Some Reasons To Be Alive

Я смотрю на него. Его губы светло-красные, как мёртвые розы, пухлые и покусанные. Самые прекрасные, между прочим, и абсолютно, до скрежета моих зубов, недоступные. Даже для касания. Случайного касания пальцами, которое мне снится, которое мнится уже несколько лет с тех самых пор, как я увидел его по-настоящему. Не то чтобы мы когда-то были не знакомы или не виделись — нет, я знаю его с самого детства, с первого осмысленного мною дня, но я увидел его два года назад, увидел, и мне не оставалось ничего кроме как зажмуриться и перетерпеть первый рыжий салют в голове, который звоном ударил в уши и тяжело рухнул в живот склизким, мокрым камнем. И стало больно до такой степени, что я взбрыкнул, вывернулся, обозвал гадко и обидно, но он, конечно, не обиделся, потому что привык к этому, привык к тому, что из моего рта вылетают в него всякие мерзости. Он посмотрел снисходительно и остро, так, что внутри я завыл волком и вцепился когтями в собственную душу, чтобы только не, пожалуйста-господи-прошу-если-ты-есть, не допусти, чтобы я действительно, в самом деле так безнадёжно и безответно... Допустил. И я медленно выдохнул воздух. Смотрю затравленно и голодно, — я это знаю, потому что по моей глотке стекает холодная животная слюна. Коснуться. Схватить. Сжать. Посягнуть. Притянуть. Присвоить. Вдохнуть запах, дрожа всем телом от волнения и недопустимой райской близости. Сломать, может, — но не слишком, любя. Заласкать до умопомрачения, хотя помрачение всегда со мной, и я живу не до, а в нём и после него. Я знаю, что в моих венах кровь, но по ощущениям — жидкий азот, и мне так холодно, так невыносимо льдисто под его весёлым, пьяным взглядом, взглядом, которым он смотрит на меня и который иногда изо всех сил старается не перемениться на презрительно-жалостливый. Таким взглядом смотрят на раненую дворняжку, которой ничем нельзя помочь. Он знает, что ничем не может помочь, нечего противопоставить этой угловатой ненависти, которая упирается мне в рёбра, которая заливает бетоном глотку всякий раз, когда я силюсь сказать что-то невинно-очаровательное, может, что-то глупое, дурацкое, но хотя бы не устарело-антисемитское, не ядовито-позорное, то, от чего язык намертво прилипает к нёбу потом. Он знает, что ему не удастся сделать ничего с этой моей бесформенной аморфной любовью, которая никогда не может найти выход, потому что никакого выхода нет, все коридоры оканчиваются глухими зелеными стенами как в психбольницах. Мне там самое место, он прав. Мать тоже права, — я всегда был «особенным», это же так называется у родителей? Но я не был никаким особенным, пока меня не шандарахнуло со всей дури этой рыжей причудью, этим осенним нестройным танго в зелёном свитере из секонд-хенда и огромными влажными еврейскими глазами. Он не был виноват в смерти Христа, но я продолжал и продолжаю обвинять его в этом. Разумеется, жалким из нас двоих выгляжу именно я, и он прав, когда одаривает меня мимолётной марлевой улыбкой — большего я не заслуживаю. Я смотрю на него, я — маньяк из дешёвого слэшера, забравшийся через окно к своей жертве и любующийся последними каплями её спокойствия, отражённого в ямочке на подбородке и подрагивающих ресницах. Ему снится сон, в котором мне нет места. В этом сне он счастлив, идеален для самого себя — без прыщей на щеках, без взбалмошных адских кудрей, без тонких паучьих пальцев, которыми можно хрустеть и не замечать этого, без белого уплотнения на боку, куда приходится регулярно вгонять иглу, не получая при этом никакого кайфа. Кайл видит себя идеальным — и таким неправильным для меня, ведь ему совершенно не нужно что-либо менять, чтобы сводить меня с ума, чтобы заставить меня по-бычьи раздувать ноздри, пытаясь уловить хотя бы остатки его запаха, чтобы оставить с собой микропроцент его существования. Он поворачивается на бок, и тонкое почти целлофановое одеяло падает на пол. Я морщусь словно от боли, преодолевая желание укрыть его, спрятать от холода, окружить со всех сторон хотя бы этой дерьмовой тряпкой, которую я ненавижу до мозга костей, потому что этому уродскому одеялу, этому куску швейного производства позволено куда больше чем мне — человеку, мыслящему, прямоходящему, не самому тупому из всех, между прочим. В некоторых вопросах даже гениальному. Его сухое голое плечо быстро покрывается мурашками — я вижу, потому что знаю, как лучше сесть, чтобы позволить лунному свету проникать через окно и ложиться на его тело гладким серым листом. Стоит ли говорить, что лунный свет я ненавижу не меньше чем его одеяло, одежду, чем воду, которой он моется, чем ложки и вилки, которыми он ест, чем яблоки, которыми он так любит перекусить между уроками? Я готов быть едой, если это нужно, чтобы он касался меня своими нежными сухими пальцами и упрямыми губами, чтобы я мог ощутить движения его языка и зубов на своей коже. Я готов быть его жертвой. И я не выдерживаю. Часы на его стене показывают 3:15 — самое худшее время ночи, когда стрелки замедляют своё движение вне зависимости от того, верите ли вы во всю эту мистическую ебать или нет. Я считаю, что имею право. В конце концов я ждал больше двух с половиной часов, практически не меняя позы, только немного покручивая шеей, чтобы избежать окончательного одеревенения плечей. Я совершаю святотатственное, непоправимое преступление, и мне нет прощения — я к-а-с-а-ю-с-ь его плеча своим дрожащим толстым пальцем. Движение неощутимо для него, я знаю, что оно куда слабее чем при нажатии на сенсорный экран Айфона и, конечно, не может разбудить его. Мне этого хватает, чтобы торкнуло от одного только осознания, насколько в действительности это всё нездоро́во и запретно, насколько мне нельзя так делать, насколько я помешан на этом костлявом длиннющем носе, на его совершенно обыкновенных мочках ушей, на обрывистой линии его бровей, на убийственной мягкости его кожи, на неестественной призрачности его всего, маленького, крохотного, незначительного, хрупкого, рыжего, с хриплым красивым смехом, с болезненной неоднородностью зубов, с его красными пятнами, которыми он покрывается, когда сильно волнуется... Я стискиваю зубы и медленно прижимаю к себе свою руку, баюкая её словно ребёнка. Хотел бы я быть чуть более адекватным? Чуть более Стэном Маршем? Чуть менее «я ёбну его и сдохну, если у него кто-то появится»? Нет. Это ломает меня. Я люблю быть сломанным? Нет. Закрываю глаза, чтобы успокоить чёртиков, устроивших в моей голове пляску на стёклах с дикими воплями. Я бы мог сказать, что он будет моим, моим, моим, однозначно, бесповоротно, безвыходно, бесконечно, но я знаю то, что не знают другие фанатики, сталкеры и прочие ебанутые ублюдки вроде меня. Я знаю, что пойманный ржавый оленёнок с насмешливыми глазами никогда не посмотрит на меня иначе — и не важно, сколько лет он просидит в подвале на цепи; никакого благословенного Стокгольмского синдрома, никаких красавиц и чудовищ Колорадского разлива, никакого «пока смерть не». Невозможно. Затравленно грызу ноготь — оказывается, с мясом, — наверное, слишком громко. Глаза высыхают и саднят под веками, — оказывается, я не моргаю. Язык намертво застревает в моём тёмном рту, и я знаю, что я не важнее египетского изваяния, потрескавшегося от времени и ветров, а в этой комнате, в этой жизни я занимаю меньше места чем скомканный носок с дурацким пришельцем, который еврей как обычно отправил в свободный полёт по комнате. Притворяется чистоплюйным придурком на грани ОКР, но когда думает, что никто его не видит, то превращается в цех по производству мусора и захламляет всё пространство вокруг себя. Улыбаюсь. Холодно. Хочется спать. Я совершенный кретин. Совершенный — в худшем смысле этого слова. Хочется протянуться рядом с ним, за его спиной, слепо всматриваться в чёрную от полумрака кожу его спины, внюхиваться в торчащие позвонки и может быть случайно ткнуться носом. Хочется так, что вцепляюсь в стул пальцами рук, ногти упираются в жёсткое дерево и как будто немного даже загибаются — мне ни за что нельзя встать с этого места. Я никогда не буду достоин. Даже если изобрету новый физический закон или новое оружие массового поражения. Даже если меня будут прославлять миллионы. Сердце стучит тихо и спокойно. Его сердце. Моё же заходится старческими американскими горками, ухает в неведомые пропасти и надолго больно замирает, и я замираю — готовый умереть. Но я не умираю. Я никогда не умираю, даже тогда, когда он бросает своё пустотельное «сдохни уже», своё легкомысленное дружелюбное «заебал, жиртрест», когда хрипло смеётся и сплёвывает на асфальт — как очень, очень плохой мальчик. Я не умираю, потому что мне важно, чтобы он говорил со мной, чтобы он говорил м-н-е, чтобы я забирал частицу его голоса, его дыхания, его гортани каждый день, чтобы он злился на меня, чтобы я был тем самым «куском дерьма, блядь, Картман», которого можно толкать в ответ на дешёвые детские оскорбления, чтобы именно м-н-е он писал в 12:04 ночи «я не могу уснуть, мне страшно, что я умру во сне, понимаешь? это паническая атака или я просто параноик? Эрик?», чтобы я вот так, тихо и почти суперзлодейски, пробирался в его комнату, оставляя следы своих ног на подоконнике и поспешно стирая их рукавом толстовки, чтобы утром он вспоминал, что, конечно же, закрывал окно на ночь. Чтобы он иногда, может, дважды в год, касался моей руки или клал голову на плечо, когда мы едем в автобусе на экскурсию. У меня просто большое и мягкое плечо, я знаю, еврей. Ничего больше. Всё в порядке, ага. Чтобы он иногда, может, один раз, на Рождество, называл меня «чертовым гениальным ублюдком, которому можно пожелать всегда оставаться таким и даже, ну, не знаю... быть счастливым типа?» Чтобы он иногда смотрел на меня своими большими пронзительными острыми глазами и медленно облизывал нижнюю губу своим аккуратным языком, провоцируя, соблазняя, втаскивая в самого себя (поверь, глубже некуда, глубже только небытие — неведомая постсмертельная херь). Иногда, может, один раз... Может, когда-нибудь. И тогда я смогу вдохнуть.