Без революции нет эволюции. С.Е.А.
Свобода. Один английский классик писал, что она равна рабству, но это не так. Свобода — выбор; выбор из множества равнозначных исходов, которые не ведут в никуда. Можно сказать, что теория вероятности — это теория свободы. Мысль об этом настигала меня изголодавшимся хищником, но было поздно. Когда принесли почту, я вздохнула и схватила первую попавшуюся газету, меж листов которой не прятались ни индульгенции, ни священные писания. Лишь сводки о конце света. За него голосовали, как на выборах, как на референдумах. Сообщество демиургов обратилось в гудящий, переполненный отходами улей. Я с тревогой читала о нём в газетах, прислушивалась к сообщениям с закрытого сайта. Свободу хотели заточить обратно в ящик Пандоры. Хлопнула дверь. Ко мне в комнату вбежал Альберт, заставив оторваться от чтения; в его руках дрожала листовка, покрытая мелкими, размазанными буквами. — Они разгромили Азиатскую Академию! — воскликнул он. — Теперь на очереди мы, они думают, что наша Академия в одиночестве станет лёгкой добычей. Divide et impera, конечно же! О боги, что я наделал… Выдохшись, Альберт резко опустился рядом и обхватил голову руками. — Ты просто устал, — вздохнула я. — Давай тихо, спокойно, по порядку. Последние недели мы выступали перед студенчеством, срывая один на всех народный голос. Альберт писал плакаты с короткими, режущими слух лозунгами — преподаватели косились на них, но срывать не отваживались. Ты говорила речи, проповедовала, увещевала, как Владимир Ульянов, только приехавший к соратникам, с огнём в глазах и полными карманами идей. А я не знала, что делала. Порой мне казалось, что лишь копила в себе сомнения. Когда голосования по проекту валом прокатились по миру, Академия облачилась в нейтралитет, а мы не замолчали. Их это задевало, выводило из себя. Я ходила к преподавателям, ходила к ректору и чего-то требовала, закрываясь ярлыком «отличница и староста группы», как блестящим щитом. Но под ним кипели и плавились сомнения. — Перед самым голосованием в Азиатской Академии появилась группа активистов, которая выступала против реализации моего проекта, — собрав мысли воедино, начал Альберт. — И когда в представительстве поняли, что они ближе к успеху, на Академию было совершено нападение. Часть забрали, а часть, тех, кто забаррикадировался и успел уйти в свой мир… замуровали на месте. Просто залили бетоном, понимаешь, сестрёнка?.. Если кто-то вернётся — то погибнет, и всё это mea culpa. Поэтому я должен исправить то, что натворил. Нет ничего такого, что нельзя было бы попробовать исправить… На миг я утратила дар — или, может, проклятие? — речи. Он, первый поклонник мёртвого языка, неподвижный, как античный идол, всегда боролся за жизнь, а мне хотелось от неё лишь бежать. Пальцы сами смяли тонкие листы газеты; смели их в сторону. Стыдно. Впервые стало стыдно не за то, что сделал, а за то, что не делал ничего. — Как, как ты собираешься это исправлять? Но Альберт не успел ответить. — Ты хотела сказать «мы». — По стенам пронеслось эхо звонко-хрустального голоса, выученного до единой ноты. Ты решительно вошла в комнату, распахнув и мягко притворив дверь: — Ал встретил меня первой и всё мне рассказал. Фениксов огонь упрямства полыхнул в твоих глазах. Я снова вздохнула и надолго задумалась. Одним упрямством да против системы… Чтобы создать что-то, этого мало: нужна живая, цепкая, как корни дерева, мысль. Мысль — это первое. — Сдаюсь. Мы, — встряхнула раскрытыми руками я и обернулась к Альберту. — Ал, послушай, тебе не в чем себя винить. Не будь тебя, всё равно бы нашёлся другой человек, другой самоубийственный проект. В любом случае они бы нашли, как вмешаться в историю. У тебя есть план, что делать? Ответив так, я пробежалась глазами по листам на столе, по тебе, стоявшей в самом центре комнаты. Раннее солнце продиралось сквозь задернутые шторы и липло к чёрному атласу твоего галстука. Под ресницы лезли настойчивые блики. Взгляд невольно соскользнул на Альберта, который протирал очки, готовясь взять слово. Поймать за хвост и не выпускать до победного, уж я-то знала. Нас было трое. Треугольник. Число симметрии, родившейся в точке сгиба. Начало, середина и конец. Прошлое, настоящее и будущее. Если двойка была случайностью, то тройка давала закономерность, ту самую, которой не доставало Дарвину. Я мельком улыбнулась и поправила штору. — Decus in simplicitate, — с задумчивым видом изрёк Альберт. — Чем проще, тем лучше. Текст с формулами творения пишут на свитках или хранят на очень мощном носителе. Вы и сами знаете… Его не размножить просто так. Нужно отключить систему наблюдения, проникнуть в представительство и стереть информацию на компьютере. Они привыкли к своей неприкосновенности de die in diem, потому не ждут нападения. — По-английски, пожалуйста, — не выдержала я. — А бумажная копия? — Я залил свиток водой, когда занимал своё место после презентации, — Альберт, смутившись, потёр лоб. Залил. Мне захотелось нервно расхохотаться, губы свело от этого глупого желания, но я промолчала. Так и возникают удачные возможности, по вине чужих ошибок. Удача — нежданный подкидыш, дитя случайных связей. — Когда вылетаем? — деловито поинтересовалась ты, взглянув на часы. Будто собиралась рвануть в аэропорт и отправиться в Россию прямо сейчас. Часы показывали половину десятого, время последний раз выступить перед студентами в актовом зале. Сегодня наша Академия присоединялась к всеобщему голосованию. Сегодня нас могли вышвырнуть за борт закона, как слепых котят. От неподготовленности ни к чему мутило. Хватит ли для успеха практических по Общей безопасности?.. Хватит ли умения стрелять по старым мишеням с красным кругом посередине?.. Я неплохо стреляла, но не по живым. По живым — никогда. — Давайте поговорим об этом позже, — покачала головой я, и Альберт поднялся с кровати. «Кто, если не мы», — читалось на его лице. Как знакомо. Думая каждый о своём, мы вышли из комнаты и направились через крыло реалистов к лестнице, чтобы пойти в учебный корпус. По дороге тебя остановили две девчонки с первого курса, и ты махнула рукой, что догонишь. Альберт спокойно кивнул и пошёл дальше. Мне пришлось последовать за ним. Когда мы очутились на месте, зал был полон людьми под завязку. Толпа гудела всё громче с каждым мгновением. Тебя не было. Выглядывая на сцену, Альберт косился на часы и задумчиво постукивал по циферблату. От нервного ожидания к горлу подкатила тошнота. — Нельзя заставлять их ждать, — наконец промолвил он. — Мари опаздывает, иди ты. Ты отличница курса, тебя станут слушать. Сердце заколотилось, как молотом о стены. Моё неозвученное возражение утонуло в окрепшем шуме. Альберт выжидающе смотрел на меня. Зал гудел. Сглотнув вязкую слюну, я послушно потянулась к трибуне, но потом передумала. Подошла к самому краю, чеканя шаг; ощупала носком ботинка эту линию, которая подводила к грани возвышения. По мне свободно скользили сотни глаз — любопытных, безразличных, разных. Самый пристрастный личный досмотр. Сердце зашлось в заполошном бое — насмерть. Оно стучало, как часовой механизм, в едином ритме с сердцами сотен людей, которых я была обречена убеждать в том, в чём сомневалась сама. — Знаете, пока я училась здесь, мне пришлось написать много проектов, — обращаясь ко всем и ни к кому, произнесла я. — За все семь лет я не пропустила ни одного занятия по профессиональной этике, только ни разу не услышала там самого главного. Что нельзя отстраняться от людей. Ставя себя на ступень выше на этой лестнице божественной эволюции, мы уходим лишь от себя же. Правда в том, что не демиурги создали искусство. Труд. Вымысел. Все проекты и эксперименты лишь повторяют и переосмысливают то, что люди накопили за тысячу лет. Все мы заложники природы. Дыхание истончилось до нити. Я глотнула воздуха, как голодная, и крепче сжала микрофон. В зале стояла мёртвая тишина. Глаза больше не бегали по мне — они смотрели, не отрываясь. Я чувствовала себя под прицелом. Играла для них маршала — не того, который пел, но того, что поднимал армию с одного приказа. Нужно продолжать. — Но я горжусь осознавать себя таким заложником. Потому что есть те, кто забыл, откуда вышел. И за тысячи миль от нас гибнут наши братья и сестры, а мы голосуем за конец света. Это глупо. Люди выбирают коррумпированных начальников, которые воруют деньги, а мы — тех, кто украдёт у нас вообще всё. — По толпе прокатился шум, и мой голос последовал за ним, выше и выше. Я снова взглянула в самую гущу и заметила там тебя. Ты смотрела на меня так, будто видела впервые. Ошалело и пламенно. — Поэтому я зову вас с собой, — не остановилась я, не в силах идти наперекор инерции. — Пришла пора ответить. Проголосовать против! Готовиться к обороне! На моем факультете говорят: «Эволюционируй или умри», и пусть смерть постигнет всех виновных в случившемся. Да здравствует первый настоящий проект — проект Свобода! Едва я договорила, внизу загремел гул. Голоса крепли и вились ввысь. Ко мне потянулись руки; моё имя звучало в стенах этого зала не в первый раз, но сейчас оно превратилось в лозунг. В символ. Я стояла на краю, раскрасневшаяся, растерянная, готовая если не идти в народ, то хотя бы в него упасть. Опомнившись, ко мне на помощь заспешил Альберт. Я успела лишь выдохнуть в микрофон хриплое: «Спасибо», и он выдернул меня из-под разрывного огня взглядов, чтобы повести окольными путями, прочь от шума, который вворачивался в мозг раскаленными шурупами. Мысли путались, мешали и мешались между собой. Как током, било новое, безумное открытие. Неужели ты каждый раз уходила с этим мутным осадком в голове?.. С разорванным, как у Данко, сердцем?.. Альберт покружил меня по коридорам и, толкнув одну из дверей, завёл внутрь. Поддержал под руку. Уложил на диван. Не оглядываясь вокруг, я прислонилась пылающим виском к подушке. Воздух кололся и шёл рябью. Под веками бродили виды визжащей толпы. Как попрошайки. Или вино. Ох, и что это со мной? Я вытянулась и прислушалась к путанице мыслей. Ничто не отозвалось. Пусть. Зато я убедила себя. Прочее завтра, завтра…***
Я проснулась, когда утро только захватывало небо, обеляя его собой. Солнце лукаво заглядывало в окно. Подле меня сидела ты, одетая не во флаг анархии, но в траур. Предчувствие вознилось штыком меж рёбер. В этот миг я не смогла бы сказать точнее, даже если бы соскребла все слова со дна разума. — Твоя революция ожила, — обронила ты, протягивая мне руку. — Спасибо тебе, что ты сделала это. Моя революция уместилась в человеческом теле, в линиях и изгибах, которые я воссоздала из ничего. Прежними остались лишь чёрные глаза. Они блестели лихорадкой. — Ты моя революция, — сглотнув, ответила я. Вяжущая, вязкая слабость окутала с ног до головы. В твою тонкую ладонь тянуло вцепиться, вжаться пылающей щекой, но я лишь дотронулась до неё и отпустила. Ты одним своим присутствием говорила, что всё сделано не зря; вопреки, наперекор, но не зря. Я вдохнула холодный воздух, погружаясь в купель молчания. Почему наши правила — это правила демиурга, а не человека? Чем мы лучше?.. Каждый, кто бездумно проголосовал за Конец света, доказал, что ничем. Думаю, первое правило человека было бы: «Осознавай». Я сидела рядом с тобой и не осознавала, где кончался предел моего дозволенного и начинались границы твоей неприкосновенности. Говорить перед толпой оказалось куда проще, чем молчать наедине. Ты плавно подалась навстречу и прикоснулась губами к моему лбу. В кожу впилось, впиталось тепло. Никакое солнце не сжигало так, чтобы до самой сути. Эти раскаленные мгновения захотелось затянуть узлом, заточив Сансару в её же кругу. Но воспоминание о вчерашнем дне распустило нить-верёвку. — Выборы, — встрепенулась, как птица с всклокоченными перьями, я. — Кто победил? Порядок, перед которым нас поставили — к стенке и в ряд — был бесчестен. Понятия обратились в свои противоположности. Двумыслие?.. Бес честен, провозглашая множественность выборов, не отличимых друг от друга. — Мы победили, — с материнской гордостью приподняла подбородок ты. — Мы выступим против. Ректорат готовится к обороне, младшие курсы уже эвакуировали. И самое главное, что ты должна узнать: Альберт получил билеты на самолёт. Мы летим в Россию. Туда, где революция прошагала по площадям, волоча ноги и щеголяя кроваво-рваными, в ранах, знаменами. Где разбили на осколки целую империю, чтобы собрать свою собственную. Неудивительно, что тебе было суждено познать эту страну. Беспомощно улыбнувшись, я поднялась с дивана и тоже ударила, желая повторить прорыв предков: — Готова ли ты стрелять по людям? Твои плечи застыли искусственной линией, искушающей её перечеркнуть, и ты стала напротив, вторая Ева; первая Мария. Под прицелом решимости не уцелело ни слова. Пальцы вспомнили тянущий холод пистолета, а в голову бросилось предательское: «Смогу ли я сама?» — Я не готова, — прямо призналась ты и сощурила глаза, будто подслушав мысль. — Но выстрелю, если потребуется. Выстрелишь?.. Выстрелишь. Это слово билось и вместе с сердцем, и вместо него, пока мы собирали оружие и собирались с силами. Время свисало с раскрутившейся катушки. Сборы окончились быстро. Я не замечала часов — хотя они были застегнуты на запястье. Разговор с ректором, посадка на рейс, три часа в самолёте, сидя по правое плечо от тебя. Как символично. Но на ангела я походила мало — разве что на его нелепую статую с отколотыми крыльями. Силясь расколоть и тишину, Альберт оборачивался к нам, чтобы вслух вспоминать морозный сверкающий Санкт-Петербург. Невский с его толпами народа. Метро, как кишка, протянувшееся под землёй. Отрезанные связи мёртвыми гадюками лежали на земле — меня не тянуло вернуться на родину. Сделать это за своих непутевых родителей, которые, как листья, никогда не видели собственных корней. Но где-то в грудной клетке вьюном разрастался трепет. — Ты ведь из России родом? — спросила ты, приподняв голову с моего плеча. Природное любопытство предлагало вкус всех запретных плодов мира, но мне не хотелось быть той хозяйкой, что поднесёт его со змеиной улыбкой. Я нервно дёрнула уголком губ. У демиурга не было своего прошлого. Только прошлое человечества. И ведь додумался же кто-то — что сирота воспитает поколения, подсунутые ему собственным миром, как нельзя лучше?.. — Не я, мои бабушка и дедушка, — ответила я и откинулась на спинку кресла. — Из Союза. Ты кивнула с серьёзным интересом, как первопроходица, вышедшая к белому пятну и задавшая себе первый и единственный вопрос. Можно ли запятнать что-то белым? — Как тебя зовут? — был твой вопрос. Вздрогнув, Альберт обернулся и переглянулся со мной. Спрашивать о таком не дозволялось. Выходило за острые грани приличия. В средневековой Европе считали, что слово тождественно вещи, и демиурги подобрали это наследие, как падаль, сделав процедуру имяотречения чем-то вроде прививки от прошлого. Я знала, что Альберт приехал из Англии, но его имя оставалось для меня тайной. Ещё одним белым пятном. Как и моё — для него. — Дайонн, — резковато отбила я. — Никакого другого имени. За стеклом иллюминатора тёк закат. Будто кто-то пролил кровь и не убрал за собой. Я смотрела в расколотое-заколотое небо, не отрываясь. Ты смотрела на меня — не жалобно, но с жалостью. Но разве тот, кто не учился в Академии, мог понять?.. Время прокрутилось, намотав нить на катушку. До упора, до конца. Хронос хронически педантичен. Смотря в окно, я не различала цветов, холода в салоне, минут. Оставшийся путь прошёл в молчании и тягучих раздумиях, что же ждёт нас по приезде. Победа или поражение. Впервые третьего не дали. Самолёт прибыл к вечеру. Когда мы сошли, в аэропорту царило нездоровое оживление; прилетевшие цепочками неслись по тромбам и артериям здания, забирали багаж, проходили через контроль. В ушах звенела русская речь, глубокая, плавная, плавкая. Я вслушалась, жмурясь до боли, тряхнула головой и зашагала к выходу. Ты мягкой поступью шла позади. Багажа у нас не было; Альберт выскочил на улицу вперёд нас, чтобы забрать у поверенного оружие. Если волк пожрет светило, ничего более уже не понадобится. Чёрный блеск пистолета станет последним, что вспыхнет в опустившихся руках. Оружие вместо солнца. Крики вместо музыки. — Идёмте, пора ехать, — Альберт вернулся к нам, пряча сумку за пазухой. — Машина ждёт на парковке. Продирающий ветер клочьями вырывал тепло из-под полы куртки. Запахнувшись плотнее, я потянулась следом за тобой. Мимо спешили равнодушные прохожие. Они не знали, что шагали в волчью пасть, в петлю, которой обернулась змея, готовая сломать миру шею одним объятием. Серый город вокруг напоминал мне окрестности лимба. Те же потоки неприкаянных, та же оторванность от жизни. Я натянуто улыбнулась — углы губ заострились, дрогнув, — и открыла для тебя дверцу машины. Если рай — это конец игры, то ад — лишь начало. Мотор загудел натружено, будто обмотка двигателя треснула и разошлась по швам. Альберт сел рядом с шофером и заговорил с ним об Академии. Опущенное стекло дрожало и дребезжало, так, будто когтем скребли по железу. По моим волосам скользил небрежный ветер. Когда машина тронулась, мне показалось, что я сейчас развалюсь на части вместе с ней. Паника отвоевывала разум по кускам, восставая — не на площади, мимо которой мы проезжали, но в усталой голове. Взглянув на меня, ты привстала с сиденья и закрыла окно. Мелкий, мелочный шум как отрезало, в салоне зазвучала одна ломано английская речь шофёра, расспрашивавшего Альберта о том, что происходило в Академии. — Не уходи в себя, — тихо попросила ты. — Вспомни, что ты говорила. «Эволюционируй или умри». Одеревеневшими пальцами я нащупала ручку сбоку, как если бы собиралась распахнуть дверь и, выпрыгнув наружу, опередить себя: — Я не хочу умирать. Чтобы вы умирали. Чтобы кто-то умирал. От переливов тревоги горло стиснула невидимая рука. Я взглянула на тебя: ты держала ладонь в моей и блаженно молчала. Миротворец с пистолетом, заткнутым за пояс. Эта противоречивость очаровывала, но чтобы творить мир, сначала нужно было разрушить прежний — и мы знали это как никто. Пистолет не стрелял ромашками и незабудками, которые бесстыдно лезли из дула, а революции не пристало приходить разоруженной. Тебе — не пристало. Цветы пуль лучше, но как же тогда сражались со злом все эти Мараты и Гевары?.. Я пожала твою ладонь. — Прости, задумалась, — подняв глаза, откликнулась ты. — Я хотела сказать, что в контексте спасения мира не имеет значения то, чего мы хотим или не хотим. Я готова умереть. А убить?.. Насмешливое не(до)верие мелькнуло на моем лице, и ты быстро отвернулась. Видеть правду порой было куда сложнее, чем видеть ложь. Я стиснула руку в своей крепче, словно извиняясь, но ничего не сказала. Слова пережало у самых голосовых связок. На самом деле, выбор не звучал: «Эволюционируй или умри» — он был: «Умри или убей». Машина резко остановилась, тряхнув нас, как электрический стул, по которому проходил ток. — Приехали, — кивнул с переднего сидения Альберт. Холодный воздух оцарапал лёгкие. Я вышла на дорогу. Впереди высилось здание в пять этажей, через крышу которого мы собирались проникнуть в Представительство. Опустив стекло, демиург-шофёр махнул нам на прощание и пожелал «не проебать планету зря». Грубая точность, наложенная на неверные конструкции, отозвалась волнением в груди. Одни перед чёрным чудовищем здания. Альберт вскинул голову, чтобы оглядеть баррикаду, что предстояло взять, и протянул нам рации для связи. — Повторим план, repetitio est mater studiorum, как все мы знаем, — возвестил он, сдобрив слова привычной латынью. — Благодаря тому, что здания стоят близко друг к другу, мы можем попасть на крышу этого дома и следом — на крышу Представительства. Далее я взламываю защиту, чтобы проникнуть внутрь. Остальное по обстоятельствам. Помните, что нам нужен вся сеть с главным сервером, иначе проект сотрётся не отовсюду. Наострив чувство опасности до предела, я кивнула. Осторожно влезть на рожон, чтобы распяли на нём же. Я не умела по-другому. Мимо нас в подъезд прошла пожилая женщина в потертом пальто, и ты придержала за ней дверь. Внутри царила тишина. Мигала единственным глазом лампочка, посылая волны больного тусклого света. Обшарпанные двери, обтянутые чёрным, зияли в стенах, как провалы. Наверх вели узкие ступени. Лестница в небо; лестница эволюции. В верхнем пролёте свет горел ярче. В нём ты казалась чёрным ферзем на белой — лестничной — клетке. Если засмотришься, впору выжечь глаза. Мы взлетели наверх в считанные мгновения. Ход на крышу был открыт, и на миг это пошатнуло в искусственно выстроенной уверенности. Что если впереди ловушка?.. Альберт тщательно осмотрел замок, но не нашёл следов вскрытия. Я взглянула на замочную скважину и отчего-то подумала, что он похож на труп, законсервированный в формалине. Если следы и есть — они внутри. Альберт пошёл первым. Ступеньки вывели на свободу, к низкому покатому небу. Наверху гудел настоящий вихрь, живое инферно. Природа страстно желала обрушить на наши головы дождь. В воздухе свистел эфир; а умирающий закат истекал если не кровью, то разбавленной бордовой гуашью. Я прищурилась, ощущая, как красная тень ползёт по лицу. Ты сказала мне что-то, но по бледным губам было не считать. — Давайте скорее, — прокричал Альберт, вытаскивая из сумки тросы. В этот миг раздался резкий щелчок предохранителя. — Стоять, руки вверх, — раздался голос с не по-английски рваными интонациями. — Кто такие? Я машинально обернулась. За трубами стоял мужчина в камуфляжной куртке, чуть сгорбленный, с выбеленными солнцем волосами. В линиях лица резалась острая твердь камня. Кажется, он слышал, что сказал Альберт. Позади него полукругом сбились люди с настороженностью в лицах и пистолетами в руках. Они смотрели на нас, как волчья стая, устремленная отбиваться от чужаков. От этого сравнения мне сделалось не по себе. Я метнула взгляд на Альберта — он замер вне времени, будто белый слон, смытый с доски девятым валом. Сбитый с толку… узнаванием? Под артобстрелом ветра бездействие отдавалось в ушах, звеня и требуя битвы. Ты побледнела глубже, как погибающая в ночи луна. Что-то сделать, нужно что-то сделать — колотилось в висках. — Мы студенты Европейской Академии, — глупо выпалила я, силясь не броситься наутек. Эхо, подхваченное ветром, заиграло в трубах. Момент истины. Мужчина шагнул навстречу, прищурился, примерился и вдруг… облегчённо рассмеялся. Смех, растворившийся в ветряном гуле, отдавался громом в висках. Потепление на восточно-западном фронте?.. В ту секунду между нами и стаей растворялись невидимые линии, подобные тем, которые мелом рисуют вокруг трупов. Его рука с пистолетом, вздрогнув в такт, опустилась. — Я вас знаю, — промолвил мужчина и бросил своим людям пару фраз на русском. Миг, и оружие исчезло в карманах. Неловкое молчание воцарилось на крыше, но оно само говорило: от войны до мира не пропасть. От войны до мира всего один шаг. — Вы те ребята, — приглушив звериную настороженность, много добродушнее продолжил он, — которые убедили Академию проголосовать против проекта. Мы видели вас. Меня зовут Владимир Солнце, а это члены русской анархической партии. Солнце — мёртвых. Анархия. Русские. Ассоциации закрутились, соединяясь в цепочки молекул. Да, конечно, — усложнение. Альберт открыл рот, чтобы ответить, но я опередила его, невпопад, чуя, как стучит загнанное сердце: — В России есть партия анархистов? «Легальная — нет», — прилетел смешок из толпы. По нам скользили глаза подобревших волков, и всё это до боли походило на инициацию. Вторую после ученической. Владимир сдержанно улыбнулся и, шагнув ещё раз, протянул широкую ладонь Альберту. — Моё имя Альберт. Я тоже вас знаю, — ответил на рукопожатие тот, искоса взглянув на меня. — Когда я приезжал на заключительный этап конкурса и оказался на площади, там проходил митинг. Я спросил у вас, против чего выступают. Да, это были вы, теперь я помню отчётливо. И кто бы мог подумать, что мы встретимся, когда настанет общая bellum omnium. Порывы ветра прореживали слова, но Альберт, прянув духом, говорил от лица всех нас так, словно защищал честь родины на международной конвенции. Мы и были его родиной. Не Альбион, вскормленный наследием друидов; не сам Лондон с его молочными туманами. Мы. — Да, точно, я припоминаю, — задумался Владимир, рубя английские слова, как если бы они были для него слишком мелодичны. — У меня хорошая память на лица. Вы же пришли с тем же, что и мы? Не допустить, чтобы людей перебили как собак. Он отступил от Альберта и, поцеловав тебе руку, смотрел уже в твои тёмные от решительности глаза. Русские отчего-то не признавали границ, что в девятьсот семнадцатом, что сейчас. Под их подошвами зияла линия между чёрным и белым полями. — Мари, — благосклонно улыбнулась ты. — Да, именно за этим мы и пришли. Академия надеется на нас. Владимир кивнул и подошёл ко мне, но я, коротко пожав ладонь, вытянула свою руку из его. Настаивать он не стал. Обмен любезностями возводил и крепил инициацию, уподобленную настоящей. Может быть, так перед оскаленным ликом Рагнарёка восставали инстинкты? — Дайонн, — хрипло протянула я и прищурилась: — Вы анархист, говорите? Ни бога, ни господина?.. Моя маленькая игра началась с пробного хода. Не выпад, а па в танце дипломатии. Белый конь двинулся вперёд, путая и пугая разум интуицией. Я невнятно улыбнулась. За нами следили, словно позабыв о скором конце света; лишь ты и Альберт смотрели на меня с укоризной — время текло, бежало, летело. Мимо и прочь. — Вы тоже одна из нас? — выдержал светский тон Владимир. Не выдержала — я. Этой бессмысленности, мной же зачатой. Взгляд невольно скользнул по анархистам, и иллюзии полопались рассохшейся кожей. — Как большинство людей, я пишу правой рукой, но сердце моё всегда было слева, — плавно произнесла я, подводя к тому, на что мы все не взглянули и сквозь пальцы: — Но я не анархистка, забудьте… Лучше скажите, правда ли, что почти все собравшиеся здесь не демиурги?.. Едва ли найдётся много мастеров, которые могут замаскировать свою сущность. В комканом молчании прошелестел вздох Альберта. Он изумленно наблюдал, как в рядах анархистов творится слаженная работа: там стучали по клавишам компьютера, разворачивали и крепили тросы, перебрасываясь полуфразами. Он не находил, когда глаза застлало слепотой. Слепой случай менял всё. — А вы наблюдательны, Дайонн, — кивнул Владимир, сверкнув напоказ уважением, как обоюдоострым мечом. — Да, они в курсе того, что происходит в сообществе демиургов. Не один год. Да, я нарушил Кодекс. Но давайте обсудим это после, когда закончим операцию, — отрезал он и обратился к белокурой девушке, чутко вслушивавшейся в разговор: — Вера, готовь оборудование. Электричество уже отрубили? — Да, ещё минуту, и ребята будут готовы, — бодро отчеканила та. И отошла к краю крыши, где свистели канаты и гремела русская речь. Ощущение общности набухало в воздухе, проливаясь словами и жестами. Владимир смотрел, как работали анархисты, с отеческой гордостью вожака. С залегшей у бровей тревогой. В моих рёбрах ныла тесная неловкость. — Мы всегда уважали Академию, и поэтому доверяем её выбору и готовы оказать вам любое содействие, — просто признал Владимир, широким жестом пригласив подойти ближе. Край крыши уходил вниз, маня уйти за собой. Меж двумя зданиями протянулись чёрные тросы, которые, казалось, зашипят и совьются в кольцо, если дотронуться. На каждого Ёрмунганда найдётся свой змей-искуситель. — Мы сделаем всё и больше, чем всё, — ответила ты, всем существом потянувшись к той стороне. Твои глаза пылали, как угли, раздутые божественным — моим? — дыханием. От созерцания его перехватило — на полпути — и выжало до капли. Смотрела ли я на тебя так, как Владимир смотрел на своих людей?.. Я не знала. В этот трепещущий миг ты полыхала красотой. «Первый пошёл», — прорезался крик, и тросы взвизгнули, когда чёрная фигурка скользнула через пропасть. Бесконечно тягучий миг. Сквозь помехи кашлянула рация, донося единственное слово. «Чисто». И началось; анархисты заметались, замельтешили перед глазами, выстраиваясь в колону. Альберт одним из добровольцев подошёл к краю и задумчиво тронул на пробу карабин. Я сглотнула смешок — всё это напоминало сцену из дешёвого кино. Или порыв самоубийцы проверить узел на петле, чтобы занавесить хаос порядком. Или моё предательство. К щекам прилил стыд. Я не могла так думать, не имела права. На поле фигуры не должны мыслить; они должны ходить, и мы пришли сюда не на смерть, но на убийство — безжизненной, нежизнеспособной утопии. Невесомо дотронувшись до моего плеча, ты прервала эту мысль и повлекла меня к краю, в поток людей. Пришла пора превратить поле жатвы в поле боя. — Все готовы? — повысив тон, Владимир орудовал словом, как красным знаменем. — Прежде чем операция начнётся, хочу, чтобы вы знали: об этом не напишут в газетах, но я горжусь каждым из вас. Начинаем! Передо мной в черноту заныряли люди, подхватываемые ветром. Никто не кричал, только свистели и скрипели тросы. Ты унеслась первой, на прощание заправив мне прядь волос за ухо. «Давай, я буду ждать там», — прозвенело хрупкое поощрение. Моя очередь. На мне застегнули страховку, и я, зажмурившись до рези под веками, полетела над пустотой в пять этажей. Лицо обдало влажным дыханием природы. Скорость в жилах, вой ветра, мягкое ничто под ногами. Спустя пару мгновений подошвы врезались в противоположный край крыши. Какой-то парень хлопнул меня по плечу, помогая сойти. И карабин тотчас полетел обратно. Прерванная мысль обратилась в действие. Действие — это второе. Чтобы дойти до конца, нужно обтянуть костяк идеи живыми мышцами. Заставить кровь продираться сквозь сосуды, напитывая ткани. Бежать на шаг впереди и обогнать жизнь. Саму эволюцию. Владимир переправился последним и отцепил карабин, махнув, чтобы за ним свернули тросы. Та девчонка, Вера, смазанно шагнула ему навстречу, будто озаренная страхом, но промолчала. Обратный путь срезали, как цветок. — Идёмте, — на ходу бросил Владимир. — Мы с ребятами вас прикроем. Альберт кивнул мне и подозвал тебя ближе: — Нужно держаться вместе. Дверь вскрыли, препарировали за пару мгновений. На срезанных петлях сверкало доказательство секундного превосходства. Оно ошпарило, как кипяток. Я провожала взглядом спины людей, представляя петли — другие, — которые покачивались в ветвистых коридорах. Петли времени. Пространственные ловушки, в какие нас загоняли перед экзаменами, чтобы на подкорке кроваво высечь грань между реальностью и иллюзией. Не-демиурги не знали, что их ждёт. Пропустив вперёд очередного анархиста, Владимир отрывисто велел: «Теперь вы», и мы побежали. Под подошвами стенали ступени. Эффект лестницы. Где-то внизу прогремел первый выстрел, порвав по швам тишину. — Нам на третий, — предупредил Альберт, когда по обе стороны стали стены белого коридора. Здесь пойманной птицей билось безмолвие. А там, на третьем частили выстрелы, и потолок вздрагивал в судорогах. Заслушавшись, я зацепилась носком за ступень и едва не полетела на пол. Звуки войны отвратительны. Будь то строевые марши или свист стрел, или пальба, — всё это пело, как сирена, извещая, что эволюция шагнула назад. На войне нет эволюции. Правил — нет. Альберт сверился с электронной картой и свернул. Прежде чем последовать за ним, мы мимолетно переглянулись. Понимание появилось на свет из одной на двоих памяти. Возложив руководство на плечи, Альберт не гнулся к земле, не опирался на костыли. Не затыкал ушей. Он распахивал дверь, заявляя своё право быть здесь и решать судьбу собственного детища. Уже близко. В царстве микросхем и искроподобных сигналов покоился проект, облеченный в коды. Альберт шёл, чтобы раздавить его в зародыше. Как и все мы. Палки и камни могли ранить, но и нули и единицы теперь тоже могли убить. — Осторожнее! — взвизгнула я, когда со стороны лестницы показалась охрана в форме местного Управления безопасности. Пистолет лёг в руку, как влитой. Казалось, само время опустилось в кресло игрока, чтобы неспешно подергать за ниточки. Висок оцарапало призраком пули, и я едва успела нырнуть под столешницу. По коридору разнесся тонкий плач стекла — ваза на столе разлетелась в крошку. В голове билось отчаяние. Как справиться в одиночку, если Владимир увяз на этаже выше?.. Я приподнялась и трижды нажала на спусковой крючок, стреляя отчётливо так, как учил преподаватель по общей безопасности. В центр; прищурившись и следя за мушкой. Человек в форме пошатнулся и рухнул на пол. Попала. Первая кровь разлилась по полам. Пополам перечеркнула мою непогрешимость. Так повелось с древних времен, когда убивали голыми руками, и дошло до начала нового тысячелетия. Поменялся лишь способ, не исход. Оплавленные кусочки металла вонзались в плоть, занося смерть в рваные раны. Я мельком огляделась. Альберт отстреливался около лифта; а ты… Ты держала пистолет в ладони, и он не был её механическим продолжением. Он торчал чужеродным осколком. Ты прижимала дуло к груди безопасника и страшно таращила на него глаза. Напуганная королева. Мария-Антуанетта на эшафоте. Мне хотелось биться — в припадке и за тебя; кричать: «Стреляй!», задохнувшись в гневном рыдании. Ты обещала, клялась мне не в любви, но хотя бы стрелять и выжить. Этого было достаточно тогда. Этого не хватило сейчас. «Я не готова, но я выстрелю». Выстрел оглушил меня, ударив по барабанным перепонкам. Не твой. Вздрогнув, ты согнулась пополам и упала, как падал застреленный мной безопасник миг назад. Как падала Вавилонова башня в прошлом тысячелетии. Пистолет выскользнул из ладони и проехался по полу с жутким скрежетом. Кровь-кровь-кровь. Рухнув под стол, я завыла в унисон. По щекам кислотой разлились едкие слезы. Мне хотелось, чтобы меня встряхнули, как куклу с оборванными ниточками, и сказали, что так не бывает. Герои не умирают в начале битвы, оставив пустыми страницы собственной истории. «Не готова, но выстрелю». Память вырисовала остро-серьёзный взгляд чёрных глаз, обещавших жизнь. Нет. Я не верила миру, где тебя не стало. Слёзы высохли на слипшихся ресницах, и в лёгких развязался узел больной судороги. В коридоре стихли выстрелы. — Дайонн, — пробился сквозь мысли голос Альберта. — Acta est fabula, но я ранен. Я поднялась, медленно выпрямляясь; с тропами слез на щеках, пистолетом в руке и гордой осанкой. Рыцарь для королевы, почившей здесь, на кривом срезе иллюзии. Печален был его — мой — образ. Альберт стоял перед столом, зажав ладонью плечо, но на его бескровном лице не читалось ничего родного. Ни единой черты или линии. Осознание этого тараном ударило в голову. Пришла пора возвращаться, вырываться из зацикленной — пищевой — цепочки, что отзеркалили и отразили в самой себе. Отовсюду на меня взирали искривленные призраки реальности. Тянули ко мне бесплотные руки. — Спокойно, Ал, — неровно усмехнулась я, прижав дуло плотнее к виску. Вся воля устремилась в палец, легший на спусковой крючок. — И внутренний, и внешний мир здесь… лишь конструкт. Покрыв чужой мёртвый язык своим и живым, я выстрелила. Пуле было суждено-предписано пробить кость и ткань, но она впилась прямиком в пелену перед глазами. Всё завертелось, как качели, меняющие местами небо и землю. Отмоталась назад лента кадров. Туман рассеялся. Я вновь зацепилась за неровную ступень и прикусила губы до крови. Угадала. Ловушка сомкнула зубастую пасть, чтобы пожрать мой разум, но подавилась моей волей. Альберт, заметив, что я остановилась, обернулся вослед: — Что-то произошло? — Пространственно-временная ловушка, — выдохнула я. — Будьте осторожны. Мир вмиг сшился из обломков, чтобы пустить стальные нити через мою кожу. Первым, что я увидела, было твоё лицо. Светлое, расчерченное живым беспокойством. Ты прислушалась к тишине и вытянула из-под куртки пистолет. Чёрное на белом. Круг сомкнулся вместе с зубами змеи на её собственном хвосте. Если тебя и сковывали нити, то только Ариадновы. — Порядок, — улыбнулась я. — Потом расскажу. Мы зашагали дальше. Знакомый пролёт пожарной лестницы уходил в густую темноту. В пучине мыслей шевельнулось подозрение, не желая всплывать кверху брюхом. Успела ли история перезарядить оружие, чтобы выбить нас на новый круг перевернутой пирамиды Маслоу? Что если реальность бездумно скопирует иллюзию, выпустив свою пулю в висок?.. Альберт выпустил из рук карту и направился к главной лестнице. Уйти нам не дали. Когда из пролёта появились безопасники, во мне встрепенулся заживо похороненный Марс. Война. Эволюция против истории. Засвистели пули; раздался зычный призыв: «Взять всех». Как приговор. Я отступила и прижалась затылком к ледяной стене лифта, подле которого в иллюзии в одиночку сражался Альберт. Здесь он метался взглядом между лестницей и противниками, успевая стрелять. Ответственность на плечах давила чистой силой притяжения — это читалось в каждом надорванном жесте. Кто-то должен был освободить его. Кто-то из нас. — Идите на третий, — не думая, велела ты. — Я прикрою. Я всхлипнула. Задушенный возглас оцарапал голосовые связки. Как вечная воительница, ты высунулась наружу и спустила полмагазина. Не дрогнула рука, которую я когда-то трепетно прижимала к губам. Теперь все мы стали случайными убийцами, задолжавшие суду… истории? Эволюции. — Выживи для меня, — одними губами попросила я, оглохшая от грохота огня. Ты легко кивнула и вновь выглянула из-за угла, чтобы отвлечь охрану. Ноги не держали, но Альберт поволок меня вниз без лишних — личных — слов. На этот раз ступени не таили в себе ловушек. Не выдержав, на полпути я обернулась. Взгляд назад, и твой силуэт выхватило светом переглядывающихся фонарей. Вспышки переливались алым. В России революция не была гостьей; она вышла из её лона. От плоти плоть, от крови кровь. Эта кровь сейчас текла в твоих жилах. «Ты проиграла, история», — с горьким, горчащим торжеством решила я, стискивая перила до боли. От бега в боку кололо наточенной иглой. Дыхание рождалось и сгорало там же, в лёгких. В одну реку нельзя войти дважды? В одну реку нельзя войти дважды тем же, кем был. Третий этаж пустовал. В скользком блестящем полу отражался потолок; двери без табличек в хаосе ютились по углам. На стене справа висели аляповатые картины. Если бы здесь оказался тот писатель, что говорил о свободе, он бы сказал, что хаос — это порядок. Подмена понятий. Первый шаг в утопию. Альберт замер у большой чёрной двери и механически ощупал кодовый замок. — Свети, — рассеянно попросил он, закатав рукава. — Fiat lux. Сейчас попробуем открыть. Во тьме замок походил на печать. Я щёлкнула фонариком, направляя струю тусклого света на панель с цифрами. Руки дрожали. Один Альберт, как Юпитер-путеводитель, спокойно обыскал карманы и прижал к замку странное устройство с проводками, чтобы повести меня дальше. Воплотить вопрос в слово я не осмелилась. Лишь глухо выдохнула, когда замок мигнул зелёным. Альберт толкнул дверь. Неужели мы подобрались к самому сердцу? По жилам и венам, забитым свернувшейся кровью. Так и было. Перед нами — завязался — главный компьютерный узел. Войдя внутрь, я обернулась к обволакивающей черноте коридора и притворила за собой дверь. Добро пожаловать в колыбель волка, грезившего во снах о том, как раскусить земной светоч. Придя сюда, мы хотели лишь одного — выковать ему новую цепь, прежде чем раскусят нас самих. Чтобы следить за коридором, я осталась у двери и кивнула Альберту. Он метнулся к компьютеру в центре этого мёртвого царства системы. Застучал по клавиатуре. Пока тишина. Я отчаянно сжала рукоять пистолета, будто он мог удержать меня на земле. Какая глупость. Разве бывает так просто? Разве простые люди, решив дойти до конца, правда доходят?.. Сотни прочитанных книг кричали, что это невозможно. Но вокруг мягко жужжали компьютеры, шифруя цепочки шелестящих цифр. Альберт сражался с Энигмой современности. — Я не могу удалить файл, — подняв голову, признался он. — Он защищён от уничтожения. — Что можно сделать ещё? — эхом отозвалась я. Время царапало лоб терновым венцом, севшей короной. Скоро, совсем скоро в коридоре застучат шаги тех, кто шёл за нами. — Ты же сам говорил, что всегда можно что-то сделать. Я требовательно взглянула на Альберта. Если утопию нельзя выцарапать наружу, её стоило отравить внутри, чтобы она родилась уже мёртвой. Реальность уходила вверх древом познания, антиутопия тянулась вниз адской воронкой. Утопия — точка посередине. Прийти к ней значило обратиться к истокам, вернуться в начало, в недвижимую пустоту. В место, которого нет. Утопия — смерть. — Я не могу уничтожить файл, но могу внести изменения. — Лицо Альберта посветлело. — Перед сдачей проекта я оставил себе лазейку, чтобы, если судейская коллегия найдёт ошибку, мне бы удалось быстро её исправить. Жизнь — движение, в любую сторону. Я улыбнулась одеревеневшими губами и кивнула: — Сделай так, чтобы проект не работал. Ты можешь повторить, что было в девятьсот семнадцатом? Тогда утопия провалилась в первые дни. Кровавые флаги обнимали вождей за плечи, предзнаменуя тезисы Апреля, и красно-белую войну, и сжатый кулак террора. Я рванула грудную клетку истории, чтобы извлечь народную память. Надеть её на себя, как вторую кожу. — Ты права, сестрёнка, — бросив на меня прежний, твёрдый взгляд энтузиаста, Альберт вновь застучал по клавишам. — В семнадцатом демиурги, проводившие ритуал, не сумели направить волю вовне, и часть энергии ушла вовнутрь, на их собственные миры. Идея коммунизма во всем мире провалилась de actu et visu. Сейчас я попробую изменить формулу так, чтобы воля любого, кто возьмётся за мой проект, ушла вовнутрь целиком. Пока он говорил, я до вспышек под веками вглядывалась в коридор. Светлая полоса шрамом лежала на полу. Это был вызов, брошенный в лицо власти. Нули и единицы могли убить, но и один винтик мог заклинить всю систему. В коридоре — барабанной — дробью из ружья прогремели шаги. Я обернулась к Альберту, сошедшегося с компьютером в эндшпиле. И, храбрясь, рывком передернула затвор. Если ему нужно время, я его добуду, вобью свою жизнь в глотку любому, кто попробует спасти утопию. В ней руками Альберта творились новые механизмы и цепочки, противоречащие её сути. Антиутописты были правы не до конца. Не просто разрушение ведёт к очищению. Саморазрушение. Я выдохнула, чтобы обмануть пугливое сердце, и высунулась в коридор, возложив палец на спусковой крючок. — Не стреляй, свои! — донеслось звенящее, пылающее радостью встречи. Из мрака вынырнула ты, пропустив вперёд Владимира. Он вжимал ладонь в левое плечо, но куртка под ней пропиталась кровью. Я прищурилась. Никого боле. Лишь дева и волк, готовый сцепиться с тем, другим, спрятанном в глубинах цифровой памяти. Вокруг вас витала тьма. Я не вынесла, бросилась к тебе навстречу, притискивая к груди на непозволительно долгий миг. Цела, жива. Только под рёбрами размашисто бился кусок того самого солнца, к которому рвался — с цепи — Фенрир. — Всё в порядке, Дайонн, не смотрите так, — отговорился Владимир, мучительно, мученически хмуря брови, когда я взглянула на него через твоё плечо. — Заживёт, как на собаке. На лестнице было по-прежнему черно и пусто. Мы отступили в комнату и прикрыли дверь. Генераторы электричества гудели всё отчаяннее. Надолго их не хватит. Нужно спешить. — Давайте не будем о собаках перед лицом Рагнарёка, — огрызнулась я. Но улыбка прорезалась против воли. — Кто там, Владимир, вы? — позвал Альберт. Он не отрывался от компьютера, даже не поднимал головы. Я вздрогнула от прилива головокружительной ненависти. Расстрелять бы системный блок из пистолета, с двух шагов, как безличную мишень. Но тогда утопию пришлось бы выковыривать из каждого рабочего компьютера в этом здании. Простой путь не всегда лучший. Порой простой путь вел в никуда. В… утопию? — И Мари тоже здесь, — откликнулась я. Всё вдруг закрутилось. Подгоняемые стуком пальцев по клавиатуре, мы забаррикадировали дверь. Сузилось до стен пространство. Владимир не устоял на ногах — припал к двери, свистяще, сорванно дыша. Внутри меня пробудился крохотный росток полуматеринского беспокойства. Я прислонилась горящей, как от удара, щекой к стене в двух шагах от него, и он сочувственно кивнул мне. По щеке била дрожь, передавшаяся снаружи. По следам шли враги. Мы оба слышали это. — Вы молодец, — с честностью умирающего похвалил Владимир. — Ребята ждут вас снаружи. Они хоть и не демиурги, но получше многих наших будут. Когда я поднимался сюда, Вера вышла на связь и передала, что снаряжение подготовили. Уйдёте через окно. Я оглянулась на тебя, стоявшую у Альберта за плечом, и отбилась правдивым, почти праведным гневом: — Пожертвовать собой собрались? Сколько угодно, — противодействие заставляло выбирать слова, как оружие. — Только не забывайте, что мёртвых героев не бывает. Наверняка у вас тоже есть что-то, что должно делать. Так что давайте выживем все вместе, хорошо? Владимир с изумленным вниманием посмотрел на меня и вдруг расхохотался: — Вы продолжаете меня удивлять, Дайонн. Что ж, вы правы, мне ещё предстоит разобраться с… одним человеком. Будь по-вашему. Дрожь бродила в стенах. Маленькое землетрясение. В дверь ударили, и она страшно лязгнула. Вынув из кобуры пистолет, Владимир шагнул вглубь комнаты. Туда, где система плела коды и вязала в себе ошибку. Наши жизни зависели от Альберта, но мы не спешили выдернуть их из его ладони. — Не спешите, но поторопитесь, — обратился к нему Владимир. — Мы будем защищать вас столько, сколько сможем. — Я почти закончил, — Альберт отступил от компьютера и подернулся к окну, чтобы убрать с пути решетку. — Но системе нужно время, чтобы стереть следы вмешательства. Будьте готовы. Дверь вздрагивала и плакала протяжным скрипом. Затаившись подле главного компьютера, мы держались за оружие и ждали. Мерный шум генераторов больше не беспокоил разум. Мы знали: бог из машины точно не выйдет, и дьявол тоже — утопию утопили в недрах системы. Миг, другой. — Девяносто пять процентов, — озвучил Альберт, сбиваясь со слов. Теперь, усмиривший змею и сковавший волка, он был Тор и Видар в одном лице. Я уперлась коленями в пол, сжимая пистолет. Страх, сверливший черепную коробку изнутри, бежал прочь. Дезертировал перед бесстрастным лицом необходимости. Я смотрела на тебя, на превозмогавшего боль Владимира и нутром чуяла: это то, куда я шла всю жизнь. Последний удар состряс дверь, и она сдалась, падая оземь. В проход ворвались русские безопасники. Тотчас зазвучали выстрелы; их не перекричали ни первые раненые, ни командир, отдававший приказы. Война. Третья мировая, о которой никто никогда не узнает. Я стреляла, целясь туда, где вспыхивали фонари. Скорее, скорее. — Готово! — прокричал Альберт. И выстрелил в процессор, чтобы зачистить последние следы. Он вспыхнул, как костёр. Костёр, освященный рукой епископа. Это на миг сбило русских с толку. Мы бросились на зов, уворачиваясь от пуль. Живые мишени. От выстрелов звенел воздух. Видя, как рука, затянутая в чёрную перчатку, спускала курок, и пуля летела точно в цель, я не думала. Порой думать было не нужно. По стене мелькнула тень. Я толкнула одной рукой тебя, другой — Владимира. И рухнула на пол, сбитая на лету. Ты подхватила меня, упав возле. Жанна Д’Арк двадцать первого века. Руки обожгли кожу углями. Альберт и Владимир стреляли по людям, а ты склонилась надо мной, как склонились бы над любимой женщиной. Грудную клетку стиснула эта страшная догадка. Нельзя молчать. Время предало меня, но я всё ещё не имела права на предательство. — Элишка меня зовут, Эл-лишка… — прохрипела я, сдавливая твои руки, руки убийцы поневоле. Тайна осела на губах, излившаяся с кровавой пеной. Неужели я умру вместе с утопией? Вместо Владимира, который отказался от клейма мёртвого героя. — Молчи, ради бога, молчи, — ты шептала просьбы, зажимала раны, тянула меня наверх, против течения Стикса, зовущего окунуться в мутный поток. В ушах глохли выстрелы. И лишь голос твой лился свободно… Свобода — мой первый проект, за который не было стыдно. — Из бога вышел плохой игрок, — выдавила я, хватаясь за плывущее сознание. В колыбели твоих ладоней на меня навалилось тепло, проникая в простреленную грудь. Фигуры — лишь средство упрощения. По ним небрежно разлита жизнь, засыхающая неровной коркой. Свинец меж рёбер. Боль. Руки, рассеченные линиями судьбы, свела крупная дрожь. Я теряла, упускала меж пальцев кровь, порезавшись об очередную бритву Оккама. Королева. Её рыцарь. И епископ. Луна. Марс. Юпитер. Чёрный ферзь. Белый конь. Белый слон. Мы с(низ)ошли до фигур, чтобы всему миру было куда возвращаться.***
Смерть не ощущалась смертью. Её холодная рука, обнявшая за плечи, теплела, будто отогреваясь. Ждал ли меня лодочник Харон, чтобы предложить прогулку по реке смертельной и вечной ненависти?.. Сквозь тишину прорезались, как острым скальпелем, вдохи и выдохи. Живые. Может, и моё тело живо? Может, оно лишь уснуло, подчинясь прикосновению Морфея? Я вздрогнула, стряхнув с себя сон. Жива, безусловно жива. Потолок походил на плоское грязное облако. Это было первое, что я увидела, открыв глаза. Потолок в госпитале Академии. Потолок моих возможностей. От него отражались масляные, как в храме, отсветы, лаская твой силуэт. Мгновение застыло; увязло в смоле нежности. Ты сидела рядом, приютившись на краешке кровати, бледная, с осыпавшейся под глазами тушью. Прекрасная. — Это Рай? — просипела я, разлепив пересохшие губы. Голос скрипел и не слушался. В бреду мне казалось, что я лежу не на кровати, но в сердцевине эмпирейского бутона. Твоя фигура сбоила перед взором. Голограмма шаткого счастья. — Разве не ты говорила мне, что Рай не выход, а, Элишка? — напомнила ты. Ласка засветилась в твоём взгляде, и я прикусила сухие, как бумага, губы. Имя дернуло из памяти нитку событий, распуская шов. Гибель утопии. Руки, которые вытянули меня через подоконник и предали хватке русской анархии. Путь в машине, летевшей по улицам быстрее любой пули. Я прижималась пылающим лбом к стеклу. По обивке сидений растекалась кровь. На войне не было правил, но, когда мы отправились в крестовый поход и победили вопреки условиям-условностям, всё изменилось. Второе правило человека: нарушай правила. — Ал… — спохватилась я, ощущая, как между рёбер сворачивается боль. — Он жив? Ответ хотелось услышать и пропустить мимо, ощупать пальцами и оттолкнуть — вместе, разом. Альберт не мог умереть. Он провел нас — по России, провел — обыграл — систему, и ни в Раю, ни в Вальгалле ему не было места. Я вспомнила, как стучали по клавиатуре его пальцы, и стиснула меж своих одеяло. Тепло убаюкивало тревогу. После мысли, воплощенной в действие, остался лишь результат. — Альберт жив и здоров, — склонила голову ты. — И Владимир тоже здесь, устраивает своих людей. Ректорат приютил их на время, пока в России не утихнут беспорядки. Я выдохнула и приподнялась на подушке. Выковыривать соль из ран, которую сам же забил туда, опередив время… Это глупо. Я неловко улыбнулась. Собственная кожа стягивала мышцы, как чужая. Что-то изменилось. Всё изменилось. Ты, не шевелясь, сидела и читала во мне ту суть, что я бы не разглядела и в зеркале. — Кто я? — вырвалось на волю птицей. Черным вороном. На этот вопрос отвечали уже две тысячи лет, но мне казалось, что ты ответишь за… Шесть минут? Один миг?.. Выбеленный потолок преломил наши тени, когда мы встретились в первом нестыдливом прикосновении. Тепло не ведало стыда. — Ты мой человек, — ты наклонилась и объяла мою руку чувствительным, чувственным пожатием. — Сестра Альберта. Героиня войны. Демиург и выпускница Академии. Эволюция. Ты всё это вместе. Слова встали где-то у горла. Залатанную докторами грудь распирало от онемевшей благодарности и нового осознания себя. Без воплощения нет идеи. Без революции нет эволюции. Я прижалась губами к твоим губам, чтобы отдать хоть толику этого чувства. От тебя веяло жаром и чистотой. Тонкой нотой выветрившихся духов. Мы целовались и смеялись победе в лицо. Да. Победили. Мы победили. — Ректорат готовится праздновать, со дня на день ждём, что из представительства приедут с белым флагом, подписывать договор, — зачастила ты, отстранившись на миг. Льняно-светлые волосы упали мне на лоб. — Альберт взялся организовывать, увяз по горло. — Кстати, где он? — с опасливым счастьем жмурясь, протянула я. — Стоило только выбыть на пару дней, и всё. — В другом корпусе. Сейчас прибежит, я бросила сообщение. Простое, человеческое, переполняло изнутри. Я поймала твою ладонь и прикрыла глаза. Сквозь окно пробилось солнце, укрывшее нас светлой волной. Призраки ран в рёбрах сгорели и рассыпались в ничто. Я всегда стремилась стать богом, но никогда не умела быть человеком. Этому не учили в школе, этому не учили в Академии — ни в одном учебном заведении мира не смогли бы. Простейшая человечность. Ей были нужны всего три шага. Осознать мысль, чтобы эволюционировать. Действовать, нарушая правила, чтобы совершить революцию. Сохранить результат, чтобы познать утопию. Ей были нужны мы трое.