открой третий глаз.
***
Я повесился. Такое случается каждый день — кому-то опостылела жизнь, он закрылся в затворничестве, молил о пощаде у бездны, и та протянула ему верёвку. Так было и со мной. Несколько минут судорожно подёргались голые пятки, с которых на пол текли жёлтые струйки, свело слюнявую челюсть, выпал синий язык, красноречиво свидетельствуя о том, что внутри охладевшего мясного мешка больше не теплится жизнь, согретая волнениями запертой там души. Обычно так. Буднично. Одна проблема: дальше что-то пошло не так. Я пришёл в себя на застеленной кровати в номере отеля: узнать его не составило труда, ведь именно там несколько лет назад мы с Евой останавливались, когда ездили с классом на Вальборг в Стокгольм, — разовая акция, чтобы расшевелить сборище зачахших к концу года подростков. Там же в некотором смысле и закончилась моя жизнь, какая-то часть моего сердца необратимо засохла и отмерла, лишив меня возможности до конца моих дней сыскать покой: там я, своровав банку пива для храбрости, пьяно и настойчиво пытался признаться своей даме сердца и склонить её к совместному согрешению на ложе, за что вполне справедливо чуть не отхватил оплеуху. Воспоминания — это прекрасно, но меня больше интересовало, как я оказался в столь отдалённом месте теперь. Оставалось полагать, что я получил второй шанс и могу изменить историю… — Ну что, мы идём к остальным или ты так и останешься валяться? О, её чарующий голос! Ради него одного стоило кривляться в петле. Своенравная гордость вплоть до надменности приводила меня в неописуемый восторг; как присосавшаяся пиявка радуется обилию свежей крови, так и я не чуя под собой ног в ликовании крутился подле Евы, пытаясь через неё добыть для себя немного солнечной воли к жизни. — Конечно, идём. В огне моя бедная голова, потеряли кости мои бедные ноги! Я кротко ступал следом за ней, по её следам. Мы вошли в чужой номер: засидевшиеся допоздна подростки занимались чем попало: настольные игры, болтовня о впечатлениях от поездки, драка на подушках, проверка новостей в смартфоне, хруст чипсов — кто во что горазд. Мы влились во всеобщую дружную возню, и тогда мне пришла в голову лихая мысль предложить «Правду или действие» — и моё решение встретили с энтузиазмом. Все расселись по местам. — Я, пожалуй, начну, — проговорил я, обводя собравшихся равнодушным взглядом и с замиранием сердца поворачиваясь к Еве. — Ева, правда или действие? — Правда, — без раздумий выпалила она, закинув ногу на ногу и откинувшись в кресле, на спинке которого покоились чужие носки. — Есть ли шанс, что… скажем, в будущем… мы будем встречаться? Глумливые протяжные возгласы. Дурья моя голова! столь деликатные вопросы не терпят постороннего вмешательства; но сейчас, вернувшись в прошлое и меняя ход истории, я стремился подтасовать карты и изменить все ходы на диаметрально противоположные: если в тот раз я признавался тет-а-тет, то теперь сделал это при всех. Светлая рыжая бровь поползла вверх. Ева растерянно усмехнулась, не позволяя себе потерять самообладание. — Эм, нет?.. Извини, если что, но… Нет. Ладно, Лукас, ты следующий… Мои глаза наполнились слезами, и я вздрогнул, ощутив, как солёные капли перетекают за край вовнутрь, с гулкими шлепками заполняя пустоту оболочки моего тела. Извинившись, я выбежал из комнаты и наугад бросился к первой же двери — чудом угадав наш номер, вихрем пронёсся к ванной и с животным криком разбил в ней зеркало, не успев разглядеть отражения. Кровь капала с кулака и на дне раковины собиралась в лужицу, а я всё смотрел на её ручейки, окружающие равнобедренный треугольник осколка, и прислушивался к равномерным хрипам своих лёгких. Если автор пообещает перестать плакать со мной в унисон, то я рискну продолжить пьесу и пошевелиться. В голове что-то щёлкнуло, я вынул кисть из вмятины и спокойным шагом вышел из ванной, пересёк комнату и распахнул окно, впуская порывы чёрного ветра, — до белых ночей мне не дожить. Далеко внизу светлячками мигали огни машин, под колёса которым вскоре устремится мой непутёвый кожано-мясной мешок. Я поднялся на подоконник, держась руками за раму, и нервно сглотнул, выставляя ногу вперёд над пропастью, но в тот же миг за моей спиной послышался натужный скрип двери, ведущей в коридор, — не успев оглянуться, на стыке жизни и смерти я потерял сознание. Пришёл в себя я в залитом серым светом помещении, где жутко и ядовито пахло лекарствами. Сквозь туман в голове мне удалось понять, что я, судя по всему, нахожусь в больнице — хотя ни капельница, ни гипс, ни какие-либо характерные приборы в поле зрения не попадались, зато подле меня, ласково воркуя себе под нос, крутилась спиной ко мне светловолосая медсестра. — Простите… — сиплым после длительного молчания голосом обратился я, — Как я здесь оказался?.. Медсестра, напевая следующий неразборчивый куплет на неизвестном мне языке, не отвечала. Может, я слишком тихо спросил? — Извините! Что со мной случилось? Я выпал из окна или… повесился? Я мёртв? Выждав с полминуты, я повторил вопрос, но медсестра продолжала меня игнорировать. Скованный незримыми путами, я не находил в себе сил, чтобы пошевелиться, и, начиная покрываться холодным потом, оглядывал палату. Голые белые стены, серый сумрак, сгущающийся в углах и разорванный серо-белым прямоугольником окна, выходящего в никуда; койка, к которой я прикован параличом, и возящаяся в углу медсестра. Оторвавшись от невидимого дела, она, сменив мелодию напева, плавно проплыла мимо и выскользнула через дверь у меня в ногах — в ходе первого осмотра помещения я умудрился её не заметить (или же её там не было?). Напрягая все мышцы, я повернулся и уставился в тот угол, где копошилась медсестра. Там было пусто. Снаружи не доносилось ни звука: ни с улицы, ни из коридора (или куда там вела дверь из палаты). Мне становилось всё более и более не по себе, в особенности из-за того, что я даже не знал, кто я: ещё Анника из того периода времени, в которому относились поездка и отель, или уже Хьюго. — Где я? Кто я? Помогите мне! Кто-нибудь… — прошептал я, испугавшись, что вместо помощи навлеку на себя беду. Опасения оказались не пустыми: так и произошло. Краем глаза я заметил, как сумрак сгустился возле двери, и, с трудом повернув голову, в ледяном ужасе узнал в силуэте немо уставившуюся на меня Еву. Все её конечности, в особенности шея, были странно, неестественно изогнуты, и придавали её и без того страшно молчаливой полупрозрачной фигуре вдвойне жуткий вид. Измазанные грязью (или чем-то другим, о чём я думать не хотел) волосы спадали на лицо, на котором лихорадочным блеском сверкали слепые вытаращенные глаза. — Ева?.. Что происходит?.. Ева вздрогнула, оживая от звука, все жилки заходили ходуном, и она, выпрямившись, молча вышла из палаты. — Ева, постой! Во мне проснулись вторые силы, я вывалился с койки на лёд скользкого пола и метнулся к двери, поспешив нагнать её. Грязно-рыжеватые волосы мелькнули за поворотом, и я устремился туда. Ева шла спокойно, безвольно помахивая вытянутыми вдоль тела руками, будто потерявшими кости, но, как бы быстро я ни бежал, она оставалась недосягаемой. Позади скрылись пролетевшие пустые коридоры больницы и такие же безлюдные серые улочки, по которым я не раз проносился во снах, и неведомым образом мы оказались у входа в злополучный отель, где Ева внезапно остановилась. Запыхавшись, я замер от неё на расстоянии вытянутой руки, и уже было приподнял ногу, чтобы подойти вплотную, как вдруг сверху послышался свист — не успев задрать голову, я рухнул на асфальт, придавленный упавшим телом. — Доброе утро, просыпайся, соня! Пора вставать, а то пропустим завтрак! И вновь я очутился на кровати в номере, на этот раз под смятым одеялом. Надо мной нависла Ева, обеими руками толкающая меня в бок. Окно было открыто. — Уже бегу, подожди минутку, — дотронувшись до её плеча, с улыбкой ответил я. — Я подожду снаружи, у тебя ровно пять минут! Она подобрала свой телефон с тумбочки и вышла, хлопнув дверью. Медленно поднимаясь с кровати, я тщательно осмотрел своё неповреждённое тело, но сделать окончательные выводы о том, кто я, мне могло помочь только зеркало. Я осторожно зашёл в ванную и включил свет. С разбитого зеркала капала кровь. Я с криком проснулся в своей кровати, и следующие полчаса рыдал навзрыд, то хватаясь за мокрую от пота простыню, то подбегая к окну, за которым темнел лес. Сколько раз я ещё буду просыпаться? Сколько слоёв сна скрывает реальность? Чему можно доверять, если все органы чувств единогласно считают сон более реальным, чем бодрствование? Можно ли им доверять? Можно ли доверять самому себе? Успокоив истерику, я приоткрыл окно, впустив орду голодных комаров, и опустился на раскиданные простыни, щедро подставляя им своё полуголое тело. Воспоминание о Еве обожгло усыплённую сладкими речами ребёнка бдительность и вызволило из глубин запертую и запечатанную его гипнозами ненависть и ярость столь животную, что будь Анима чем-то материальным, я бы вырвал её из себя голыми руками. Горькое сожаление и ноющий шрам от потери, расчёсанный столько раз, что ему уже не зажить никогда, нещадно терзали душу мне. Она была так близко… что слишком болезненным кажется контраст. Придётся начинать всё с нуля, придётся забыть… придётся бежать. Упав на колени и сложив ладони так, что кончики пальцев касались запёкшихся губ, я торопливо прошептал скорое обращение к Еве, с тем чтобы скорбными мыслями более на протяжении дня не тревожить её покой. Золотой диск под вуалью из туманов вступал в цветущие ему навстречу владения, и к тому времени я уже размаялся и устал так, что даже думать о том, чтобы уснуть, не мог. Одевшись на скорую руку в растянутое серое тряпьё, я выскользнул на улицу, неся стоптанные кеды в руках. Мокрая от росы трава лизала горячие пятки, охлаждая кожу, и — поднимаясь выше — распалённые мысли. С каждым глубоким вдохом рассудок постепенно возвращался в свои второпях покинутые чертоги, позволяя мне созерцать открывшуюся картину юного дня. В ранние годы отец часто водил меня вглубь леса, открывая бестолковому ребёнку тайны названий неподвижных обитателей этого края. И хотя я редко мог различать между собой крошечные белые, жёлтые или сиреневые цветочки, затерянные в запущенных обесцвеченных зарослях-космах, с тех пор я всегда подмечал во время прогулок кусты жимолости по краям оврагов, заросли можжевельника на прогалинах, растущие по камням лишайники, редкий ясменник на опушке и шелестящий между голенями папоротник. С благоговением и трепещущей радостью узнавая хмурых расщепленных тут и там надвое (в этом я видел наше сходство) ударом молнии зелёных великанов, с немым укором взирающих глазами-листьями свысока, и замысловатые узоры паутины на влажных мягких лоскутах мха, что сшивались между собой, образуя покрывала для их ног, мне хотелось перейти от паразитирования к симбиозу, и построить более близкие отношения хотя бы с природой, раз не задалось с людьми. Пускай хрупкие ветви примут меня в свои заботливые объятия, неспеша вознесут над зеленеющими макушками и оставят в своей уютной колыбели на лихом ветру, что вольготно и весело носится меж седыми хребтами, спящими под синеватой шалью дымки и видящими тысячелетние грёзы. Я верил не в бородатого старика и его сына-хиппи, но в природу, судьбу и некую движущую высшую силу столь высокой и сложной сущности, что человеку познать её не дано, как муравьям — понять суть человека. Хрустнула ветка, затем ещё одна, ближе — явно не белка кралась позади меня. Я трусливо обернулся, приготовившись бежать. Но что это? Маленькое нехорошо слаженное юркое тельце, как у лесной куницы (зверёк, ко всему прочему, сходный со мной по повадкам в нелюдимости), упрятано в полосатую белую кофточку и джинсовый комбинезон; тяжёлые веки, мешающие помнить о небе, падали на лукавые глазки; выглядывающие из-под малой верхней губы крупные передние зубы и торчащие в стороны уши, прикрытые курчавыми тёмными волосами, дополняли сходство со зверьком… Сомнений не осталось: передо мной словно из-под земли выросла моя копия. Вернее, копия меня в детстве. Выдержав паузу, в ходе которой я мысленно старался успокоить нарастающее беспокойство и безумные теории простыми уговорами в духе «твоя внешность не уникальна, неудивительно, что она на тебя якобы похожа» (девочка всё это время пристально разглядывала меня, прищурив глаз, и, клянусь именем Евы, она видела каждую мысль, теснящуюся в моей голове в тот момент, и потому усмехалась моей растерянности), я промямлил приветствие: — Здравствуй… Ты потерялась? — Почему люди так уверены, что их состояние — первое и последнее в Великом Цикле? — промолвила она, начав обходить меня кругом. Тогда же я заметил, что она не отбрасывала тени. — Почему они уверены, что их сказки имеют хотя бы какое-то отношение к настоящему, или что они понимают хоть что-то в том, каким силам на самом деле подвластны пространство и время? Если бы вы только знали, как сильно можете влиять на окружающую реальность… Ты чувствуешь это? Ты видишь это? Знаешь ли ты, сколько ты ещё не в силах увидеть?.. Ты, испробовавший существование вне пространства, ты, подчиняющий время! Стань магнитом для вечной циркулирующей силы, пропусти её через себя. Как может твой разум быть приведённым в волнение столь низкими думами, что кишат сейчас в нём!.. Моё нутро вздрогнуло и похолодело, и я, обняв себя за плечи и безропотно наблюдая за смакующим каждую секунду своего пришествия маленьким богодьяволом во плоти ребёнка, выдал только: — Я не понимаю, о чём ты… Не знаю, что ты такое, но мои думы, какими бы они ни были, никуда не денутся по той простой причине, что у меня кроме них ничего более не осталось. Я так запутался… — «Запутался»! А всё потому, что ты не смог разобраться в природе собственных привязанностей! — гневно обрушилось на меня создание, сверкая серыми глазами. — Ведь изначально тебя привлекали и мужчины, не так ли? Не смей это отрицать, ты сам помнишь всех тех актёров! Но ты не мог понять… Что это было: восхищение, уважение, влечение, симпатия, поклонение… Твой опыт общения с мужчинами тебя остерегал, ты боялся признаться сам себе, боялся задумываться об этом. Ты ведь помнишь того учителя? А своего отца, этого лицемерного подонка? Конечно, ты боялся… И избрал самый простой путь: если ты не можешь быть с кем-то и любить кого-то, то ты им станешь. Но одно дело — равняться, а совсем другое — пытаться стать тем, кем ты не являешься. Безусловно, сыграло свою роль и то, что время шло, а в тебе никто не видел женщину, даже Лотта уже получала свои мятые валентинки, и ты наигранно радовался вместе с ней, а потом на улице тебя опять спутали с мальчиком. Хочешь узнать, откуда взялись Ева и Лотта? Хочешь понять? Если ты не можешь стать кем-то, полюби его. О, разумеется, тебе не доставало материнской любви; одновременно с этим ты ненавидел и стыдился матери за её внешность, так же, как ненавидел и презирал и себя, поэтому искал свой идеал в других женщинах. Любовь к женщине не воспевал только ленивый; женщина не так опасна, как мужчина, она не пугает, она поддержит, она рядом… Ведь так ты думал? Тебе это казалось чем-то более понятным и близким. Ты воспринимал женщин, как хрустальные вазы: ей хорошо любоваться, но она слишком хрупка и слаба; ты не хотел ей становиться, ты боялся оказаться жертвой. И в итоге всё равно ей стал! Но не жертвой надуманной угрозы, а жертвой самого себя. Каждое её слово заставляло меня сделать шаг назад, ибо было подобно пробивающей насквозь стреле. Мои лопатки давно до боли вжались в тёмный шершавый ствол, а я всё продолжал слепо бороздить ногами, пока по моим щекам градом катились слёзы. Каждое её слово было вырвано из потаённых уголков моей души, куда я боялся заглядывать — так дети боятся спускаться в сырой подпол. Каждое её слово было написано моей кровью, подсоленной слезами. — Посмотри на себя, Анника, — видя мой испуг, смягчилась девочка. — Ты так боишься оказаться невостребованным, что спасаешь от этой участи других. Помнишь, как было у Шекспира? «Ты женщину во мне унизить хочешь. Мы к битвам за любовь не рождены: не мы просить, а нас просить должны»… Ты боишься, что тебя никто просить не станет? Не надо бояться. От того, что ты выбросишь прутья своей клетки, хрустальной вазой ты не станешь. Успокойся и выдохни. Подумай о той грани жизни, от которой ты так упорно закрываешься. Сколько занятий и увлечений ты отверг, испугавшись их женской природы? Сколько раз ты пытался найти утешение и спасение от этого побега в той девушке, заставляя её быть женщиной за вас двоих?.. Подумай о том, насколько преувеличена медленно гниющей культурой привитая с младенчества идея о необходимости любви. Почему всегда нужно концентрировать свою любовь на одном, тебе подобном, объекте, а не любить всю красоту вокруг? Почему нужно силиться как можно скорее и выгоднее продать себя? Кто внушил тебе это? Ошеломлённый и опустошённый, я в нерешительности переминался с ноги на ногу под её испепеляющим взглядом, пронизывающим меня насквозь и выворачивающим наизнанку, чтобы представить миру всех тех неприглядных гадов, что годами гложут меня изнутри. — Откуда ты… всё это знаешь? — Дети всегда видят больше. Кем бы она ни являлась, но она точно не ребёнок… Дети не говорят таких странных и страшных вещей. Не пойму: она демон-искуситель, которого я должен преодолеть на пути становления Хьюго, или ангел-хранитель, который наставляет меня на путь истинный и спасает от мук Ада, пока не стало слишком поздно? Каким бы ни было её истинное обличье, но его связь с потусторонним крепла с каждой репликой. Что там дальше по сценарию? Я подзабыл. — Ты можешь мне не верить, но посуди сам: я становлюсь всё сильнее с каждой минутой. Видишь, какое у меня крепкое тело? Совсем как у тебя! Это значит, что ты внимаешь моим словам… Девочка задорно покрутилась на месте, растопырив руки. — Как тебя зовут? — спросил я, понемногу теряя терпение и разум. — Ты разве не помнишь? Анника. Меня словно ударили под дых. — Этого не может быть… — Конечно, может! Мне не спалось там, куда ты меня отправил — ты ведь убил меня, и сделал это медленно и с особой жестокостью. За что ты так со мной поступил? — Я… Я не… — Ты не убивал ни Еву, ни Бертиля. Единственная твоя жертва — это я. И я здесь, чтобы спасти тебя от того, что произойдёт. — Что? Что произойдёт? — То, чего не будет, если ты позволишь мне продолжить. Я здесь, чтобы протянуть тебе соломинку, пока ты барахтаешься в трясине. Что несёт это создание? Неужто моё прошлое «я» вернулось ради такой благородной цели? Зная себя, я сильно в этом сомневаюсь. — Говори, что хочешь, мне уже всё равно. Какое тебе вообще до меня дело? Я… то есть ты — должна меня ненавидеть. — Не печалься, мой друг, и признай, что ты сказал глупость. Я не могу не любить тебя — ведь ты моё продолжение, пускай и безвозвратно загнившее, поражённое раковой опухолью. Ах, любви так чертовски, катастрофически мало — а ведь сколько о ней говорят!.. Если уж в тебе так сильна тяга к тебе подобному созданию вместо верной и вечной любви ко всему лучшему, что мог родить столь уродливый мир, то в первую очередь познай и прими себя, и только затем учись любить другого человека. Иначе это очередная попытка убежать от себя, спрятаться за кем-то, погладить чужими руками старые раны из неосознанного детства. — Было бы что там познавать… Каждая моя мысль рождалась в чужих головах века назад. Каждое сказанное мной слово произносилось тысячи раз. — Ты останешься Никем с Ничто внутри до тех пор, пока не научишься Действовать. Принимать решения, иметь мнения, делать выбор, оценивать — не создавая новые личности под каждого из собеседников. Ты сам должен себя построить; фундамент тебе и так уже подготовили. Покачав головой, я криво и безрадостно ухмыльнулся и спросил: — Как я могу обрести мнение, если боюсь его опозорить, оказавшись не в состоянии отстоять? Как я могу обрести мнение, если это взгляд на проблему лишь с одной стороны, который один мне доступен в силу сложившихся обстоятельств моей предыдущей жизни? Как я могу строить что угодно прекрасное на фундаменте из дерьма и перегноя? Но девочка не ответила: я на миг отвернулся, и она растаяла в воздухе. — Где ты? Ответь! Ответь мне, ты, демон! Ответь!.. В глубине чащи послышалось клацканье навроде того, что издаёт росомаха; с дальнего дерева вспорхнул следивший за мной всё это время ворон. Мне почудилось, что призрак девочки как-то связан с этой птицей, и я кинулся следом за ней, спотыкаясь на корягах и обдирая одежду об ветки. То ли ворон летал кругами, то ли лес перестраивался сам собой, то ли мне мешало некое помутнение рассудка, но несколько раз мы проносились мимо одних и тех же мест. — Вернись! Мы не закончили разговор! Ты должна ответить! Ворон с неприкрытым недовольством гаркнул на прощание и взмыл в небо, а я, не заметив в погоне обрыва, кубарем покатился вниз, вскрикивая и отчаянно пытаясь остановить падение, пока не затормозил на дне оврага об засохшее бревно. Привалившись к нему, я затих, стараясь не тревожить резкими движениями свежие ушибы. С чёрными кругами перед глазами и отчаянно колотящимся сердцем я безвольно лежал на спине, следя за облаками. Обнаружив нечто необычное, я приподнялся, одну ладонь приложив козырьком ко лбу. Облака двигались быстрее с каждой минутой. Пучась, наползая друг на друга и слипаясь воедино, они не прекращали разгоняться. Следом за ними едва поспевало солнце и его лазурная мантия — небо налилось синевой и начало приобретать уставший лавандовый оттенок. Время пролетало с оглушительной скоростью. В ушах поднялся небесный звон, а из обеих ноздрей, щекоча подбородок, стекла вниз и шлёпнулась на песок тёплая кровь. Не выдержав напряжения, я встал на четвереньки, отполз чуть подальше и проблевался желчью. От стремительного бега времени тело начинало разрушаться, звенеть и сплющиваться... Пора выбираться из Ада. С трудом поднявшись на ноги (к тому времени уже минула скоропостижно скончавшаяся ночь), я отыскал свои кеды, вдел в них ступни, не замечая ни песка, ни пыли, и начал свой подъём обратно на гребень холма, откуда мне не повезло свалиться в овраг. Цепляясь за корни, камни и ветки, скатываясь обратно на два шага и поднимаясь на один, обливаясь потом и кровью, к концу третьей ночи я смог покорить скромную для профессионалов вершину. Останавливаться я не собирался, поэтому сразу направился в лес — тени от деревьев чёрными червями бешено роились, куда ни глянь, крутясь вокруг стволов, как если бы те были майскими шестами. Пляска света и тени окончательно лишала возможности понять направление: казалось, что меня занесло в незнакомую часть леса. Живот скрутило от страха. От влажного и тяжёлого лесного воздуха, пропитанного ароматами коры, прелой листвы и разлагающегося где-то поблизости трупа, начало мутить. Чем дальше я шёл (предположительно, на юг), тем явственнее ощущалась трупная вонь. Сбитый с толку, я кружил среди деревьев, дыша сквозь рукав, пока вдруг не набрёл на смутно знакомую поляну. Возле сосны в её центре расселся, приняв вальяжную позу и прислонившись спиной к стволу, скрывшийся под сенью человек. Я окликнул его, но мой крик оборвался на середине, застряв в глотке. В светло-каштановых и золотистых от проникающих сквозь листву редких лучей локонах угадывался парик Евы. И потом ветер, взметнувший грубым порывом ветви сосны и прогнавший тень прочь, заставил разглядеть то, что осталось от остального тела — земля под ногами опасно покачнулась, а со всех сторон повеяло могильным холодом, ибо моему взору предстал гниющий-зеленоватый-склизкий-потёкший-слоящийся-кишащий-ползучими-тварями кошмар. Распухший и местами лопнувший монструозный кадавр источал чудовищный в своей приторной гнойности смрад. Сквозь клочки испорченного мяса вперемешку с жёлтыми шариками жира просвечивали рёбра и набухшая чёрная масса вывалившихся из зияющего рта раны органов. Ран было много, от каждой вниз тянулся коричневый след. Грязно-болотистая кашица облипала жёлтые зубы, открытые ветру из-за съеденной верхней губы, и чёрные провалы глаз, внутри которых теплился огонёк потусторонней жизни, — из своего нового приюта, долины чёрных ветров и вечного мрака на другом конце Бездны, они слепо и укоризненно смотрели внутрь меня, заставляя мучительную тошноту отвращения и страха подниматься к горлу. Безликая назойливая мысль стучалась в ворота разума: «Этого не должно существовать. Этого не должно существовать. Этого не должно…» Разлагающаяся Дева Мария, опухший ангел в луже собственных гнилостных соков — опороченная святость, омерзительная любому мыслящему и живущему нагота смерти. Вот оно – воплощение моей самой искренней любви. Вот оно – нутро моего сердца. На затылок кошмару опустился чёрный ворон, и тогда горячая кровь из моих ноздрей хлынула рекой. Отшатнувшись от увиденной картины, я без оглядки бросился бежать, расходуя на побег последние запасы сил, — это принесло свои плоды, и мои ноги ступали быстрее, чем мчащиеся со свистом и звоном облака. Стремительно летящей молнией проносился над ухабами, почти перестав касаться подошвами земли, — как лань в погоне за жизнью от догоняющего хищника, длинными прыжками я пересекал немыслимые расстояния. За мной шлейфом летели капли крови и преследующее по пятам видение в виде останков Евы. Проснувшееся древнее, как сам человеческий род, чутьё компасом вело меня к дому — не иначе как им, либо колдовством можно объяснить то, что я оказался у порога, выбравшись из дремучей дали сошедшей с ума чащобы. Скользкими руками заперев за собой дверь и опустившись подле неё на пол, я проснулся.