смирись с Их приходом.
***
Не понимаю, это открывается третий глаз или снова вернулась мигрень. Тьма поглотила мир. Я — последний человек на планете. Снаружи неистово грохотала буря, заставляя неподвижных исполинов пригибать иссушенные ветви к земле в священном ужасе. Солнечный свет навсегда померк много часов назад. Гудел грозный вихрь, сбивая с ног безрассудного храбреца, решившегося выйти из укрытия в такую пору; вдали прогремели раскаты — спутники Владыки Огня — и их рокот разнёсся на мили окрест, вызывая неясный трепет в жителях деревни, что залегла у подножия неприступных круч. По дому бессовестно расхаживали бесплотные духи прошлого, на все лады скрипя стонущим под их ногами деревом; я заперся от них в комнате и не выходил с тех пор, как разразилась гроза. Окна пришлось занавесить: мимо них расхаживала чёрная тень огромных размеров, сплошь покрытая перьями. Готов поклясться, что больше ни одна живая тварь, кроме меня, её не видела. И, как обычно, некому было спасти меня — я всегда один, один, один. Я сам от греха подальше избавился от окружения. Всё, что я мог сделать для своих друзей, — это дописать в прощальный записке Лотте последнюю строчку: «Берегите себя». «Я не могу себе позволить погубить ещё и вас» — вот, что это значило. Мои ненавистные заклятые друзья, мои закадычные бесславные ублюдки, что принесли мне столько боли. Хватался за них, как утопающий — за обмотанный колючей проволокой и подожжённый круг. Напрашивался неутешительный вывод: во мне не находилось достаточно сил ни для того, чтобы оставаться наедине с собой, ни для того, чтобы вписаться в любое общество. И скучно, и тягостно, и больно, и страшно было везде, куда бы я ни шёл; всё, за что я брался, валилось из рук, я бродил в тумане с переломанными коленями в кандалах, и ничто не могло оградить меня от собственной беспросветной никчёмности. Ваш диагноз: отсутствие таланта к существованию. А может, не было никакой Лотты и никакого Рольфа. Не было и страдающего юного Бертиля, не было Евы. Тот роковой грузовик — адская колесница — сбил меня, я впал в кому и вижу сны. Или нет, нет — в ходе того грандиозного скандала по поводу не-называй-меня-Анникой-моё-имя-Хьюго правая рука всё-таки дотянулась до ножа, и он стёр мою семью с лица земли, а я — я отправился в пристанище для душевнобольных, мой рассудок не выдержал и покинул меня, и теперь мне чудятся странные картины, будто я снова вернулся в наш домик в лесах. Или я — сошедший с ума старый алкоголик, уволенный с работы и с отобранными женой детьми, спился и сторчался, лежу в притоне у батареи и ловлю свой последний приход, в котором я совсем молодой наивный подросток. И в один день я пробужусь от этого сна в ином теле, в незнакомом месте и с грузом чужой судьбы, — и это и будет моя истинная жизнь. По крайней мере, такой вариант истории многое объяснял. С последнего «визита» Анники (говорить «меня» странно и страшно, не хочется сойти с ума раньше времени, поэтому буду звать этот призрак её именем и воспринимать как отдельное создание, а не оторванную часть себя) и погони по обезумевшему лесу минул месяц, а до меня так никто и не попытался дозвониться — пускай и редко, но телефон я проверял. Ни единой весточки с большой земли. Словно меня никогда и не существовало ни для кого, кроме себя. Так ли это плохо? Книги и фильмы внушили нам ложную идею о том, что каждому суждено найти свою родственную душу в друге, настырно мстительного демона в злейшем враге и соединение всех высших и низших проявлений в пассии. Но это ведь не так. Единицы — те, кому посчастливилось отыскать подходящих кандидатов на эти роли. Одинокие, с несколькими дурными приятелями, для каждого из которых подбирается своя грань личности, набор интересов и стиль общения; с чередой из бывших героиновых принцесс и золотых сук; с помыслами о великом зле и благими деяниями — таково унылое большинство. Разумеется, один человек может сделать многое — но человек не всякий. Видимо, жизнь не у каждого сродни захватывающему блокбастеру. Миллионы неприметных вяло текущих и затихающих в болотцах ручейков окружают несколько бурно свергающихся с диким рёвом потоков. Бытовое отчаяние дырявой подошвой придавливает к асфальту маленьких человечков; в мире столько страданий, что их жертва меркнет. Посредственные способности к учёбе, посредственные успехи на работе, посредственная личная жизнь, посредственное творчество, посредственные попытки и приевшиеся пути выделиться «из стада». Сколько нас таких? Сколько из нас решатся на преступление по отношению к другим или себе только для того, чтобы вырваться из безрадостной и безгрустной ленты Мёбиуса? Сколько?.. Анника говорила о том, что любви мало, не всем дано любить и быть любимыми, но не стоит сокрушаться по этому поводу: одиночество не должно стать преградой на пути к счастью. Что ж до меня, то я уже так привык боготворить Еву (кто же всё-таки любил её — Анника ли, Хьюго или и вовсе промежуточная сущность, а может и все вместе — так и осталось загадкой даже для меня), приравнивая её к нимфам и богиням, что не ведал, как избавиться от желания восхвалять её образ, — быть может, значительно приукрашенный услужливой фантазией. Быть может, мне просто нравилась роль мученика с разбитым сердцем — нравилась сладостная мука страданий о ней; или же я вечным трауром искуплял свою вину за её смерть. В этом трудно признаться даже себе, но мне просто нравилось страдать. Сначала это больно, потом терпимо, затем уже потихоньку смиряешься, привыкаешь, и однажды незаметно для тебя самого это начинает доставлять извращённое удовольствие. И тогда ты уже сам кличешь беду, жаждешь шторма, невыразимых потрясений, чтобы вновь дрожать от ужаса и молить о прекращении апокалипсиса, в душе наслаждаясь им — наслаждаясь хоть какими-то изменениями в равномерной скуке суетливых и бесплодных будней, радуясь шансу хотя бы через страдание вкусить жизнь, даже если это не великая мука с распятием в финале, а обвинение себя в смерти возлюбленной. А ведь какой дуэт мы могли бы составить, пускай и спустя годы, когда я стал бы её достойным, — синий чулок и старая дева. Вечный холостяк, старая дева — смиренно отпущенные упущенные возможности и отданное всему красивому в мире сердце в память о Ней. В паре с кем-то иным я себя попросту не видел — Анника права, в совсем юные годы я порой пускал слюни на героев из кино и книг, пускай реальные создания противоположного пола меня никоим образом не привлекали. Теперь уже трудно объяснить природу тех привязанностей: то ли я любовался красивыми профилями, как восхищаются статуями в музеях, то ли находил себе кумиров, то ли поражался свойствам ума, мечтая уподобиться в будущем, то ли проникался симпатией в дружеском ключе. Так или иначе, но розовыми мечтами о Джеке Доусоне мой мозг не болел, зато со средней школы и до сегодняшнего дня там властвовали женщины — увы, лишь за счёт безнадёжно пылких влюблённостей и болезненных связей. Всему приходит конец, и моим попыткам связать жизнь с отдельным человеком — тоже. Сорвав как-то вечером травинку, я обернул её вокруг пальца. Мы с природой помолвлены, и я намерен хранить верность. Она не осудит меня. Она утешит и простит. Обои в комнате поменяли цвет и поплыли волнами, а тени дышали. Я поднял одеяло повыше, оставив снаружи только глаза. Проклятая буря вырвалась из недр Ада и привлекла за собой всевозможных чудищ, что намеренно отравляют и калечат и без того хлипкую реальность. Я боялся посмотреть в зеркало и увидеть другого человека. Боялся выйти из комнаты и оказаться в незнакомом помещении. Боялся, боялся, боялся… Вспомнились первые годы на этой земле, когда я часто, цепенея от ледяного ужаса, наблюдал за тем, как лицо убаюкивающей меня перед сном матери изменялось в полутьме до неузнаваемости; однажды, кидая с берега камушки в воду, мне довелось увидеть, как круги от них поднимаются, распространяясь и на воздух, — и как улица и дома заколыхались, тронутые волнами… И вот эти неясные изменения в реальности вернулись: я не узнаю эту комнату. Эту дверь. Разве у неё была не круглая ручка? Разве шкаф стоял не слева от прохода?.. Несмотря на перемены в жизни, тягостное беспокойство не только не отпустило меня, а мутировало и усилилось — мой внезапный побег в леса подобен паническим попыткам жертвы выбраться из зыбучих песков. Тревога лишь сильнее затянула меня в свои безжалостные тиски, хотя внешне мне будто становилось легче. Зарывшись с головой под одеяло, я в душной темноте стал шёпотом молиться, не зная толком, кому и зачем. «Хочется верить, что где-то взойдёт солнце, и его первые лучи вызовут чью-то улыбку. Хочется верить, что кто-то видит в ливне перезвон искрящихся звонких капель, а не серую мглу и унылый шум, под который в пору вешаться. Хочется верить, что лучшая грань жизни — не бредни шизофреника и не выдумка уставшего от лжи оптимиста. Хочется верить…» Буря закончилась к утру (долгие часы я пролежал в бреду, не смыкая воспалённых век), и только после её грандиозного завершения я смог уснуть, забывшись без кошмаров и снов на большую часть дня. Пробуждение сулило голод и головную боль, а разбудили меня гудевшие подобно пчелиному рою голоса — к вашему удивлению, не внутри моей головы, а вполне снаружи, и даже за пределами дома. — Что за напасть?.. — пробурчал я, подползая к белеющему светом окну. Ах да, как я мог забыть. Половина июня с успехом проползла мимо меня, возвещая о том, что вот-вот из городов в тихие уголки вроде нашего начнут стекаться караванами подобно лавине чересчур громкие любители попинать труп давно мёртвых традиций, чья истинная атмосфера давно канула в лету, — эти пришельцы, презренные мной только потому, что здесь они были более желанными гостями, чем я сам. Перед грядущим празднеством летнего солнцестояния моим настроением овладела тоска бедного родственника на чужой свадьбе, и всё же одна вещь помогла приободриться: в пьяном угаре и мне могут плеснуть стаканчик-другой. И хотя я поклялся навсегда возвести вредные привычки из прошлого в ранг табу, всё же порой руки сами тянулись то к телефону (даже зная, что интернета здесь почти нет), то к пустым бутылкам из-под бренди, что остались от деда. Ещё катастрофически не хватало музыки, на которой я сидел, как на героине, но я справлялся тем, что пел вслух. — Раз в год можно позволить себе расслабиться, — уверенно произнёс я, краем сознания понимая, что это не что иное, как очередной побег от реальности, коим я, вероятно, разгневаю Аннику и тех подлых бесов, что портят мне жизнь, искажая знакомые вещи до неузнаваемости и забавляясь моим страхом. Выбрался из дома я под вечер — стояла особая летняя лавандовая полутьма. В низине в отдалении среди облачённых в алую броню сосен пурпурными волнами стелился редкий, занесённый лихими ветрами с южных районов вереск, на котором тут и там валялись деревянные обломки: дьяволы бури постарались на славу. От луж и непросохшей в густом подлеске траве ноги в обшарпанных кедах промокли, сколько бы я ни отряхивался. Смолкли далёкие крики бойких зябликов, шустро промелькнул дрозд, и всё стихло до тех пор, пока где-то совсем рядом гулким лающим хохотом не разразилась неясыть, заставив меня вздрогнуть и поспешить. Выйдя на открытое пространство, я поднял лицо к небу. В наш век вместо бога за людьми приглядывает спутник, вместо ангелов — сотни тысяч камер, но здесь я, кажется, смог спрятаться от них. Воссияла рябая горбатая луна — как маленький плевочек, голубиный помёт на выцветшей по центру и краям синей скатерти. Или нет, звёзды — это чёрные точки и поры на лице неба, оно стесняется своего безобразного вида и стыдливо прячется за тучками. Тогда я — его брат-близнец, компенсирующий уродство компульсивными потугами в творчество. Ничего не поделаешь, если уж сама природа решила так, что тебе будет чуждо бремя красоты. А вообще казалось, будто вместе со всеобщим пышным — насколько это позволял климат — цветением расцвёл и я. Регулярные недосыпания, стресс из-за рутинных передряг, скандалы, кофеин, алкоголь, городской шум — монстры остались позади. В дедовской библиотеке нашёлся томик Вальтера Скотта, и по вечерам либо в дождливые дни я с упоением зачитывался им, подчёркивая простым карандашом пришедшиеся по душе строки и понемногу складывая из их теплящегося дыхания нити своей новой песни; в ясную погоду выбирался на улицу и проводил там часы от рассвета до заката, а то и дольше. Степенное течение жизни в этих краях несколько усмирило присущую мне раздражительность и научила терпению, но всё ж мой мятежный неспокойный дух остался неукротим, сколько бы я ни учился слушать тишину и видеть проявления жизни в тумане и беге реки. Вдоль виляющей дороги раскинулись ломкие ветви ракит с изрядно пожёванными нижними листьями. В ходе прогулок по окрестностям мне не раз доводилось встречать коз и мирно пасущихся коров с нимбами из мух. Милые создания, но не моя вина, что вкусные. Подавали бы под соусом человечину — я бы и её попробовал. О, видит бог, в своё время я прилагал все усилия, чтобы стать добром во плоти! Многое бы я отдал, чтобы печься о животных — и людях — с той ласковой нежностью, на которую мог быть способен, — и чьи ростки были подло загублены в потаённых пещерах души. Однако пути судьбы неисповедимы, и с давних пор во мне заключено слишком много кипящей злобы, бьющей о стенки сковывающего её отчаяния, — она переполняет чашу моего терпения, лишив шанса стать мягким, как лепестки полевых цветов, и вязким внутри, как мёд. Я не мог всем естеством полюбить мир; не мог и полноценно его возненавидеть — столь резким чувствам свойственно кратковременное проявление. Многократно отверженная забота вступила в реакцию с неудовлетворёнными потребностями и комплексами в условиях изоляции и произвела на свет то невысказанное давящее чувство, о котором никто не станет слагать песен, — настолько оно тяжёлое и глубокое, что его даже не изгнать с помощью виски. К слову о виски: пунцовые лица попадались на пути всё чаще, то хохоча, то посылая шутливые проклятья вслед. Путь мой лежал к их скоплению за самым крупным из домов, где под открытым куполом неба ломился от тарелок стол. Живо навострив уши, я скользнул в толпу, буквально через мгновение едва не отдавив кому-то ногу, — нога принадлежала Йохансену, этому остиновскому мистеру Коллинзу местного разлива. Я поспешил отвернуться, чтобы не столкнуться с ним взглядом. Никого более я не знал либо не помнил. Никогда не обременял лишний раз и без того слабую память чужими именами и сплетнями — равнозначно поступали и со мной. Одна из светловолосых девушек с венком, венчавшим её голову, эта милейшая местная скогсра, мимоходом улыбнулась мне, и я совсем растерялся — тип её лица и губы напоминали Еву, а цвет волос и осанка — Лотту. И что-то нехорошее, горячее взметнулось было внизу живота, но я приказал себе угомониться и следовать образу рыцаря военно-монашеского ордена: не в плане пьянства, грабежа и совокупления с братьями, а исключительно в вопросе воздержания. Довелось мне в итоге сесть с самого края, возле кряжистого старика с обветренным лицом — задумавшись о своём, он сердито хмурил кустистые брови, нависшие над чёрными, как две жужелицы, глазами, что мерцали пьяным блеском. — Весело, правда, дядь? — участливо вопросил я, и насупившийся старик с подозрением окинул меня оценивающим взглядом. — А ты кто будешь? — Хьюго, с дома на отшибе. Там, дальше по озеру. Не помните что ль? Мне только на днях двадцать один стукнуло; восемь исполнилось в тот год, когда тут озеро вышло из берегов, — не моргнув глазом соврал я, припоминая разглагольствования и сетования бабки. Упоминать её имя по неведомой причине не хотелось: я боялся то ли призрака, то ли Того, кто следил за её телом и телом деда, отгоняя диких зверей, пока их невредимыми не нашли местные. — Что-то голос неокрепший совсем для двадцати годков. Ты что ж, городской будешь, верно? — Так точно, в последнее время мы тут редко бывали. Возможно, вы моего отца помните… В очках такой, светлый; а я лицом в мать пошёл, хотя сложение тела и голос как у отца. Такое уж поколение: взрослеем мозгом поздно, а телом — рано. — А-а-а, — многозначительно протянул собеседник, проникнувшись моим насквозь фальшивым уверенным тоном. — Кажись, припоминаю мямлю, да и бегал тут такой пострел вроде тебя. Ну, а от меня надо чего? — Да хотелось бы приобщиться к празднику, так сказать… — я покосился на его опустевший стакан. — Ну, выпить чуток, чтоб обсохшее на губах молоко обернулось хмельной пеной, и всё в таком духе. Мне ж теперь по всем законам можно. Я осёкся, не успев договорить, — в дальней части стола разом заговорили громче прежнего; выделялись слова «настойка» и «пение», оба из которых вызывали во мне неподдельный интерес. — Спойте кто-нибудь, хорош трындеть! — прогремел голос соседа-старика, и спорщики умолкли, пристыженно переглядываясь. Голос во мне едко заметил, что мужчина из меня — как из камня суп, если я сейчас же не наберусь мужества и не предложу себя в качестве Гомера на этот вечер. — Я могу спеть, если хотите, — собрав всю отвагу в кулак и напрягши горло, чтоб добавить голосу хрипоты и баса, выступил я, поднимаясь с места. — Бард из меня никудышный, но… — Давай, давай! Спой-ка! — пронеслись по рядам облегчённые восклицания, и я смущённо кивнул, взяв протянутую мне крепкую настойку. Беспечные беседы давались мне с трудом: я терял мысль на середине предложения, путал буквы, запинался, забывал всё и вся. Но когда я пел, мой голос крепчал, речь текла свободно и ясно, слова сами собой возникали на кончике языка и с готовностью срывались с него аккурат в нужный момент. Всё соткано из не-противоречий. Вздохнув и прикрыв глаза, чтобы калейдоскоп чужих лиц не отвлекал моего внимания, я начал петь: — Сверкает полная луна. Мадонна, пью за вас до дна! В бокале яд из лесных трав — Лёгкой рукой их все собрав, Вы протянули мне букет. По вашей воле меня нет! Я проглотил густой отвар И бледных щёк коснулся жар. В чаду роняю чашу с рук — Прощай, мой милый нежный друг! Прощай, коварная любовь, За милость чью я долго кровь В чужих краях зря проливал. О, злобный ангел, что мне лгал!.. Жестока хладная краса! Уж чужой лик в ваших глазах, Чужое имя на устах, Чужие камни в волосах. Устали вы от томных вздохов — Вам ближе его пыл и хохот. В последний путь не проводив, К нему умчались на обрыв, Мне сгинуть дали на заре, С тем чтоб с луной забыть о мне. Секунду протянулась натянутой паутинкой тишина, и меня оглушил шквал аплодисментов, в шуме которых терялись крики похвалы. Залившись краской, я сел на место и потупил взор. — Точно твоё? — спросил дед, наливая себе который по счёту стакан настойки. — Концовку сочинил по дороге сюда. — Оно и видно, надо над рифмой поработать, слабовато там. Но в целом ничего, толково. Вот, держи стаканчик, — он пододвинул всученный мне ранее стакан, о котором я уже и думать забыл после внезапного выступления. Обрадованный скромными лаврами, я рассеянно повертел его в руках. — Правда неплохо? — Вполне. Хотя история мутная; разве станет уважающий себя рыцарь пить яд из-за какой-то ветреной бабёнки? А в остальном хорошо. Луной начали, луной и закончили, по кругу прошлись, целый цикл какой-то. Цикл. Великий Цикл. Как громом поражённый, я задрожал и чуть не упал: лица вокруг размазались, движения замедлились. Жидкость из моего стакана исчезла, и только после этого всё вернулось в норму. Пробормотав что-то про больной желудок, я выскочил из-за стола и бегом кинулся прочь. Не зря ещё дома чутьё подсказывало мне, что Анника алкоголь не одобрит. В сиреневых сумерках наливалась кровью ярко-жёлтая, похожая глаз филина полная луна. Я бежал по дороге, высоко поднимая колени, как дурашка Форрест Гамп, я бежал в последний раз, будто забыв, что возвращение неизбежно; бежал задыхаясь и с жутким хрипом пересохшего горла; падая, обдирая колени и локти в кровь, тут же поднимаясь, чтобы мчаться дальше, пока ветер ловил меня за отросшие пряди и бил по лицу. Потеряв возможность рассуждать здраво, я беспомощно удирал от насмешливого демона, что всегда был на три шага впереди меня. Мимо пронеслась машина — незримая рука схватила меня за шиворот и заставила отшатнуться, чтобы не повторить судьбу Евы. Демон открыто смеялся надо мной, в ответ ему я ещё отчаянней бросился бежать. Теперь ветер свистел в ушах, нагло складывая свою песню в слова, и я запел во всё горло недавно прочитанный за столом стих, чтобы перебить его голос. Силы покинули меня, когда я выбежал к кромке дальнего озера, на другом берегу которого стоял городок, где я закупался продуктами. Над водной гладью полз туман, похожий на дешёвый эффект из фильмов ужасов. По обе стороны дороги виднелись светлые вертикальные полосы берёз — у одной из них мои ноги подкосились, и я повалился на землю, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, и не в силах пошевелиться после безумной пробежки. Дрожащие от усталости глаза не сразу различили подвох. Только после десяти минут отдыха в тишине, нарушаемой пением сверчков и моим тяжёлым дыханием, я встретился взглядом с соседней берёзой: её полосы — глаза — широко раскрылись и вовсю бесстыже разглядывали меня, поочерёдно моргая. Такие же изменения коснулись и других деревьев (я отполз в сторону от того, подле которого лежал, и следил за тем, чтоб за моей спиной оставалось только безразличное к колдовству озеро) — вся роща пялилась на меня сотней глаз. От усталости вместо вопля ужаса из моей груди вырвался только нервный смешок. — Разве это страшно? Придумай что-нибудь новенькое, я знаю, что ты можешь лучше! Создай ещё одну Еву, вперёд! Помучай меня, ведь мне мало досталось! Давай, я весь твой! — сломавшимся истеричным голосом позвал я, расставив руки в стороны и оглядываясь по сторонам в поисках своего демона, чьё присутствие выдавали чудачества природы. И он явился. Неслышно ступая по воде, — какая нелепая библейская отсылка! — маленький силуэт выступал из тумана, лежавшего у него на плечах навроде накидки. На сгибе локтя примостился иссиня-чёрный ворон, буравящий меня бусинками глаз, в которых горел адский огонь. Всё то время, что тень шла по озеру, её сопровождал озлобленный лай обезумевших от ярости собак, доносившийся сюда из городка, — мне пришло в голову, что они наверняка учуяли ходячего мертвеца и потому так бесновались. Ступив на землю в паре шагов от меня, девочка остановилась и с явной издёвкой (или её добавил мой помутившийся взор?) слегка поклонилась. Я фыркнул и нарочито медленно повторил её жест. — Давно не виделись, мадемуазель, не правда ли? Может, разрешите мне вас в сердцах обнять? — продолжил хохмить я. — Как продвигается наздор за потреблением спиртных напитков среди молодёжи? Успешно, как я погляжу, да? Господи, да ты хуже любой заботливой мамочки! Мне теперь что же, отпрашиваться у тебя перед тем, как захочу хотя бы немного расслабиться? Зачем же такие гадости делать, а? Устав от собственного неуместного сарказма, я залился усталым хохотом, отдалённо схожим со смехом гиены. Судорожный комок в груди на уровне солнечного сплетения понемногу расслабил свои узлы, позволив мне взять себя в руки и прекратить цирк одного актёра. Всё это время Анника терпеливо молчала в ожидании; её лицо скрывал преданный слуга-ворон и тень. — Разве ты ещё не понял? Я промолчал. — От себя не убежишь.