Эволюционируй или умри. Девиз реалистов. Родина революции — Франция, но заслуженный её полигон — Россия. Д.
Утопия — место, которого нет. Ультима туле и терра инкогнита как одно. В самом значении этого слова крылся приговор утопистам всех семи курсов, но они искали формулу идеального общества, как не стал бы ни один студент из группы антиутопии или реальности, — упрямо и самозабвенно. На мой вкус, порой — излишне. Вечерело. Я лежала на диване в общей гостиной Академии и перебирала в голове ответы на вопросы, которые могла бы задать выпускная комиссия. За столом шуршал чертежами Альберт, делая расчёты. Месяц назад он перевелся в параллельную — а я бы сказала противоположную — группу антиутопистов. Сменил полюса. Утопию на её антипод. Юг на север, плюс на минус. — Послушай, Дайонн, я, кажется, понял свою ошибку, — мечтательно прищурился Альберт. — Утопию нужно было строить по образцу христианского Рая. Это отличная готовая схема, дополненная многими мыслителями. Достаточно лишь собрать по частям, ты только представь, какой простор для творения! Я цокнула языком и накрыла ладонью глаза в картинном, картиночном жесте. Сквозь пальцы протискивался жёлтый свет больных ламп; слёзы смеха набухали на ресницах. Мысли лениво бежали субтитровой строкой. Если утопия — место которого нет, то выходит, антиутопия существует?.. Может, весь наш мир — это одна затянувшаяся антиутопия, наступившая после Большого взрыва?.. — А что не Олимп? — фыркнула я, вытягиваясь, как кошка — которая сама по себе. — Боги создают богов, по-моему, забавно. Альберт обернулся. Возмущение, словно круги на воде, исказило его лицо. Первое правило Бойцовского клуба: никому не рассказывать о Бойцовском клубе. Я передернула плечами. В этот поздний час гостиная пустовала, некому было подслушать и доложить моему куратору. А от Альберта скрываться незачем. Первое правило демиурга на самом деле звучало так: никому не рассказывай о том, что ты бог. Это открылось мне лишь спустя шесть лет обучения. Единственное Откровение, которое стоило бы записать. — Ладно, Ал, извини, — вздохнула я. — Рай, говоришь… Да, ты прав, это чистейшая утопия, со всей косностью, безо всякого движения. Но одно дело — воссоздать Рай в рамках своего мира, а другое — построить на Земле. Для того, чтобы установить утопию, нужно навсегда заморозить потребности человека, как ты это представляешь? Растерянность в глазах Альберта сказала мне, что, вероятно, никак. Что лучше бы ему бросить прежние утопические изыскания и начать догонять новую группу. Но я поджала губы и промолчала. Молчание — золото, а мы все неудавшиеся алхимики. Да и демиурги тоже никудышние, раз умудрились обратить творение в рутину. Словно почуяв моё недоверие, Альберт снова ухнул в раздумия. — Здесь нужно что-то… шокирующее. Толчок. Надлом. Я пока в поисках. Сколько лет шла наша учёба, столько и длились эти поиски. Мы начинали вместе. Побратались на первом курсе, подхваченные на руки романтизмом, когда кружили меж студенческих клубов, полулегальных тусовок и лекций о том, как одной мыслью создать мир. Идеи носились в воздухе, будто бабочки-однодневки, чей единственный инстинкт — размножаться. Летали бомбы где-то на Земле. Летали записки по аудитории. Первый класс младшей школы, не иначе. Но потом романтизм слез с меня облупленной краской, а в Альберте мутировал до тривиальной жажды действия. Однодневки, врезавшись в стекло, погибли от удивления. — Ищи, но не забывай, что тебе писать диплом в новой группе, — подернулась с дивана я. — А я пойду, у меня свидание с… как её, Анной? Анитой? С девчонкой с шестого курса реалистов. Надо на вахте проскользнуть. Досада царапнула разум острыми ногтями. В памяти стопками лежали билеты по общей философии, пароли от папок и почт и тягучая La Mélаncolie, вся, до последнего слова. А имена там не задерживались. Капитулировали, бежали, как я — от их прекрасных обладательниц, которых бы снимать на камеру. С которых бы снимать пестрые платья. Потому что если содрать — слой за слоем — иное: взгляды на жизнь, гражданскую позицию и рваное полотно выученных фактов, то наткнешься на пустой каркас. Искусственный скелет. Мне хватало и своего, торчащего из трещин железными прутьями. Альберт прежде ни слова не говорил о моих женщинах, но в этот раз он, со всей горячностью, бьющей из кипящего источника, не удержался: — Если я верно помню, её зовут Анья. Но не о том речь, — слова полились, как по волнам в шторм, заставляя втянуть голову в плечи. — Очнись, приди в себя, ты можешь изменить то, что есть. Желаешь вернуть свою Гостью — создай её заново, ex nihilo! Ты первая ученица группы, кому, как не тебе. Кому, как не нам, перестраивать этот мир. С полок следили за нами безглазые книги; ветер подслушивал сквозь приоткрытую форточку и трепал чертежи на столе. Я стояла высеченной словами — статуей, — преградившей путь себе самой. Ровнее башни Эйфеля. Выговорив мне, Альберт осекся и потупился. Кажется, однодневка здесь только я — подумалось отчего-то. А он всегда шёл и шёл, будь то красная дорожка или зелёная миля, — тропы неисповедимы. И вот на столе у него лежал начатый внеучебный проект преобразования реальности. Для конкурса, в котором не побеждали со времен Русской революции. Только номинанты, никаких победителей — потому что победитель должен был бы воплотить проект не в своём мире, но на Земле. Это было опасно, но вправду, кто, как не Альберт, свершил бы этот переворот?.. — Христианский бог придумал лучшую шахматную вилку, когда поставил первых людей перед выбором: подчинение или изгнание, — я уставилась в никуда, лепя ответ из дьявольских деталей и абсолютных абстракций. — Я отчего-то подумала, что передо мной была такая же вилка, создавать или разрушать, и не посмела просто оставить её как есть. А теперь уже поздно менять что-то. Абстракции были мне ближе. Абстракции и аналогии. Но Альберт не поддался на мои уловки, напротив, он заговорил жарко и убедительно: — Не бывает поздно, не для демиургов, даже думать забудь об этом нелепом слове, — голос чертил по ритмам сердца, иглой, до скрежета. — У каждого из нас по кодексу есть право за всю жизнь принести из своего мира пять творений. De facto ты ни разу не пользовалась этим правом. Это твой шанс. Вложи её память в новое тело. Создай её не человеком, но демиургом. Я уверен, что тебе это под силу. Он был уверен, а я силилась сложить губы в улыбку. Как знакомо. «Эволюционируй или умри», — девиз реалистов и ещё одна вилка, которая, будучи не втиснутой в розетку, била белым хрустящим электричеством. — Не знаю, — бросила я. — Подумаю. Наверное. Новый побег влек меня к себе, заключая в объятия. Альберт кивнул и отступил. Для вида, для картины, подобной той, какую я изображала в начале. Эти идеалисты по природе имели скверную склонность: не сдаваться, что бы с ними ни случалось. Я уходила, твёрдо уверенная: утопия — место, которое будет.***
Бродить по чужим мирам — всё равно что прогуливаться по минному полю. Недаром преподаватели как один повторяли, что если застрянешь в мире враждебного тебе демиурга, придётся столкнуться с собственными кошмарами лицом к лицу. Но в гостях у Альберта мне было легко. Тяжесть уходила из костей, когда мы сидели на облаке и смотрели на его мир, поделенный надвое. С одной стороны воды глотали города вместе с игрушечными жителями, с другой — спала в неведении мини-копия Земли, которой надлежало стать Райской лабораторией. Меня перетряхнуло от контраста. Наверное, не все кошмары имели лицо. Но каждый встреченный по пути щеголял моим собственным. — Хочешь усидеть на двух стульях? — я нервно зарылась пальцами в волосы, чтобы спрятать дрожь. — Там диплом, здесь работа на конкурс. Не слишком ли много проектов на одного тебя? Поправив сползшие к носу очки, Альберт невозмутимо кивнул: — Да, ты права, — и… скупым движением руки стёр тонущие земли; эту Атлантиду, которая не дождалась судного дня. Вскрик изумления рванулся из моей груди. За одно мгновение исчезли плоды многодневного труда, задохнувшись от косточек в собственном чреве. Он выбрал утопию. Со щитом или на щите. Всё просто. Либо на конечном этапе конкурса ему вручат номинанта, либо придётся остаться в академии на второй — уже восьмой — год. Без диплома. — Я нашёл то, что искал, — как ни в чем не было продолжил Альберт. — И для утопии, и для антиутопии отправной точкой является конец света. — Апокалипсис? — приподняла брови я и откинулась на облако, как на подушку. Мир внизу покорно подставлял брюхо небу, не подозревая о нас. Не созрев до этого знания. Поодаль ушла в никуда целая цивилизация, а люди, снятые с Землян по мерке и наскоро сшитые из кусков мыслей, ползали по лаборатории, которую Альберт создал, наметив на чертежах. Если у каждого врача было своё маленькое кладбище, то у каждого демиурга — свалка неупокоенных созданий. Жертв божественного геноцида. — Рагнарёк, — ответил Альберт, глядя на меня в ожидании вердикта. Но я не находила, что сказать. Едва последний звук сорвался с его уст, со скрипом отворились двери, ведущие в келью истории. Волк Фенрир заинтересованно приподнял лобастую морду; зашипела змея — времени. Склейка перекроенных культур и мифов оживала, чтобы превратиться в грамоту номинанта; даже не победителя. После провала коммунизма в России демиурги больше не рисковали называть кого-то победителем и переделывать Землю. Я усмехнулась: — Ты уверен, что смесь разных мифологий сработает? Этот коктейль — Молотова — легко бы взорвался до начала отсчёта. Но Альберт лишь глубже проваливался в жерло азарта. Не революция — так бунт, не переворот — так реформа. Он щёлкнул пальцами, и перед нами соткалось полотно, на котором проступила эсхатологическая панорама. — Смотри. Перед глазами встала современная Германия, объеденная волчьей пастью. Затмение солнца, затмение луны. Все Вельвы мира, никогда прежде не получившие ни единого настоящего знака, в один голос предсказали конец человечества. От сирен и сигналов тревоги оглушен воздух. Люди метались в потемках, молились богу, армии, правительству — чему угодно. Я протянула руку, почти дотрагиваясь до полотна похолодевшими пальцами, и вывела в воздухе: «Рагнарек + утопия». Судьба богов — создать место, которого нет?.. Спохватившись, Альберт воплотил мои слова, и они повисли в пространстве, пока мы молча смотрели на них, не осмеливаясь взглянуть друг другу в глаза. — Когда первая стадия завершится, и останутся лишь демиурги и выжившие люди, всё можно будет начать a linea, — вновь заговорил Альберт. — И здесь как раз последует вторая стадия. Установление Рая. Я нахмурилась. Может, Ад на самом деле никогда не должен был существовать вместе с Раем? Может, Ад — всего лишь ещё одна лаборатория; первая ступень, как обезьяна — для эволюции человека? На полотне под лапой призрачного волка крушились города. Память, эта услужливая подтасовщица кадров, быстро подбросила другую картинку. Там шла война, но то была война равных с равными. «Почему ты не спасёшь своих людей?» — как наяву зазвенел хрупкий голос. Нет-нет-нет. Это невыносимо. — Прости, Ал, — пробормотала я, — но не мог бы ты перекинуть меня обратно в Академию? Мне нужно срочно заняться одним важным делом. Альберт, занятый наблюдением за концом света, отвлёкся и начертал указательным пальцем контуры портала. Забавно. Все мы со временем вязнем в глупых актёрских маневрах и манерах; украшениях, навешанных на безмолвное творчество, которое занимает считанные мгновения. Даже он. — Ты что-то задумала, сестрёнка, — не отрываясь от наблюдения, заметил Альберт. — Удачи тебе. Я кивнула — самой себе же — и шагнула в серебристый портал, похожий на неровную гладь воды. Перемещение свершилось. Миг, и перед взором выросла Южная башня Академии; тени дубов, заслонявшие меня от солнечного света отступили прочь, под её защиту. Вокруг, не оглядываясь по сторонам, сновали студенты. Как и всегда в выходной день. Я поднялась с травы, отряхнула форменные брюки и пошла к воротам, чтобы отправиться в город. Творить здесь, в гудящей суматохе посреди двора, было выше моих сил. Каблуки ударяли о каменную дорожку, издавая мерный стук, похожий на тиканье старых часов. Это помогало держать себя в руках. У самого выхода со мной столкнулась одногруппница, уткнувшаяся в книжку, — из тех, что не учатся семестрами, а потом перед защитой сбиваются с ног и падают от чёрной усталости. Она не успела поднять глаза, не то что приостановиться. Эволюционируй или умри — вспомнила я. И прошла мимо. Плевать на всех. Меня ждал тихий безлюдный уголок в парке, повидавший исчезновения и явления множества демиургов. Может, чей-то бог и творил из хаоса, а я нуждалась в покое и безмолвии. По городу спешили толпы, слившиеся в поток; их обгоняли машины, выходя на серое окружие дороги. Кольца. Петли. Змея, пожравшая свой хвост. Я содрогнулась от воспоминания об Альбертовом Ёрмунганде и ускорила шаг. Толпа ласково подхватила меня, понесла, смыла пыльный налёт мыслей. Впереди показался парк, одетый в листву и цвет. Сколько бы демиурги ни учились, природа всегда творила самые совершенные вещи. Сколько бы исследователи ни надрывались, она не допускала первых встречных до своих тайн. Я усмехнулась мыслям. Маловозрастное человечество, без сомнения, было для природы таким первым встречным. Случайным попутчиком на дороге истории, и тайна для него оставалась неприкосновенна. Недоступна. Старели и умирали в умах идеи, а на их месте рождались новые. Дарвинисты до сих пор поклонялись случаю, но мне хотелось верить, что это была закономерность. Такая же непогрешимая, как и моя задумка. Я вошла в парк и поспешила затеряться среди шелестящей зелени. Вдох-выдох. Сердце рвалось наружу, как собака с цепи. Вдох. Выдох. Окунуться в купель сосредоточения, чтобы подготовиться к переходу. Довести волю до грани. Я закрыла глаза. И шагнула в свой мир — без взмахов руками, без хлопков, без спецэффектов. Вокруг меня сомкнулись стены холодного дома, который я возвела на развалинах. Воспоминания набросились волком. Чтобы создать тебя в первый раз, мне потребовалось шесть минут. Сколько потребовалось бы теперь?.. В памяти плавали размякшие, размокшие обрывки твоей красоты и твоего падения. Тебя. Вылавливать их было удушающе больно, но я ловила, погружаясь всё глубже и глубже, без акваланга. Было плевать на всё, лишь бы не оказаться доктором Франкенштейном, а тебе — его куклой; мне — таксидермистом, тебе — набитым не тем чучелом. Великий, величественный момент. Carpe diem — сказал бы Альберт. Душа сложилась в паззл. Я сжала её в кулаке (двадцать один грамм?) и втолкнула в тело, воплощенное из воздуха. Вся воля, что текла в моих жилах, устремилась вперёд. К жизни. Радужку вспороло ослепительно пустым — белым — всполохом, и ты ворвалась в мой мир во второй раз, сдернув все двери с петель. Меня сразило ощущение, что месяца отмотало назад, как по кинопленке. Ты насмешливо оглянулась по сторонам, будто желая спросить, как проходит моя жизнь в одиночестве. И уставилась на собственные пальцы. Перехватив этот взгляд, я застыла, сраженная — наповал. От победы перехватило дыхание. Да, это была ты. Новое тело смущало тебя — я ощущала твоё смятение, почти как тогда, но не касалась мыслей, бережно прислушиваясь к их журчанию. Оставалось последнее. Вернуться в реальность, забрав тебя с собой, пока ты не опомнилась. Как первокурсник-новичок, я мысленно свила призрачную верёвку и оплела ею твою талию, чтобы не ошибиться; не сбиться с дороги. Шестое чувство кричало, что другой попытки не будет. Её не потребовалось. Спустя миг мы приземлились в густом кустарнике, овеваемые ночным холодным ветром, — время здесь пронеслось быстрее, обогнав созидание. Ты играючи поднялась на ноги и сдернула с земли меня. Сила сквозила в каждом твоём огрубевшем за войну жесте, заставляя кусать губы до крови, чтобы заткнуть новое, странное восхищение. Но оно упрямо зияло, как провал. Ты застыла, ничему не удивляясь. Вслушиваясь в шепот природы настоящего, н(е)изменного мира. — Гостья, послушай меня. Мы на Земле, а ты теперь обладаешь даром демиурга. Если хочешь, можешь жить с людьми, или отучиться в Академии семь курсов, или сразу сдать экзамены и получить диплом. Я исправила всё, что могла, — сбивчиво исповедовалась я, выводя слова на плацдарм. — Больше я над тобой не властна. Выговоренная правда лилась легко. Ты не была ни куклой, ни чучелом, ты была собой. Перерождением Евы в деву Марию. Жанной Д’Арк, которая человечностью влекла любящего идти вперёд. Второе правило: «Не отождествляй» на самом деле всегда являло свою противоположность. «Не разграничивай». Ты живо прищурилась и впилась в меня изучающим взглядом: — Теперь я верю, ты знаешь, что такое революция, — были первые твои слова. Чужой голос с трудом надевался на родные интонации, словно сопротивляясь из последних сил. Ничто не предвещало второе пришествие, но оно свершилось здесь и сейчас. — Ты не сердишься на меня, Гостья? — сорвалось наперекор изношенной воле. Я прикусила язык и глотала кислоту горячего металла, не удержав внутри надежды, смешанные со жгучим, выедающим внутренности страхом. Бог творил свой мир в хаосе целых шесть дней. Я нашла его в тебе за шесть минут и воскресила спустя два месяца. Цифры-цифры-цифры. От них кружилась голова, не позволяя сделать ни шага. А ты, познавшая, каково это, ходить по мукам и ходить по головам, тихо стояла подле. — Называй меня Мари, старое имя не подходит новому миру, — прозвенел запоздалый невесомый ответ. — И нет, я не сержусь. Какой толк в том, чтобы сердиться на человека? Облегчение накрыло с головой. Так же звенели колокола по тебе, когда я охриплым, неверным голосом читала руководителю итоги проекта, подведшие меня же — к черте. Равнодушие переросло в тоску. Тоска переспела до гнилости и давила изнутри, как опухоль в лёгких. Что-то произошло, что-то содрогнувшее своды мира, новое, чистое — кажется, я стала свободной вместе с тобой. — Ты пойдёшь со мной? — швырнув себя в омут, предложила я. Не хотелось выглядеть просящей, хотелось — гордой, высокой, не признающей просчёта. Не выходило. Гордиться было нечем. Считать, я, гуманитарий со стажем, так и не научилась, а высились над нами лишь тёмные тени деревьев и небо со звездами, сонно моргавшими в невесомости. Я просила, умоляла идти не за мной, не умирать за мои проекты — но рядом, наравне. И ты ответила: — Да. Омут меня пожрал и выплюнул прочь. Тянуло отвечать; говорить, облекать в слова бережно накопленную боль и гордыню. Отряхнувшись дрожащими руками, я лишь кивнула на выход, где неоновыми светлячками мигали огни города. В голове гулко щелкал молоточек судьи — подсчитывал цену за счастье. Ты ловко выбралась из кустарника, подождала меня и, подумав, добавила: — Я поступлю в группу антиутопистов и сдам экзамены экстерном. Потратить семь лет на то, чтобы безуспешно вытравливать человечность, — глупо и вредно. Я вздрогнула. Ты упрекала мягко, но непримиримо, будто снова шла на поле боя. Не воевать, и не спасать, и не творить мир в мире. Просто жить. Дети войны, играющие в стрелялки, — зрелище жалкое. Ты знала это по себе. — Я подала заявление на твоё воплощение, и на днях ректор его подписал. Он был очень удивлен, — вспомнила вслух я, оторвавшись от раздумий, когда перед нами появилась дорога жизни, несущая сотни машин. — Нас не ждут, но к нашему приходу готовы. Свет фар слепил, забиваясь в глаза. Ночью город одевался в пестрый мундир и, казалось, даже дышал иначе. Мне же хотелось не дышать вовсе, чтобы не порушить эту хрупкую реальность, взятую взаймы. Велика сила привычки. Если живёшь в карточном домике, приучиваешься, что не нужно тревожить воздух возле стен. Никаких переворотов, никаких революций. Проходя мимо кафе и магазинов, я рассеянно улыбалась. А ты спешила впереди лёгким летящим шагом; ты, дева Мария, что первой прошла по минному полю чужого мира и осталась в живых.***
Утопия — это реакция. Не та, что на раздражитель, но та, которая знаменует отступление по всем фронтам. Откат назад во времени. Люди вязнут в прошлом, как мошки, влипнувшие в смолу. Надо сказать, время не любит, когда из него делают американские горки. Я боялась и сомневалась, сомневалась и боялась. Бег по порочному кругу отнимал много сил. Но Альберт не останавливался ни на миг — он прошёл отбор, сел на самолёт и увёз утопию с собой, на второй этап конкурса в Россию. Сомнительной ценности груз. Можно ли получить награду номинанта с тем, что требует вернуться к истокам, к простейшему?.. Он бы напомнил: «Кто, если не я». Я бы не ответила ничего. Ничего в Альберте не менялось. Он перевелся на седьмом курсе, но так и не утратил утопический дух, взращенный за шесть лет. Он думал, что не имел право на диплом утописта, если не создал утопии. И ушёл. Но лишь когда ушёл, открыл эту терру инкогнита; ультиму туле, которой не хватало горизонта событий. Мёртвый холод потек по полу, и я с ногами забралась в кресло. У нас в крыле реалистов хозяйничали вечные сквозняки, будто напоминая: действительность проберётся везде и всюду. — Тебе шах и мат, — спокойно улыбнулась ты и, приподняв моего короля, постучала им о доску. Я не удержалась от ответной улыбки. За окном давно сгустились сумерки, мы сидели в комнате досуга и играли в шахматы, чтобы скоротать вечер. Я смотрела на тебя, одетую в форму антиутопистов, и чудилось мне, что ты завернута в чёрный флаг анархии. Смутное предчувствие теснилось комом у горла. Как выяснялось, истинное третье правило демиурга всегда лежало между двумя крайностями. Разрушай там, где нельзя создать, — а там, где нельзя разрушить, умей сохранить. Хранить тебя стало целью моей жизни, выпотрошенной Академией. — Нужно написать Алу, — вспомнила я и потянулась за ноутбуком. Посылать письма в Россию, где сошлись пунктирные дороги Запада и Востока, Европы и Азии, — всё, что оставалось. Там заседали представительства от двух крупнейших сообществ демиургов. Туда вели все новые шелковые пути и неисповедимые тропы. Альберт любил Россию, её поля и храмы, Достоевского с Булгаковым, и чёрт знает, что ещё. Во мне не было тяги к родине своих предков. Во мне не было тяги ни к какой родине, если говорить начистоту. Вспышкой загорелся экран. Я открыла почту, ввела пароль и закопалась в прошлых письмах, не замечая, как ты тихо пересела ко мне на подлокотник. Щелкнул выключатель. Зажглась лампа, и сумерки нехотя расступились, чтобы освободить место искусственному свету. «Vivat, дорогая! — писал Альберт. — Утром того дня я благополучно сошёл в Санкт-Петербурге и заселился в гостиницу вместе с другими тридцатью девятью участниками этапа. Здесь присутствуют студенты как нашей Академии, так и Азиатской. У меня всё в порядке. Мы сдали текстовые материалы в комиссию, после чего совершили прогулку по Невскому проспекту. Погода сырая и прохладная, но не о том речь — как говорится, углубимся in medias res. Вчера выдался свободный день, и я ускользнул в город, чтобы пройтись и подумать над аргументами, которыми мне предстоит оперировать на презентации. Ты ведь знаешь, дорогая, что переход к утопии напрямую зависит от массового сознания. Если убедить людей, что они находятся в Раю, то группе демиургов будет намного легче воздействовать на реальность. Я считаю, что общей верой в успех возможно добиться великих целей! Но я отвлёкся, прости. Так вот, когда мне довелось проходить мимо неизвестной площади, там стояли сотни людей. Confiteor solum hoc tibi, поначалу я счёл, что это было праздничное шествие, но нет, это был митинг. Выступавшие несли разноцветные плакаты, кричали что-то такое, чего я не могу перевести в силу своих поверхностных познаний. Одно сознаю точно: там говорил истинный vox populi, о котором мы позабыли уже давно. Я нашёл прохожего, который говорил по-английски, но не добился внятных слов. То ли убили правозащитника активистов, то ли нашли неположенное имущество у государственного служащего. Я не успел прояснить. Из толпы донесся пронзительный клич, и впереди появились военные в чёрном. Мне пришлось уйти как можно дальше, чтобы не задавили. До сих пор не могу поверить, что то был не сон, перед глазами стоит цветное море людей со впившимися в него чёрными скалами. Так что, сестрёнка, предстоит ещё о многом подумать… Буду думать непременно. Из бывшей страны Советов мой — тебе: не беспокойся ни о чём и в скором времени жди моего приезда с грамотой номинанта. Наилучшие пожелания в связи с первой сессией Мари, Ал». Я улыбнулась, застыла над клавиатурой, а потом принялась печатать. Стук пальцев по кнопкам навевал долгожданный покой, которого мне так не доставало в последние дни. «Здравствуй, Ал, — набрала я. — У нас всё хорошо. Я готовлюсь к защите, Мари — к сдаче экзаменов. Мне никогда не хотелось попасть в Россию, но то, о чём ты рассказываешь, потрясает. Если бы я оказалась в той толпе, знаешь, я бы просто смотрела. Стояла и смотрела. Мари ругает меня за эту дурную привычку, но я ничего не могу с собой поделать. Слышать зов, видеть одно на всех гневное лицо народа… Это бесценно. В этом смысле Петроград 1917 — величайшее событие двадцатого века, пусть он и был поднят мыслью демиургов. Хотя нет, Ал, знаешь, ты не слушай, что я тут говорю. Самое главное — не строить из себя исследователя в чужой стране. Мы хотим дождаться тебя живым, невредимым и с грамотой номинанта. Надеюсь, что у тебя всё получилось. Если найдётся время в самолёте, жду вестей с презентации. Будь благоразумен и помни: родина революции — Франция, но заслуженный её полигон — Россия. Всегда твоя, Д.» Я отправила письмо и, выключив ноутбук, протянула его тебе. На мгновение руки соприкоснулись. — Чёрт, — ты беззлобно выругалась и вздрогнула всем телом от пробежавшей искры тока. Ток — маленькие белые молнии, какие пронзили тебя тогда, прежде. Но молчаливая я не двинулась с места ни на дюйм, лишь коротко — кротко — пожала тебе ладонь. Над креслом, раскинув крыла, кружили призрачные вороны моего смятения. Как нелепо. Люди привыкли посыпать голову пеплом, но посыпать её перьями — уже лишнее. Я вцепилась в подлокотник, вспоминая теплично взращенный конец света. «Рагнарёк + утопия». Что если сумма этих слагаемых совершенно иная? Что если судьба богов не создать небытие, а уйти, кануть в него навсегда?.. От опасений не избавляло даже твоё присутствие. Часы тянулись медленно, превратившись в склизкую безвкусную патоку. Я вязла в ней, падала и отталкивалась ото дна. Сейчас, это должно произойти сейчас. Хлопнула входная дверь. Альберт влетел в комнату, как смерч, как смерть, размахивая зажатым в кулаке свитком. Что-то случилось. Если бы в его руках был трезубец, я бы подумала, что началась Троянская война. — Что-то произошло? Тебе не дали номинанта? — подскочила с кресла я, леденея под коркой предчувствий. Поднялась и ты. Сделала пару шагов и чутко, настороженно замерла. Что-то случилось или случится — никто пока не понимал этого. Альберт метнулся взглядом между нами, упал на диван и неверяще выдавил: — Мне дали победителя. На стол рухнул свиток; он развернулся в диплом, подписанный в обоих представительствах и заклеймленный печатью. Победителя. Я ахнула и села обратно в кресло. Невозможно, просто невозможно. От испуга перехватило дыхание. Как они могли?.. Очнувшись первой, ты подобрала диплом со стола и принялась упрямо изучать каждую строку. Я до боли зажмурилась. Нет, это был не диплом, это был приговор всему человечеству. Переворот. Реформа. Реакция. Революция. Эволюция. Стагнация. Антиутописты. Реалисты. Утописты. Симметричности естественного мира объявили войну, и эта война не шла ни в какое сравнение с Троянской. Верхушка нашего сообщества сошла с ума. Мы все осознавали это. Альберт растерянно взглянул на меня, потом на свиток; потёр очки. Зависимость проста: если запустить проект на Земле, большая часть населения вымрет. Из оставшихся слепят искусственный зоопарк под названием Рай и вычеркнут для него всю мировую историю. Я нервно скомкала галстук и протянула: — А Земля, кажется, проиграла. Вспыхнув, Альберт молча подхватил со стола диплом и порвал его на две части. Как мирный договор, как контракт с дьяволом. Это не отвращало бед, но в тот миг все мы отчётливо ощутили одно. Утопия — место, которого не должно быть.