завари чай со слезами.
***
— Эй! Выходи оттуда! — поставив ногу на первую ступеньку, но не решаясь подняться выше, окликнул я. Ответом была возня. «Что за маленький гадёныш туда пробрался! И, главное, — как? Небось расковырял раму и пролез через окно. Хоть бы не своровал чего…» — Выходи сейчас же, или я всё расскажу твоим родителям и у тебя будут проблемы! — Это скорее у тебя будут, если я твоим расскажу, что ты здесь, — нахально ответил тонкий голосок. — Подслушиваешь чужие разговоры, значит? Не стыдно? Ну я тебя достану сейчас… — потеряв терпение от столь бесцеремонной наглости непрошенного гостя, я сорвался с места и резво поднялся наверх, распахнул дверь в спальню — пусто. Оглядевшись по сторонам, я не заметил никаких следов чужого присутствия: даже нетронутая пыль под ногами взметалась от каждого движения впервые за годы, если не учитывать сквозняки. — Где ты? Покажись немедленно, или клянусь, что тебя ждёт большая беда! Откуда-то сверху, над головой, сдавленно хихикнули, что-то прошелестело словно в глубине стен, и снова стихло. Сообразив, откуда шёл звук, я метнулся в коридор, распахнул люк на чердак и, подтянувшись на выпавшей из него короткой сломанной лестнице, просунул голову в отверстие. Сквозь грязное окошко на горы ненужного векового барахла падал серый свет, но там опять-таки никого не оказалось — более того, всё указывал на то, что чердак не открывали уже давно. Спустившись на ноги, я обескураженно потоптался на месте, почёсывая затылок, пока ликующий бесёнок, выбравшись через скрытый даже от меня потайной лаз, со всех ног удирал назад в деревню, чтоб скорее бахваляться перед сверстниками тем, как ловко он одурачил городского приезжего. Я от досады на себя сплюнул под ноги и спустился вниз, чтобы разобрать скудный багаж и приготовиться ко сну, поскольку бесконечные загадки чересчур длинного дня порядком вымотали. Короткий сон без сновидений прервался внезапно: проснуться меня принудил звон разбитого стекла. Подскочив на смятых простынях, я нервно прижал к себе оказавшийся под рукой кусок деревянной ножки бывшего стула, ныне покойного на чердаке и оставившего после себя память в виде оторванной конечности, с которой я любил играть в детстве. В сонных домыслах я поднялся на ноги, пытаясь припомнить, из какой части дома раздался звук, — смутные догадки привели меня ко входу на чердак. Как и прошлым вечером, я поднялся наверх, ощущая, как в намокшей от потного страха ладони скользит моё позорное оружие. Как я и думал: поросшее паутиной окошко было разбито. Прошипев проклятья и обещания мести местной шпане, я раздобыл ведёрко и выцветшую щётку, убрал следы преступления и прикрыл дыру найденной там же панелью, чтобы ветер не ощущал себя таким уж желанным гостем среди допотопного хлама. Вместе с ведёрком я спустился на кухню ради приготовления нехитрого завтрака из взятых с собой хлопьев (поскольку на них, консервах и небольших запасах продуктов быстрого питания моя язва далеко не уедет, придётся в скором времени нарушить негласный обет отшельника и выбраться за пропитанием). Потирая заспанные глаза и ёжась от прохлады в одной своей мешковатой кофте и свободных трусах-шортах, я присел на край стола, чтобы поесть, однако только в зубах была зажата первая ложка, как под ними что-то опасно хрустнуло. Вскрикнув, я выплюнул твёрдый предмет обратно в тарелку и немедленно прижал ко рту пальцы — немного крови из губы, ничего страшного, хотя ещё мгновение, и ситуация могла принять куда более серьёзный оборот: ведь на дне тарелки среди сухих жёлтых хлопьев зловеще мерцал испачканный каплей крови осколок, чьи равнобедренные стороны привели меня в ужас. В исступлении я отбросил тарелку, поднял с пола ведро и, перебирая руками его содержимое, раз за разом хватался за копии осколка из тарелки. Разбитое окно превратилось в одинаковые куски зеркала из моей ванной в городе. Не в силах отогнать это наваждение (наваждение ли?), я достал из перевёрнутой тарелки роковой осколок и с наполненными слезами глазами заглянул в него. Моё искажённое испугом лицо оставалось неизменным, но в какой-то момент вдруг черты его смягчились и вытянулись: я узнал в отражении Еву. Я отшвырнул осколок прочь от себя и попятился в угол, дрожа всем телом, и даже не заметил, что моя рука поранилась об очередную копию равнобедренного треугольника, внезапно возникшую на полу… Заскрипело дерево дома, складываясь в слова, смысл которых мне был понятен лишь на интуитивном уровне; я закрыл лицо руками и сжался в комочек, чувствуя себя не в своём теле и не в своём мире — я, грязный, порочный, гадкий, падший, греховный, недостаточный, пустой, повторяющий, проигравший, слабый, виновный… Не Человек, но погоня за ним; вырванный из контекста чужой истории, набросок кистей разных, но неизменно плохих и лишённых таланта, художников… Да что знал о страхе Лавкрафт!.. Разве человек, узревший раз, как на его глазах рушатся все устои, и сама реальность, в определении которой он себе доверял, плывёт кругами и деформируется вне всякого контроля, как знакомые прежде лица уродуются неподвластно его воле, как само его лицо и его личность поддаются жутчайшим изменениям по мановению неведомой силы, запертой внутри его же головы, и он теряет доверие даже к себе, — разве он может испугаться склизких зелёных чудаков, пускай и большого роста? Что за дело ему до вонючих омаров, когда всё, что ему было дорого, обращается вмиг его врагом, чтоб поиздевается над его воспалённым разумом?.. Что ж оставалось мне делать, кроме как бежать прочь? И я, повинуясь древнему инстинкту, что единственный желал меня спасти, выскочил за порог, чтобы уверовать в солнце, уверовать в небо, и был с благодарностью встречен тёплым напористым ветром и очищенными клубничным золотом клочками облаков — как многочисленные служители храма природы, они безучастно взирали на косяками стекающихся крылатых прихожан. Поцеловав дыхание душистой юной зелени, задушив крик в траве, я заметно облегчил душу, оставив кошмар видений позади. — Никто не виноват, Ева, — твёрдо сказал я себе, утираясь рукавом и зажимая кровоточащий рот ранки, — И я знаю, кто я есть, и каков я на самом деле. Я не так плох, как внушаю себе. И несмотря на нелепость моего тела, я привязан к нему; оно моё. Всё будет так, как и должно быть. Будучи выведенным из строя настигшим меня дежавю из будущего, которое оставило свой неизгладимый след на ходе нового дня, я для успокоения расстроенных нервов молча созерцал открывшийся мне утренний пейзаж. Выше в синих горах лежал спрятанный за утёсами коттеджный посёлок, а если немногим менее часа проехать на велосипеде по дороге ниже в долину, через берёзы, покрывающие берег уже другого, большее вытянутого и широкого озера, то можно отыскать городок, в котором мне предстояло закупаться продуктами. Моя же позабытая всеми картами деревушка, растянувшаяся дальше по склону холма вдоль водной глади, представляла собой скопление нагромождённых построек, населённых поочерёдно то стариками, коротавшими в глубине скрипящих стен последние отпущенные им часы, то приехавшими на выходные или отпуск семейными парами, изнеженными благами города (пока их было мало, но через несколько недель сюда на праздник съедутся все любители надругаться над умершими традициями), то краснощёкими и многолюдными фермерскими семьями, вокруг которых суетились с хрюканьем, лаем и мычанием всевозможные создания, довольствующиеся беззаботным ожиданием тех холодных дней, когда мрак вернёт себе право сковать их свободу на долгие вьюжные месяцы. Каждый проживал свой сценарий, отдаваясь его течению всем своим существом, тогда как во мне, отрезанном и в физическом, и в духовном плане от них, кипело, нарастая, чувство, будто все варианты моей жизни уже прожил кто-то другой, и нынче мне остаётся лишь тихо и незаметно существовать в вакууме, пристально смотря под ноги, чтобы не попадать в чужие следы. Возможно, я просто их тех, кто создан для наблюдения за жизнью, а не для того, чтобы её полноценно проживать. За мыслями о вечном я не заметил пристально и с любопытством разглядывающую меня пару: щуплый мужчина с крысиными повадками и остроносая женщина с тёмным отпечатком на лице и жалостливой улыбкой. Поздно забеспокоившись о своём неряшливом прикиде, я поспешил скрыть неловкость за вымученно-будничной короткой беседой, в ходе которой мне удалось узнать, что домик этих господ, Йохансенов, тоже стоял на отшибе, но за холмом, и что они здесь почти на всё лето, и прочее, и прочее, и на протяжении нашего разговора женщина не переставала прищуриваться, силясь понять природу моей сущности. Чтобы наконец разрешить её сомнения и затруднительное положение, я представился как пришелец с балтийского побережья по имени Хьюго — молодой не слишком талантливый певец, навещающий родину своих предков в поисках вдохновения. Заодно к слову я пожаловался им на шаловливых деревенских юнцов, что разбили мне окно, и даже повёл их посмотреть на него к другой стороне дома, чтобы они сами оценили ущерб, но иллюзии моего психоза и тут сыграли со мной злую шутку: окно оказалось целым, а на меня теперь смотрели, как на местного сумасшедшего. Завершив бессмысленный трёп и пожелав им приятной прогулки, я сделал вид, что направляюсь к дому, а сам замер у крыльца. Первый раз за последние годы я заговорил с незнакомцами вне дома и без биндера и комка из носков в трусах, и первый раз в соответствии моего тела имени Хьюго не усомнились, поверили так легко и быстро — за что я почувствовал признательность и расползшийся по организму прилив сил: больше всего я терпеть не мог сознаваться, что я трансгендер, — не хотелось, чтобы обо мне (пускай и на подсознательном уровне) думали как о «девочке с заскоками». Одновременно с этим ложкой дёгтя послужила тревога по поводу того, что будет неловко, если они однажды узнают правду, что с этого дня мне придётся стать более осторожным и следить за своим поведением ещё строже, чтобы не попасться… как будто я лгу, совершаю что-то неправильное, обманываю (в первую очередь самого себя). Вечная двойная игра промежуточного состояния, и одному богу известно, в какую сторону мне идти, — я никогда не умел принимать решения. Поскитавшись по безлюдным полянам и изрядно устав прятаться от людей, я вернулся домой в послеобеденный час и старался не подавать виду, что что-то меня отсюда выгнало. Нарочно громко напевая себе под нос, убрал с пола хлопья и осколки (которые мало того, что не исчезли вместе с разбитым окном, так ещё и обернулись обратно разными кусками простого стекла), и направился в гостиную, чтобы порыться там в старье и заодно занять руки и голову. В углу за шкафом мне показался силуэт, обернувшийся простой гитарой, — когда я взял её в руки, выяснилось, что у неё нет струн. Погладив калеку по грифу, я смутно припомнил, как ударил ею Аки по голове за то, что он нажаловался, будто это я выдернул все струны, — хотя я точно помню, что их уже тогда не было. Тянуло меня к музыке всегда, ещё в те далёкие августовские деньки, когда я на стоянке завывал простенькие куплеты про разбитое сердце под аккомпанемент долбящей палкой по крышке мусорного бака Лотты: так зарождались наши будущие роли вокалиста и барабанщика. Время от времени «Понуры» выступали тут и там, как-то Лотта даже подсуетилась, и мы съездили в Стокгольм, хоть поездка и не увенчалась успехом. Исполненные свойственной человеку гордости и ослеплённые кратким мигом славы, мы хотели стать легендами, но стали очередными идиотами. Впрочем, особо никто не расстроился: в конце концов, историй успеха единицы, а историй провала, о которых все молчат, тысячи. Трудно сформулировать, что именно мы играли, ведь каждая песня являлась своего рода экспериментом: мы поднимались от прога до психодела, сползали в лощины фолка и завывали в сторону готики, изредка даже баловались каверами. В любом случае, жанры не имели значения — все мы понимали, что ни за кем из нас особого таланта или дара небес не наблюдается (вопреки утверждениям многих, что он целиком состоит из упорного труда, я свято верил во врождённую природу таланта: в то, что это тяга и склонность к определённому занятию, а также быстрые успехи и более лёгкое, чем для других, освоение данной деятельности), и главное в «Понурах» — это по возможности здорово провести время, забыв о рутинных тревогах, и позволить себе окунуться с головой в роль Творца на высших слоях мышления. Не понимал этого один только Берт — наш маленький взбалмошный Роберт Смит и Пи-Орридж в одном лице. Вздорный нрав его, совмещённый с истероидной натурой, не раз превращал репетиции в пытку. У него были причины так себя вести: Бертиль переехал из Гётеборга в Уппсалу ради «Понурых городских врагов», хотя что-то мне подсказывало, что он преувеличивал: из родного города ему бы в любом случае пришлось убраться. Его родители, крайне бедные люди, с беспрерывными скандалами съезжались и разъезжались по десять раз в неделю, и Берт, устав от этого, рано начал торговать наркотиками, чтобы скопить кое-какие сбережения и свалить из проклятого дома, стены которого не переставали дрожать от криков, вот только вляпался в серьёзные проблемы, чья суть осталась нам неизвестной, и вынужден был скрыться — тогда же он нашёл пост в сети от лица нашей группы, в котором мы искали клавишника. По документам Берт якобы проживал у своей тёти, но на деле коротал ночи в клубах и на квартирах у знакомых, а днём мучил нас или своего парня истериками по поводу предстоящих выступлений. Бедняга всерьёз надеялся подняться из грязи за счёт нашей музыки. Месяц он продержался в университете, но вылетел оттуда из-за прогулов: за четыре недели Берт не появился там ни разу. После смерти Евы я практически перестал участвовать в жизни группы, последнее наше выступление стало грандиозным провалом (пьяный я забыл текст, проблевался и потерял сознание на середине песни; «Понуры» героически пытались доиграть, но безуспешно: Лотта от нервов выронила палочку, а Берт опрокинул синтезатор, зато публика была в восторге и на руках вынесла меня к выходу) и ознаменовало фактический развал. После этого фиаско Берт снова погрузился в солевой мир с головой, поссорился с парнем, перестал с нами видеться и в конце октября умер от передозировки. Это была вторая смерть на моей совести — и неважно, что полиция доказала его самоубийство и даже предоставила предсмертную записку: в ней он выражал сожаление о прекращении существования группы, извинялся перед парнем и заявлял, что до последнего пытался отговорить себя от этого решения, чтобы не служить очередным подтверждением мифа о том, будто все подростки, относящиеся к ЛГБТ-сообществу, непременно наложат на себя руки. Хоть бы до двадцати семи подождал, ей-богу… но таким, как он, суждено умереть молодыми. Никто не уйдёт счастливым. Я часто вспоминал его, хотя разговор о его смерти стал негласным табу в нашей компании. Худой и белый как покойник, со своей размазанной по лицу тёмной помадой, мокрым чёрно-белым каре, давно ставшим подобием гнезда, в которое к тому же ударила молния, с гордо блестящей серьгой в правом ухе и, самое главное, с вызывающе дерзкой до заносчивости физиономией и агрессивностью в периоды мании (он страдал от биполярного расстройства) — он был бы неоднократно избит в тех районах, где мы играли, если бы не следовавшая за ним неотступно внушительная скалообразная фигура Рольфа. Бедный наивный мальчик. Сколько несчастных, одиноких, несправедливо обиженных судьбою людей в мире!.. Быть счастливым — значит выделиться из толпы. Навеянная воспоминаниями светлая грусть заставила прослезиться, и я решил подняться к себе наверх, чтобы продолжить погружение в прошлое; отложив гитару, я вышел было из гостиной… И очутился в коридоре второго этажа. Ухватившись за стену, я пощупал её и себя; не найдя никаких улик, объясняющих моё перемещение, я снова заплакал и добежал до комнаты, не чуя под стопами пола. Я запер дверь на замок и опустился на колени перед сумкой, еле удерживая себя, чтоб не разрыдаться в полный голос. Ничто не могло успокоить волнения моей души быстрее и лучше, чем любование последней вещицей, напоминавшей о светлых красивых днях. В поисках её я перелопатил до дна всю сумку, стараясь не замечать того, что вещи разложились сами собой в ином порядке, чем тот, что я установил днём ранее. И вот, после долгих поисков, я держал в руках её — смятую фотографию, нет, несколько фотографий… Одна за другой они вынырнули из внутреннего кармана и рассыпались на полу — одинаковые. Я брал с собой лишь одну. …Фото заменяют жизнь и досуг, Их без малого чёртова дюжина. Я уж не жду, что меня спасут; Сам себя — на страшный суд, Но мне иного и не Нужно. — так пелось в моей ранней песне, посвящённой скромной коллекции из Её снимков. Подобрав тот, что лежал ко мне ближе всего (стараясь выровнять дыхание и не допустить нервные судороги, я дал себе слово не ломать голову над процессом самостоятельного размножения исходной фотографии) и стиснув его в руках, я слепо заморгал глазами: пускай и светлые, но сумерки лишали возможности разглядеть желанные детали. С ворчливым лепетом я сбегал за свечой, зажёг её на столике — по не вполне ясным причинам пользование таким даром цивилизации, как электричество, казалось не только неприемлемым, а даже кощунственным. На дрожащем свету проступил милый сердцу облик, и я едва совладал с собой, чтобы не воскликнуть что-то хвалебное, когда игривая улыбка вкупе с рыжеватыми волосами, обрамлявшими правильный овал лица, окончательно вырисовалась среди трещин фотографии, которую я, не выдержав муки, прижал к сердцу. Неверный огонёк свечи выуживал из памяти сходные по теплоте и неуверенной дрожи события. Запах шафранных булочек на подносе мешался с терпким детским глинтвейном, приглушённый оживлённый говор, смех и перешёптывания закружились вокруг… Окончательно и бесповоротно я провалился в колодец больной влюблённости в тот момент, когда глупые школьницы вошли в тёмный зал, и первая из них озарила его светом искусственных свечей в венке на светлых своих волосах, но видел я не её, а ту, что покорно и твёрдо ступала следом за ней, эту очаровательную в своей непоколебимой уверенности подружку святой Люсии. Было всё: и нестройный хор праздничных гимнов, и мои подкосившиеся ноги, и дрожащая нижняя губа, и торжественные слёзы, и вырвавшийся из груди вздох восхищения, и колотящееся в горле сердце… За что я погубил её, за что лишил себя же последней радости? Прости меня, прости… — так плакал я, сгребая и прижимая к себе бесчисленные фотографии, и не было руки, что легла бы мне на спину, и не было плеча, на которое я мог бы опереться, и не было груди, куда я бы уткнулся. И не мог мой скудный человечий разум понять, для чего жизнь заставляет каждого доходить до ручки и балансировать на грани пропасти (и стоит ли жизнь того, чтобы её жить, раз в ней непременно будет столько мук, что они, как ни измеряй, легко перевесят редкие проблески умиротворения), и для чего она великое благо делает с другой половины величайшим злом, как и великую красоту — непоэтичным уродством; и за что устраивает так, что любовь всегда связана неразрывными узами с трагедией (трагическая Лотта не имела к любви никакого отношения, ведь каждый мало-мальски сведущий в этом деле ребёнок знает, что если тебя ломают, вертят, крутят как хотят и меняют под себя, значит не любят и не полюбят, потому что останутся такими же подонками, пока мягкосердечные идиоты вроде тебя на них ведутся); и почему каждый должен находить свою ячейку, свой образ в этом жестоком потоке, и либо мириться со случайно доставшейся ему формой, либо строить нечто новое с нуля, идя наперекор и теряя остатки себя, и не находя фонаря такой мощи, чтобы осветил путь вперёд; и где отыскать ответы на роящиеся в головах вопросы или хотя бы самый главный из них, и как найти ускользающее счастье, если вспоминаешь о нём лишь в безрадостные чёрные дни, и каков точный и верный его рецепт; и для чего продолжать биться, если шанс поймать мечту за хвост почти равен нулю, и зачем люди мечтают, если знают об этом и о той боли, что принесут им мысли; и почему бы не сдаться сразу и не примкнуть к червям, если не быть тебе ни первым, ни последним, а вечно тащить на себе бремя середины; и за какие грехи человеку дано столь гадкое, несуразное и бесконечно слабое тело и соответствующе хилый мозг; и много, много тягучих мыслей толпилось в пустой моей голове, а сквозняк уже давно потушил свечу, но я ещё видел неровный отсвет огня в Её бумажных глазах… Неторопливо погружаясь в состояние привычной гипнагогии и полусонного бреда, я услышал тихие шаги — краем глаза можно было проследить за тенью вошедшего в комнату ребёнка, чьё лицо оставалось недосягаемым за дымкой. Она — почему-то мне почудилось, что от силуэта исходит что-то вроде женской энергии, по крайней мере, я не чувствовал себя напряжённым или в опасности рядом с ней, а значит, это наверняка была девочка — опустилась на пол возле меня, вплотную прижавшись к моему плечу, и меня накрыла волна безмятежности такой силы, что все сомнения и страхи покинули мысли, оставив нутро головы блаженно чистым и ясным. Её присутствие казалось столь естественным, что я ощущал её, как свою вторую руку, пришитую на место — мы будто слились в единое целое, тягучее, как мёд, светлое, крепкое, глубокое, и всё-таки — женское, но ни капли тревоги такое слияние у меня не вызвало, напротив — я как будто на краткий срок освободился от пут, выбрался из клетки и расправил крылья, коих теперь стало два. Мягкие маленькие пальцы опустились на мой затылок и прошли сквозь него, как сквозь тягучую массу, окунулись в пучину недавних раздумий, пощупали их, и тогда, внутри моей головы, я услышал её голос: — Разве ты не понимаешь? Цель в том, чтобы двигаться вперёд так, словно не будет никакого конца. Не унижать себя соревнованиями, о которых знаешь ты один, не гнаться за недостижимыми идеалами, не хвататься за всё подряд, не, скажу проще, завидовать, а взяться всеми руками за то, что позволяет передать частичку себя миру и вечности, что дарит тебе покой и избавляет от чувства мучительно надвигающейся кончины и падения в небытие, — потому что так ты знаешь, что полностью не сотрёшься в лица земли, а кусочки твоего «я» останутся среди других людей. И все невзгоды и удачи случайны, но проходить их нужно просто потому, что так всё устроено. Смыслы — это прерогатива смертных, им везде подавай этот пресловутый смысл. Вот, пожалуйста, можешь вышесказанное трактовать как наиболее подходящий для тебя и таких как ты ответ на вопрос о смысле жизни, но каждый из вас придумывает что-то своё, или, разбив в отчаянии лоб, так ничего и не выдумывает. Всё беспричинно и потому забавно, развлекайся в страдании, придумывай реальность, создавай свой вариант себя и реальности! В каждый миг заложена возможность творить, а вы её так бездарно упускаете. Чем впустую перешагивать через годы, лучше бы бросили свои глупости и потрудились расшевелить мозги, чтобы начать, наконец, жить, а не существовать, прожигая время на поиски того, чего в природе нет. — То есть надо попросту слушать зов своего сердца, как говорили в диснеевских мультфильмах? — мысленно спросил я, не открывая рта, в уверенности, что она меня услышит. — Это уж если совсем упростить, но суть ты улавливаешь верно. Смертная букашка должна стремиться к бессмертию, сохранению себя тем или иным путём: не важно, создаёшь ли ты что-то материальное, вроде произведений искусства, или совершаешь какие-то поступки, или наслаждаешься каждым мигом так, как никто другой… Радуйся многообразию: вечное блаженство, уж поверь мне, любого вгонит в тоску. Чем беды не приключения? Ах, как бы мне хотелось почувствовать всю ту гамму эмоций, что и вы!.. Ангелы мечтают о чувствах, мёртвые только о них и говорят. Так что на костях чужих мнений воздвигни памятник самому себе, и пускай он лицом к лицу мужественно сталкивается со всем, что уготовит ему жизнь, и пропускает это через себя, пока внутри него самыми яркими красками кипит огонь Творца, порождая на свет всё новые и новые свои проявления. Она вынула свои пальцы из моей головы, и с перепонок между ними свисали налипшие слизистые тёмные комья мыслей. — Но постой… Куда мы идём, когда бесцельно бродим, и не ходим ли мы по кругу? В чём смысл хотеть что-то, если нельзя получить всё, и если столь желанное, чего ты добиваешься годами, другим даётся без малейших усилий при рождении? Может ли другой понять тебя, и может ли природа? Как снова зажечь огонь, когда он потухает от отчаяния? Где найти то место, чтоб спрятаться в безмятежности, и находится ли оно извне? Как услышать, что говорит твоё же сердце? Стоит ли внимать голосу своего внутреннего ребёнка, или надо переступить через него и вырасти? Имею ли я право бросать груз вины и прошлого и двигаться дальше, расширяя границы себя?.. Но она не отвечала, молча внимая моим мольбам. Затем её рука потянулась к моему лицу и закрыла веки на глазах, как это делают с покойными, и я провалился в бездну. — Спокойной ночи, заблудшая овечка.