Продрогшее до костей тело покалывает будто мелкими иголками, и меня всё ещё трясёт, но холода уже не чувствую. То ли просто перестал реагировать, то ли вообще умер. Последняя мысль начинает пробиваться всё чаще в затуманенном сознании, но что-то мешает ей закрепиться. Пытаюсь пошевелиться, но не могу двинуть ни ногой, ни рукой. Тело не слушается, только странные звуки словно роями накатывают, а потом внезапно пропадают, чтобы через некоторое время вернуться в мою голову. Запрещаю себе что-либо слышать, но чей-то голос настойчиво пытается вытащить меня из темноты. Отгораживаюсь от непонятных шипящих слов, потому что, как только начинаю вслушиваться, где-то внутри прорезается острая боль. Но голос настойчив, а сознание, наверное, не может быть вечно в отключке.
— Дима…
Своё собственное имя кажется чужим, как будто на меня его просто прилепили, написав на изодранном клочке бумаги, и мне, чтобы убедиться в том, что так зовут именно меня, нужно раскрыть глаза и прочитать буквы на этом чёртовом листике. А глаза не открываются, поэтому часто повторяющееся «Дима» просто отскакивает от меня как мячик. Где-то фоном ещё голоса, чужие и пугающие, но этот, который ближе всех, слышится всё отчётливей.
— Маленький мой, ну же, очнись…
Хочется улыбнуться, но губы тоже почему-то не слушаются. Раньше, ещё в детстве, бабушка очень часто называла меня так, пока однажды, классе в третьем, я не заявил ей, что уже вырос. С тех пор я стал просто Золотком, Димочкой, Димой…
Мысленно возвращаюсь на несколько минут назад. Значит, «Дима» — это всё-таки я? И голос над моей головой обращается ко мне.
— Как он? — хрипловатый вопрос где-то со стороны.
— В отключке, — произносит надо мной, совсем тихо, наверное услышал только я, а не спросивший. — Может, сразу в город?
— К нам ближе.
— У нас не те условия, ты же знаешь.
— Ему сейчас хоть бы что-то. А там и в город можно, — говоривший прокашливается и добавляет уже тише. — Лёш, может положишь его на кушетку?
— Холодно… — чувствую как меня словно тисками сжимают. — Почему никто не догадался взять чёртовы одеяла?
— Не психуй. Выехала самая ближайшая к нам машина. Уж что было, то было. Ты сам-то не замёрзнешь?
— Нормально мне… — при последних словах улавливаю тёплое дыхание, коснувшееся моей щеки.
— Ну, ладно. Ещё минут десять ехать. Надеюсь, что в больнице ты позволишь врачам сделать свою работу?
— Я от него не отойду.
— Я понимаю, мальчик — твой друг, но ты мешаешь людям работать. Ребята из скорой…
— «Ребята из скорой» пусть радуются, что я им конечности не поломал за их невъебенную заботу о больном, — руки, сжимающие меня, напрягаются, теперь отчётливо понимаю, что меня кто-то обнимает и прижимает к себе. — Костоломы чёртовы.
— Алексей, перестань. Кто же знал…
— Знать не обязательно. Нахер им глаза во лбу? Пусть бы смотрели вначале, а потом что-то делали.
— В больнице куртку с него всё равно снимут.
— Конечно… И пусть только ему будет больно при этом!
— Что за ребячество! Ему и так хреново! — говоривший матерится почти шёпотом и продолжает. — У парня переохлаждение, ушибы по всему телу, а ещё изранена спина. Правда, рассмотреть последнее ты врачам не дал, так как тебе не понравилось, как они отдирают ткань от ран…
— Он кричал.
— Да мать твою, Алексей! А если там что-то серьёзное?! А если кто-то из медиков со скорой напишет жалобу? Жизнь человека, возможно, зависит от этого, а ты вцепился в него как клещ и не выпускаешь из рук. Может, ты сам сейчас и делаешь ему плохо!
Тут же железные объятия, не дававшие дышать нормально, немного ослабевают, и я втягиваю в себя воздух со свистом. Вместе с кислородом в тело возвращается боль. Одновременно накатывает непонятный страх, словно всё только должно случиться.
— Пусти… — двигаю губами, но звук не получается, а меня всё больше начинает потряхивать. Я узнал голос надо мной и понял, в чьих руках оказался. Опять.
А он? Как может просто так обнимать меня, говорить о плохих врачах, о том, что хочет уберечь меня. Как может так притворяться? Игра на публику или потом, предо мной, он тоже будет строить саму невинность?
Всё ещё не открывая глаз, но уже достаточно придя в себя, высовываю руку из кокона вещей, в которые меня замотали, и упираюсь в твёрдую грудь, по ощущениям обтянутую только футболкой.
— Пусти, — в этот раз получается, и моя просьба, в совокупности с отталкивающим жестом, была замечена.
— Дима? — Лекс склоняется очень низко, так, что я чувствую его дыхание на коже. — Как ты?
— Пусти меня, — открываю глаза и вижу перед собой размытое пятно его лица.
— Потерпи, родной, мы сейчас в больницу приедем, — гладит меня рукой по волосам, а меня тошнить начинает от такой притворной заботы.
— Аркадий Петрович… — с трудом вспоминаю как зовут крёстного Лекса и надеюсь, что именно его голос я слышал несколько минут назад. — Это он виноват…
— Парень, о чём ты? — в поле зрения появляется ещё один неясный образ.
— Лекс… Алексей Волков… Это он всё придумал. Приказал ребятам… меня… — в глазах мутнеет ещё больше, и я стараюсь договорить пока опять не отключился. — Он хочет моей смерти, уже давно… С того случая на речке, когда его… изнасиловали.
— Дима, замолчи! — Лекс шипит мне в лицо, и я не могу понять: злобно или наоборот, с болью в голосе.
— Золотарёв? — следователь склоняется ещё ближе. — Откуда?..
— Я был там… — дыхание сбивается, и я немного теряюсь в пространстве, поэтому приходится прикрыть глаза, чтобы голова не так кружилась. — Я был там с ним… Но я убежал. Испугался. Мне было страшно…
— Перестань… — Лекс почти стонет и утыкается губами в мои волосы, не боясь того, что мы тут не одни.
— … я не позвал на помощь, хотя должен был… Именно из-за меня они сделали с ним это.
— Господи… — Аркадий Петрович устало садится рядом с нами на кушетку.
— А теперь Волков мстит мне за мою трусость… — последние слова даются с трудом, но меня, кажется, услышали.
В воздухе как будто образовался вакуум. Своим виском я чувствовал как бешено забилось в груди сердце Лекса. Он молчал. Следователь тоже хранил тишину. Я просто физически не мог выдавить ни звука, но явно понимал, что что-то поменялось.
— Лёш… — первым отмер именно его крёстный. — Ты же понимаешь, что как только мы приедем, я буду обязан… До выяснения всех обстоятельств…
— Понимаю, — голос Лекса слишком ровный и спокойный. — Делай, что должен.
— Может положишь его на кушетку?
— Нет, — на мне поправляют окутывающие меня куртки, подозреваю, что одна из них именно Лекса, не зря он сидит полураздетый. — Мы почти приехали.
Остаток пути в машине скорой помощи была полная тишина, не считая поскрипывания, характерного для более старых авто, и размеренного дыхания в моих волосах. Его дыхания. Лекс по-прежнему прижимал меня к себе и что-то нашёптывал. Я долго не мог понять, что он говорит, и только в конце, когда скорая наконец-то остановилась, понял.
— Всё будет хорошо, малыш, всё будет хорошо… — шептали его губы, а я почему-то подумал, что хорошо уже не будет никогда.
***
В больнице я несколько раз отключался, поэтому время до того, как я оказался в палате, помню смутно.
Очнулся уже один, в тонких проводках капельницы и лёжа на боку. Первым желанием было перевернуться на спину и осмотреться, но я очень вовремя вспомнил об оставленных Васькой следах. Интересно, что там? Если я спрошу у кого-нибудь из мед персонала, мне ответят? А, может, глянуть самому? Но последнюю мысль я отмёл тут же. Не хотелось знать, что изобразила на моей спине больная фантазия цыганёнка. Может быть потом.
Некоторое время я просто лежал и наблюдал за каплями, медленно падающими в системе капельницы, потом начал вслушиваться в звуки из коридора, но вокруг была тишина. Если судить по темноте за окном, на улице всё ещё ночь или уже следующая ночь. Я не мог точно сказать сколько нахожусь тут и какой вообще день недели, так же как и не мог предположить сколько пробыл в той яме.
Судя по слабости в теле и лёгкому ознобу, жар не прошёл окончательно, а тянущая боль в горле говорила о начале простуды. Конечно, разве можно было надеяться на другой исход, гуляя с голой задницей по морозу?
Зашевелил свободной от проводков рукой под одеялом и, пройдясь по коже груди и живота, обнаружил неприятную вещь: я голый. Единственное, что украшало моё тощее побитое тельце — это повязка на всю спину. Я чувствовал её от затылка до копчика.
Не то чтобы я прямо сейчас намеревался свалить куда-то, я же не полный псих, но осознавать себя полностью раздетым было неприятно.
За спиной скрипнула дверь, и послышались тихие шаги, а меня как будто в ледяную воду окунули. Я тут же вспомнил до мельчайших подробностей тот день в больнице, после подвала, и то, как Лекс приходил ко мне. Стало дурно и, несмотря на обстоятельства и своё, явно плачевное, физическое состояние, захотелось спрыгнуть с кровати и убежать.
— Дима… Золотарёв?
Уже было собравшись сорваться с места, я выдохнул с облегчением и повернул голову, разглядывая пришедшего.
Аркадий Петрович выглядел устало и как будто постарел на несколько лет одним махом: красные глаза и сероватого оттенка кожа, как минимум трёхдневная щетина на лице и всклоченные седоватые волосы.
Заметив, что я не сплю, обошёл кровать и сел на стул в метре от меня. Некоторое время просто смотрел то на мою, выглядывающую из-под простыни руку в гипсе, то на проводки капельницы, опутывающие эту же руку, в конечном итоге всё же перевёл взгляд мне на лицо.
— Здравствуй, — произнёс как-то неуверенно, и я подумал, что сейчас в нём нет ничего от того грозного следователя, которого я знал.
— Здравствуйте, — собственный голос был хриплым, и слова отдавались болью в горле.
— Я хотел с тобой поговорить, — мужчина потёр лоб и продолжил. — О том, что случилось вчера, и о том, что произошло более четырёх лет назад.
— Спрашивайте, — я перевёл взгляд на тёмное окно и попытался заставить себя не думать о том, что сейчас собираюсь говорить.
***
Сдать Ваську и его подпевал со всеми потрохами было не так сложно, хотя где-то внутри царапали неприятные воспоминания, и разум то и дело подкидывал картинки прошедшей ночи.
Сдать Лекса было равносильно смерти, но я продолжал свой рассказ, периодически прерываясь и глотая горький комок в горле. В тот момент, когда я, вполголоса, заплетающимся языком, поведал следователю о случае, когда Лекс дал добро своим парням, чтобы меня изнасиловали, но в последний момент сам же остановил их, и я отделался только оцарапанной спиной, всё же заплакал. Без звуков, просто слёзы сами потекли по щекам. Стыдно не было. Было больно, как будто всё произошло только вчера.
Единственное, что я не смог рассказать и о чём умолчал — это наша ночь с Лексом, когда он взял меня, сделал меня своим, заставил понять то, чего я не понимал раньше. Да, это было изнасилование чистой воды, и я это знал, но просто не смог обвинить его ещё и в этом. Не потому что мне было жалко его. Просто мне казалось, что это должно остаться между нами. Об этом должны знать только мы вдвоём.
— Это всё? — Аркадий Петрович выдохнул как-то обречённо.
— Да.
— Ты уверен, что Алексей был в сговоре с ребятами, которые тебя похитили?
— Да. Они сами об этом сказали. Васька сказал… что ему приказал Ле… Волков.
— Понятно… Ну, что же, если вспомнишь ещё что-то, я оставлю номер телефона, звони.
— Хорошо, — я смотрел на то, как мужчина устало поднимается, и неожиданно для себя спросил. — А где сейчас… Волков?
— В камере, — следователь всего на несколько секунд зажмурил глаза, как будто боясь, что я могу увидеть лишнее в его взгляде, и только потом успокаивающе посмотрел на меня. — Не переживай, он больше тебя не тронет.
— А эти?.. — как ни силился, я не мог вспомнить имена и лица тех парней, только Ваську.
— Они тоже пойманы, — он кивнул головой, как бы подтверждая свои слова, и поспешил на выход, у самого порога негромко сказав мне в спину. — Отдыхай. Всё будет хорошо.
А я тут же вспомнил слова Лекса, которые он мне шептал, почти не слышно, согревая меня своей курткой и свои телом. Почему?
Зная, что поступаю правильно, сообщив обо всём Аркадию Петровичу, я не почувствовал облегчения, наоборот. Словно что-то давило изнутри, мешая нормально дышать. Какая-то часть меня сломалась, и осколки разлетелись острыми иглами по венам, доходя до мозга, чиркая по воспоминаниям, оставляя после себя кровавые царапины.
«Будь ты проклят, Лекс! Я должен ненавидеть тебя! Должен!»
И только сейчас, осознав весь ужас происходящего, я позволил себе разрыдаться. Не просто пустить слезу, а выть в подушку раненым зверем, сминая больничное покрывало и грозясь нечаянно вырвать капельницу из руки.
Не знаю, как долго бы это продолжалось, но меня спасла дежурившая сестричка, вошедшая в палату проверить как у меня дела и испугавшаяся моей истерики. Долго не раздумывая, вколола мне успокоительное, и я наконец-то смог позволить себе отключиться, провалившись в пустой сон без картинок и образов.