Some Reasons To Be Alive

— Я бы сожрал тебя, Кайл. Картман бросает это так же небрежно, как и — получасами ранее — «средний капучино без сахара» на очередной заправке, которая готова продавать кофе круглосуточно бывшим школьникам. За окнами машины светает, но лениво, нехотя, градиентно наползая розовыми полосами на неглубокую синеву. В салоне люто воняет бензином, Кайлу уже второй час кажется, что только волей Яхве их драндулет всё ещё не взлетел на воздух. Кайлу вообще сейчас так много всего кажется, что он уже едва ли тот-самый-Кайл-Брофловски. Кайл гоняет во рту экс-клубничную жвачку, потерявшую выразительный вкус полчаса назад и теперь напоминающую кусок пластилина — но всё ещё вкусного — и позволяет себе барабанить пальцами по колену в ритм попсовой какофонии из динамиков. Шея приятно ноет, как бывает, когда не меняешь позу сорок минут, но вот-вот сделаешь это — стоит только дискомфорту стать очевидным. Кайл поглядывает то на свои раздолбанные почти в хлам Nike Air Force, то за окно, и ему просто очень тупо и очень хорошо, потому что здесь, в этой точке планеты, в этом уголке вселенной, в этой машине, в этот час и эту секунду от него никому совершенно ничего не нужно. Никому нет никакого дела до того, что у него в кудрях фиолетовые бантики на скорую руку (почему бы и нет?), до того, что из одежды на нём только растянутая картмановская майка с кетчупным пятном на животе и кроссовки, до того, что он непременно пожалеет о том, сколько он выпил и что он пил, до того, что он прямо сейчас еде в старой развалюхе 92 года с человеком, который трахнул его при всех на выпускном, зажав между туалетом и баром, до того, что в его голове только цветной дым и растекающаяся ребристая лестница, ведущая в никуда и из ниоткуда, и она переливается всеми цветами радуги и вихляет во все стороны как задница старой проститутки. — Я бы разрезал тебя на кусочки, чтобы утрамбовать внутри себя, я бы смаковал каждый сантиметр твоей плоти... Голос Кармана убаюкивает — особенно в сочетании с шизофреничным бредом, который он несёт как красное знамя с десяти лет, к которому невозможно не привыкнуть, с которым невозможно не смириться. Который невозможно не полюбить? Кайла тошнит — он открывает окно на полном ходу и немного свешивается из него, чтобы остатки красной рыбы, бутербродов с икрой и торты вылетели из его тела как инородное, ненужное, чуждое его сущности, особенно в таком адском коктейле желудочного сока и вина, водки, абсента, газированной воды и чего ещё Кайл успел влить в себя за время прощального торжественного вечера, на который пришлось надеть свой лучший дорогой костюм, пошитый на заказ. Кстати, где он?.. Кайл вытирает губы рукой и расфокусироваенно шарит взглядом по Картману и закрытому бардачку. Он ни на что не намекает — он просто не в той кондиции — но Картман размашистым движением открывает дверцу и тут же нашаривает нужный предмет. Зажимает бутылку с холодной водой между коленями, не забывая следить за светофором, и открывает её одной рукой. Его пальцы краснеют, то ли от ребристости крышечки, то ли от волнения, когда он пытается влить в рот Кайла немного спасительной жидкости, не отвлекаясь от правильного вождения. Господи боже. Кайл проливает всё на себя, но хотя бы нескольких десятков капель воды хватает, чтобы промыть рот и снова блаженно откинуться на спинку сиденья, вдыхая пыльно-бензиновый запах этой поездки. Слева несёт еловым одеколоном Картмана, и в голове Кайла еловая чаща взрывается снова и снова, залитая с вертолёта бензином, а потом пожарники в халатах его мамы торопливо спускаются по радужным спиральным лестницам и пропадают в кронах елей навсегда. — Выпускной... всегда такой, да?.. Кайл бы не узнал свой голос. Он глотает половину окончаний слов и мягко поглаживает языком свои зубы, пытаясь облечь случайную мысль во что-то чуть более материальное, в функциональную единицу культуры. — Такой охуенный? Не знаю, еврей, это мой первый. Картман, конечно, говорит про выпускной. Кайл, конечно, понимает превратно и благо, что вообще понимает хоть что-то. — Мой тоже, ты же знаешь... До тебя никто. Я даже не целовался почти... Конечно, Кайл врёт, ещё как целовался. С каждой третьей умной и красивой девушкой в школе — хотя нельзя сказать, что они были в избытке. Тем не менее, Картман сжимает зубы — он знает всех по именам и фамилиям, знает адреса и распорядок дня каждой, каждой из 9 этих дур... но это больше неважно. Не имеет никакого значения. Кайл целовался с ним по-другому, он знает. Кайл целовался с ним по-настоящему, сосредоточенно, словно решая сложнейший математический пример на вступительных в Гарвард, Кайл посасывал его губы и облизывал его язык со всех сторон, Кайл шумно причмокивал и растягивал между их зубов тонкие слюнные ниточки, Кайл прижимался своими сочными влажными устами и принимал-принимал-принимал весь тот поток, весь тот водопад обожания и трепета, с которым Картман — уже достаточно бухой, чтобы быть грубым — отвечал на его поцелуи и провоцировал следующие, а потом ещё и ещё, чтобы не остановиться, а потом громкие болезненные засосы на шее и ключицах, а потом задыхающиеся хрипы — оглушительно громкие прямо в ухо — «я возьму тебя, возьму тебя, я буду в тебе, ты такой мой, всегда только мой», и слабое автоматическое сопротивление (ну серьёзно, Венди, для проформы, я же не сексворкер, чтобы отдаваться вот так вот), и отдаваться тут же, больно, грязно и практически прилюдно, насаживаясь тощей задницей сначала на два пальца в слюне, а потом на толстый член, истекающий таким количеством предъэякулята, что хоть на хлеб его мажь, и чувствовать рёбрами клетку его невыразимо крепких пальцев — «мой, ты же знаешь» — и биться лбом о стену при каждом толчке и до последнего думать только о том, что любой учитель может заметить, что Стен слишком тощий, чтобы прикрывать их обоих своим телом и что если это не абсолютное, тупое, всеобъемлющее, предельное счастье, — то никто и никогда не знал, что это, мать его, такое. Картман улыбается и щурится, глядя только на дорогу. Его чертовски клонит в сон, но сначала им нужно доехать. Сперва надо обязательно доехать до того места, где захочется остановить машину, выйти и жить вечно. А потом он ляжет спать и будет спать долго-долго и очень крепко, пока Кайл будет валяться рядом — совершенно нагой и совершенно прекрасный — и сонно перебирать его волосы.