моя душа в твоей ладони

      Чонгук заживо съедает себя упрёками в том, что избегает Чимина, чуть меньше, чем за два дня. За это время он настолько сильно погружается в огромный клубок собственных кишащих в голове мыслей, что совершенно не может сконцентрировать своё внимание на словах профессора, когда тот рассказывает, что гистограммы являются одними из самых непонятных инструментов в фотографии.       Это также происходит чуть меньше, чем за два дня до того, как его одногруппник, Тэхён, наконец не разрушает панцирь, в котором Чонгук успел спрятаться от всего внешнего мира, и не спрашивает, какая, чёрт возьми, муха его укусила, что он ни на шаг не продвинулся в выполнении их совместного проекта.       Боль и гнев на лице Чимина стали его главными проводниками за последнее время, постепенно заполняя собой все мысли Чонгука и оседая на веках вереницей ярких кадров, крадущих мирный сон парня и его трудоспособность. Эти кадры — всё, что видит Чонгук, поднимая свою камеру, чтобы запечатлеть в памяти моменты, вызывающие в груди неумолимый трепет; на его ресницах оседает отражение чужих глаз, топящих отнюдь не в нежности, а в ядовитых спорах предательства, которые посеял сам Чонгук, не сумев просто выслушать Чимина и оставшись в стороне.       Самым худшим было то, как ярко и объёмно ощущалась разъедающая кожу боль, когда Чонгук наконец ушёл, словно впитывая кожей чужие рыдания, сковавшие громадными цепями тело Чимина, которые он мог слышать, позволяя чистому звону чужих слёз разорвать собственные барабанные перепонки в момент, когда он сбежал.       Казалось, будто невзирая на желание отпустить Чонгука, Чимину с великим трудом дались сказанные им слова. Его словно распирало от двояких чувств, хотелось как можно сильнее оттолкнуть Чонгука и в этот же момент попросить его остаться рядом, однако он мог выбрать только один исход, и почему-то парень решил выгнать Чонгука, хоть его выбор и причинял боль им обоим.       Это и есть причина того, что Чонгуку требуется чуть меньше двух дней, чтобы позволить своему сердцу взять контроль над телом и обнаружить себя вновь беспокойно топчущимся напротив Эха Прошлого & Антиквариата; он просто не может позволить себе стоять в стороне, если есть хоть крохотный шанс того, что Чимин чувствует ту же боль, что раздирает грудь Чонгука на ошмётки.       Когда он перешагивает порог, знакомые терпкие ароматы старых переплётов книг, изношенного глянца и дремучего леса привычно окутывают его тело плотной пеленой, и парень вновь ощущает спокойствие. Чонгук даже не мог себе представить, как комфортно он стал ощущать себя в этом месте за несколько коротких недель.       Ничего не изменилось, всё осталось на своих местах, за исключением, возможно, ставшего чуть более толстым, чем обычно, слоя пыли; было ощущение, словно Чимин не занимался уборкой так часто, как это делал Чонгук.       Он задаётся вопросом, возможно ли, что происходящее с Чимином — это последствия его подорванного чем-то здоровья, что влекут за собой полную нехватку сил даже для двух полных рабочих дней в магазине, и именно из-за этого парень нанял Чонгука на работу. Как он мог упустить это?       Чонгук следует вглубь помещения по дорожкам из трещин на старом деревянном полу, как вдруг парень замечает, что Чимин поправляет ящик, заполненный старыми ветхими куклами, прежде чем наклониться вперёд, обессиленно прислоняясь к полке перед ним и смыкая пушистые ресницы. Он сильно измотан, его пальцы заметно подрагивают, словно от лёгких ударов током. У Чонгука возникает до скрипучей боли в мышцах сильное желание удержать его.       Почему? Почему он чувствует острую необходимость утопить Чимина в мягких волнах любви и нежности, держать парня в своих руках достаточно сильно, чтобы липкая, ядовитая боль сама утекла из его тела, позволить вновь почувствовать себя крепко стоящим на ногах и заставить улыбку осесть на чужих устах. Они не знают друг друга по-настоящему, чтобы заранее определять место Чимина в его жизни, как старого знакомого.       Чонгук не уверен, должен ли он окликнуть парня или же ему следует терпеливо дождаться, пока Чимин не заметит чужое присутствие первым. Он не хочет напугать Чимина, однако сам ощущает, как по его собственным венам уже течёт жгучий страх, быстро смешиваясь с кровью. Страх вновь услышать громкие и холодные, словно лезвие ножа, слова Чимина о том, что Чонгук должен уйти; страх вновь почувствовать неумолимую боль в сердце. Однако он собирает в кулак всё своё мужество, в котором так нуждается, и нервно поправляет то ремешок камеры, натирающий тонкую кожу шеи, то жёсткую лямку рюкзака, висящего за спиной.        — Чимин…       Когда Чимин резко оборачивается, с его губ срывается лёгкий вздох. Для него, такого уставшего и невероятно ослабшего, это слишком быстрое движение, так что парень тут же прижимает пальцы к неприятно пульсирующему виску, другой рукой всё ещё крепко держась за полку в попытке сохранить равновесие.       Чонгук с жаром бросается вперёд, неосторожно хватая Чимина под локоть, чтобы максимально обезопасить парня от падения. Другая ладонь сама по себе тянется к чужому бледному лицу, словно пытаясь приподнять его и позволить младшему окунуться в мутный мрак глаз напротив и убедиться, что Чимин в порядке, а после эту же руку попытаться опустить на чужую талию и оглянуться в надежде найти место, куда можно было бы присесть.        — Стой, — Чимин сипло вздыхает, небрежно отталкивая ладонь Чонгука и слабо размахивая руками в воздухе, пытаясь отогнать обеспокоенного чужим состоянием парня напротив. — Я же сказал тебе не возвращаться.        — Чимин, ты очень неважно выглядишь, — говорит Чонгук. Он не знает, от чего вдруг его голос приобретает непоколебимую твёрдость и отчего он чувствует, как по телу, сливаясь с душой, струится бесконечное желание заботиться о Чимине и стать его неизменным щитом. Он знает только, что нуждается в этом, словно в выполнении долга всей жизни; словно он был рождён именно для этого. — Тебе следует присесть или… облокотиться на меня, в конце концов.       Чимин не удостаивает его даже взглядом, брови парня заломлены, лишь глаза прожигают незримые дыры в деревянных досках на полу, демонстрируя упрямство Чимина. Чёртово упрямство. Затем он вздыхает, его рука плавно скользит по изгибам чужих плеч, покрепче хватаясь за Чонгука, и Чимин, слишком уставший для их бессмысленной войны, с великим трудом наконец перемещает весь свой вес на младшего.       Чонгук почти чувствует накатывающие на него волны вины за то, как его сердце трепещет от чужих прикосновений, и всё же под кожу пробивается стаей мурашек лёгкий стыд за собственные тело и разум, так невовремя реагирующие на близость в момент, когда Чонгук должен позаботиться о состоянии Чимина. И он, безусловно, проявляет заботу, однако это никак не отменяет того факта, что рядом с Чимином парень ощущает себя по уши влюблённым младшеклассником.       Они медленно направляются к главному залу, и Чимин шикает на Чонгука в момент, когда тот порывается помочь ему сесть на один из скрипящих деревянных стульев в магазине. Он тут же льнёт к прилавку, но Чонгука терзают сомнения насчёт того, стоит ли отпускать старшего.       Он всё же размыкает объятия, пряча руки в задних карманах потрёпанных штанов и медленно отступая от Чимина, однако его тело всё так же напряжено, готовое в любой момент поймать парня, если это понадобится.        — Зачем ты пришёл? — спрашивает, кажется, запыхавшийся Чимин, слегка отвернувшись от стойки и с согнутой спиной укладываясь на неё лишь половиной тела; он выглядит так, словно пытается погасить усталость и желание лечь и уснуть на холодном дереве. — Если ты пришёл за зарплатой, то я отправил бы её в электронном виде. Просто… уходи, Чонгук. Прошу.       Чонгука будто плотной тканью накрывает неугасающая потребность узнать, почему же старший не хочет его видеть, он желает заставить Чимина объяснить ему причину выстроенного им против Чонгука барьера, и лишь после этого ему в голову словно прилетает тяжёлым зарядом осознания то, что они практически незнакомцы. Чимин вполне может посчитать Чонгука ненормальным, двинутым на собственной обсессии парнем. Возможно, он так и считает. Быть может, Чонгук действительно сходит с ума, так отчаянно цепляясь ногтями и зубами за возможность быть рядом с этим человеком, которого он едва знает.       Увы, это не то, что может остановить великий поток его мыслей, срывающихся с уст, озвучивать которые, вероятно, не стоило бы.        — Я пришёл не ради денег, работы или чего-то подобного, — начинает Чонгук, нервно пожимая плечами, когда пересекается взглядом с блеклыми глазами Чимина, пристально следящими за каждым его движением. — Я довольно просто смог бы найти любую примитивную работу, но… Тебя ни на одной из них не будет.       Он слишком нервничает и думает, что может бросить всё и кинуться в бездну, оставив свои вопросы позади. Почему он чувствует себя так, словно сейчас предлагает кому-то свою бессмертную любовь на раскрытых в невероятном доверии ладонях? Он всего лишь пытается донести до Чимина, что Чонгуку нравится его компания, и ему жаль, что он ведёт себя как истинный идиот.        — Я не хотел… — Чонгук делает глубокий вдох. Он бросает быстрый взгляд на громоздкие часы, висящие на стене, вслушиваясь в каждый различимый скрип и еле слышный звон, особенно пристальное внимание задерживая на неопрятной, страшной кукле в одном из открытых шкафчиков. Он пытается отвлечься на что угодно, лишь бы не сжиматься до размеров молекулы от искрящегося напряжением взгляда Чимина. — Я не хотел тебя разочаровать или разрушить твоё доверие, когда не мог уйти, хоть ты и просил. Мне следовало уважать твои желания, но я… я просто… беспокоился о тебе.       Его глаза мерцают подобно лучу солнца, лениво переползающему по красивым шёлковым шторам ранним утром, лишь на секунду позволяя Чимину увидеть свой свет, прежде чем снова спрятаться за мягкими ресницами. Он чувствует себя невероятно крошечным, словно муравей, и под взором такого величественного сейчас Чимина сжимается ещё сильнее, будто превращаясь в мельчайшее существо на планете. Что-то в чужих глазах неизменно заставляет отводить взгляд. Люди говорят, что глаза — это зеркало души, однако стоит парню посмотреть на Чимина, как ему начинает казаться, словно на него в ответ смотрят сквозь призму столетий и оставшихся в прошлом историй тысячи разных душ, и Чонгук не в силах это объяснить. Он также не может полностью это принять. Это потрясающе, устрашающе прекрасно.        — Я просто хотел убедиться, что ты в порядке. И всё. Ты… — Чонгук набрал побольше воздуха в лёгкие, — Ты был добр со мной с самого первого моего рабочего дня, и пусть мы не слишком часто общались, я действительно наслаждался твоей компанией. Так что думаю, что я просто… Не знаю… То есть, как бы волновался… Волнуюсь… Мне просто не нравится видеть, как страдают хорошие люди.       Конец своей речи Чонгук почти полностью бормочет, нервно зарываясь пальцами в волосы на загривке и устремляя беспокойный взор в сторону окна. Он чувствует, словно его щёки горят жарким пламенем, и взгляд Чимина упрямо задерживается на нём. Если бы только доски на полу с громким лязгом разошлись, засасывая его в бесконечную бездну, Чонгук был бы безумно благодарен.        — В любом случае, если сейчас тебе стало лучше, я… Тебе нужно помочь подняться наверх или…? — он чувствует, что не может перестать глупо заикаться.        — Чонгук…       Голос Чимина едва не растворяется в терпком аромате магазина подобно морской пене на песчаном берегу, и Чонгук наконец переводит свой взгляд на парня напротив, встречаясь с чужими омутами. Чонгук вдруг понимает, что ему не хватает слов для описания всей глубины глаз Чимина. Всё, на что он способен, — это безмолвно удивиться, ведь что же мог повстречать Чимин в своей жизни, чтобы сейчас Чонгук ощущал себя пропущенным сквозь мириады звёзд и луну во Вселенной, заложенной, кажется, в радужке чужих глаз; в мыслях Чонгука она похожа на холст бесконечной мудрости и жизни, и он исследует взглядом каждый сантиметр мозаики неизведанного прошлого, о котором сейчас хочется узнать всё больше и больше нового.       У него оказывается не слишком много шансов разобраться во всём происходящем, прежде чем горячие капли слёз начинают скапливаться в уголках глаз и на мягких подушечках век Чимина, обжигая нежные щёки. Он поднимает руку, осторожно стирая влагу с лица и беспомощно всхлипывая, и лишь затем подаётся вперёд.       Чонгук изумлённо застывает на месте, однако его руки словно сами по себе обнимают Чимина, как если бы это было их главной и единственной целью — удерживать трясущееся от слёз тело, хранить его, оберегать и дарить нескончаемые запасы любви. И Чонгук всё ещё не может этого понять, ведь они незнакомцы. Однако, в конечном итоге они знают чуть больше, чем просто имена друг друга, и он не станет задаваться ненужными вопросами, если и Чимин не будет. Если Чимин спокоен в чужих руках, без сомнений отдаваясь объятиям без остатка и пропитывая рубашку Чонгука слезами, то Чонгук также спокоен.       Он медленно гладит спину Чимина, чувствуя головокружение от нежного аромата кокоса, которым пахнут волосы парня, и с улыбкой кутается в этот запах с головой, зарываясь носом в тёмные пряди. В этом есть нечто неуловимо знакомое — аромат, тепло, исходящее от тела напротив, ритм чужого сердца; однако в то же время Чонгук ощущает всю новизну происходящего с ним сейчас. Кажется, словно он уже должен быть знаком с этим чувством, как будто это то, что он должен был испытать тысячи раз, но раз за разом упускал эту возможность.       Опять же, он не до конца понимает свои ощущения, однако это кажется чем-то вполне обыденным — проводить своё время в компании Чимина. Быть может, теперь он сможет начать разгадывать тайну, дрожащую от слёз в его ладонях. Если Чимин вновь захочет открыться Чонгуку, то Чонгук будет более, чем просто готов начать слушать.