Техническое обслуживание и ремонт

      Джон ждал два месяца после того, как с него сняли запрет на стимуляцию, прежде чем случайно кладёт руку на живот, когда лежит без сна в своей койке в ранних утренних сумерках.       Блокаторы уже давно вывелись, он перестал принимать пероральные дозы несколько недель назад, а внутренняя сеть подвески растворилась согласно графику, но что-то внутри не оттаяло. «На это уйдёт время», — объясняют открытые, спокойные лица, но Джон никогда не полагался на время.       Он не думал, что пройдёт два месяца ожидания, но они прошли, день в день, и его тактильные ощущения медленно возвращались, после оцепенелого сна, медицинской спячки и потребности в «это вообще имеет теперь значение?».       Он не ожидал этих двух месяцев, поэтому, когда одной ночью он лежит без сна, они застают его врасплох, подкрадываясь со спины. Он действительно не думал, что пройдёт столько времени…       Джон и раньше случайно опускал руку на живот, но в этот раз он подстроил эту случайность, рассчитал траекторию, перевернул руку и прижался ладонью к пульсирующей и тёплой плоти. Спустя секунду он позволил ладони опуститься, пробежавшись по волосам, начинавшимся редкими прямыми, золотыми прядками, становясь толще, гуще, грубее, пока не перешли в заросли под его пальцами. Он не хотел, чтобы прикосновение вышло таким обезличенным, столь отчуждённым, но это читалось в изгибе каждой костяшки.       Первые несколько прикосновений были медицинскими, оценивающими — если он не мог обеспечить интимность, то мог удовлетвориться узнаванием, и на этот раз он ощупывал плоть как врач (было легко представить, что он осматривает кого-то другого, и сложнее подумать, что это его прикосновение ожидает его же реакции). Джон скользнул пальцами вниз и по кругу, обхватил свой вялый член и попытался ощутить что-то помимо мягкого и ожидаемо тёплого прикосновения ладони. Спустя секунду, он сменил руки, пытаясь, пытаясь, пытаясь.       Пульс оставался ровным, пусть и выше нормы, частота дыхания немного увеличилась. Тем временем Джон усилил хватку, отчаянно пытаясь ощутить что-то кроме давления кожи на кожу.       Несколько секунд спустя, закусив губу, он начал ритмично поглаживать и сжимать, пытаясь вспомнить те времена, когда это срабатывало, когда его касались другие, когда его тело отвечало на прикосновения. Кровь вяло перенеслась, эректильная ткань напряглась, но пустота осталась, и Джон до сих пор не помнит, удалось ему достичь оргазма или нет.       Таковы были единственные новогодние празднования Джона Уотсона, капитана, доктора, развалины, умершего для остальной семьи, незаинтересованного даже в собственных прикосновениях, начинавшего паниковать при мысли о восстановлении — о выживании.       Каждый день выстраивался в очередь перед ним в ожидании пройти барьер его пробуждения, выживания, пройти через тяготы его продолжающегося существования, чтобы лишь объединить бессмысленность и незаметность позади, каким-то образом наполнить его вестибулярным головокружением*.       Меньше чем через месяц, спустя двадцать девять дней-за-днём Джон собирался прекратить измерять время таким образом.       Первый запоминающийся оргазм Джона произошёл несколько месяцев спустя с месивом плоти и технологий по имени Мона. Тот оргазм (окутанный после дымом её сигареты, словно желание, словно мираж) запомнился потому, что не стал ни сладким освобождением, ни возрождением любви к себе, ни побуждением искать больше стимулов. Он оказался, в некотором роде, действительно неприятным — подавляющим чувства и системы без неосязаемого удовлетворения, с которым Джон всегда ассоциировал прикосновения любовниц.       От его внезапности — почти что боли, на самом деле — Джон судорожно глотал воздух, а Мона широко рассмеялась, сверкнув острым взглядом, расслабленная после собственного ответного удовольствия/боли, и сказала: «Нужно время, чтобы привыкнуть к этому». А Джон подумал, что не хочет привыкать к такому, как вообще можно привыкнуть к подобному, извинился и пошёл к себе, и вернулся домой (домой?) в четыре утра, а Шерлок, чёртов Шерлок до сих пор (уже?) не спал и —       И ничего не сказал, как и никто из них. Но это было их совместным пристрастием, пристрастием к тишине, потому что Джон не мог сообщить ничего из того, что Шерлок уже не заметил, и поэтому Шерлок промолчал.       И Джон мог бы выдохнуть.       Джон мог бы выдохнуть.