустой дух собеседника через трубку окутал его и тоже стал принадлежать ему. Сковывал: как он вообще при подобных обстоятельствах имел мощь завязать разговор на отвлечённую тему? Раф, конечно, имел, но его бы точно послали: не прямо, но мягко. И всё же это всё равно казалось неправильным — поведение Лео казалось неправильным.       — Берегите себя, — это он услыхал: там ничего не было; тут ничего не было.       — Ага.       Вот уж точно повесил.       Он опустил руку.       — Ну так что?       Раскрутился к другу, который при разговоре из сумки вытащил молоточек с длинной ручкой и забавлялся с бедной лампочкой на потолке.       Свет покачивался, и покачивалась их тень. Он повернулся к окну — руку положил на сай:       — Собирайся быстрее. Мы уходим.       Стиснул.       — Э-эх… так и не поиграли…       Так и не поговорили. Вообще.