Техническое обслуживание и ремонт

      Если Джон думал, что пробуждение в пустой 221б было жутко тихим, то это ничто по сравнению с ощущением подкравшейся тишины, после отъезда Шерлока. Ничего не изменилось, но стены словно сдвинулись, а тепло улетучилось сквозь стыки.       Снаружи устанавливается прохладная погода, сырой сквозняк смешивается с ветром.       Джон поёживается, понимая, что всё ещё не согрелся после своей прогулки, что отопление не включено, и не похоже, чтобы миссис Хадсон занималась выпечкой сегодня, или вообще находилась дома.       Джон передвигается, и скрипы раздаются в квартире, словно гулкий кашель.       Что ж, думает Джон, опустив подбородок и сжав кулак. Сначала главное: он ставит чайник кипятиться, затем разбирается с отоплением. На это уходит меньше времени, чем обычно, чем он ожидал, чем надеялся, если честно.       Почти полдень, а Джон чувствует себя потерянным.       Он позволяет нерешительности утопить себя в кресле. Его ноутбук стоит на приставном столике, всё ещё открытый, как Джон и оставил его, но выключенный и заблокированный. Почему бы теперь не ответить на е-мейлы, когда главные ужасы дня произошли, решает он, и посылает подтверждение своей аналитице. Он отвечает на несколько вопросов в своём блоге, забирает почту и просматривает её. Несколько счетов — ни одного просроченного, такого не было уже давно, спасибо Джону и миссис Хадсон, следящими за привычкой Шерлока подбирать письма, разгуливать с ними везде, а затем раскидывать по тёмным углам, когда какая-нибудь великая идея отвлекает его — и несколько писем для Шерлока.       Два похожи на запросы от частных клиентов (Пожалуйста, мистер Холмс, вы единственный, кто может помочь мне… — или что-то в этом духе), но одно выглядит как крайне официальный пакет, предназначенный для транспортировки документов. Он ужасно тяжёлый и пухлый, и несколько хаотично исписан на немецком. Джон поднимает брови, но откладывает пакет в сторону, после того как убеждается, что ему не требуется специальное хранение.       Он складывает письма для Шерлока на письменный стол, и отворачивается, пытаясь не сморщиться от боли, затем снова отступает в своё кресло, чтобы разобрать счета и выписать накладную для записей миссис Хадсон. Её безукоризненное и подробное финансовое досье удивило Джона в первый раз, когда он увидел, как та быстро вытащила бухгалтерскую книгу, чтобы подсчитать убытки и добавить их к аренде, после одного из наиболее ярких погружений Шерлока во взрывчатые вещества, но Джон не винил её за эту привычку — очевидно, суд над её мужем зависел от доказательств, что он подделывал финансовую отчётность. Миссис Хадсон старательно, ценой трудоёмкого ведения записей и сведения счетов выставила на всеобщее обозрение незаконные расходы своего мужа. То, как Шерлок объяснял это —       Джон останавливает эту мысль, прежде чем она заведёт его дальше. Боль, которая сопровождает воспоминания о том, как Шерлок бесцеремонно излагал факты и процесс судопроизводства, пока весь светился привязанностью к миссис Хадсон, чересчур сильна для Джона в этом замешательстве после — после того, что случилось.       И того, что не случилось.       Джон закрывает глаза, пытаясь не утонуть под весом извинений, которые не принёс.       Он пытается отвлечься сам от себя весь оставшийся день с разной степенью успеха: моет, прибирает, заказывает еду на дом. Ест и смотрит телевизор, без перебивающих дедукций и насмешливых вздохов. Он не может вспомнить, что смотрит или ест. Всё кажется пустым и механическим.       Он отправляется в кровать намного раньше обычного.       Ранний отбой оказывается ошибкой.       Эффи намного более разговорчива в темноте за веками Джона, которая также является темнотой его комнаты, а та — темнотой заброшенного туннеля.       — Иди к нему, — говорит она елейным, гнилым голосом. — Будь хорошим мальчиком, иди к нему.       Джон не хочет — даже слушать, слышать этот голос и отчаянно пытается отвлечься от его скользкого проникновения в череп. Джон не особенно обращал внимание на то, как ощущаются стены и пол, но сейчас всё чувствуется уколами в ладонях, резкой болью в пальцах. Он крепко держится за это ощущение, всё лучше, чем этот ядовитый голос.       — Иди, — шепчет Эффи. Слово звучит безвольно, по-звериному.       Джон чувствует давление на грудь, гудение помех в ушах, глазах и мыслях. Иглы ползут вдоль тела, по коже, по его очертаниям, — механическим и органическим, разлагая их на составные части.       — Иди к нему, — говорит Эффи, резко вздёргивая подбородок, когда повышает голос, зловеще напевая, и когда улыбается, то обнажает его зубы, смотрит его глазами — чёрными и более мёртвыми, чем когда пуля разнесла ей пол-лица.       Джон ничего не говорит, онемевший под весом взрывчатки, сковывающей его движения и дыхание. Его руки так крепко сжаты, что, похоже, он не может отпустить стойкость духа и боль, в которую вцепился, но затем выдержка и боль меняются, и ладоней касается колючая тяжёлая шерсть, проходит между пальцами, а Джон всё ещё не может говорить, он может только цепляться за шерстяные отвороты и чувствовать, как ускользает нечто важное.       Он не может отвести взгляд от чужих глаз Эффи, её принуждённой улыбки, даже когда её глаза опускаются, а улыбка ширится.       — Он ждёт, — говорит она и приближается, распространяя зловоние, и её плоть собирается коснуться Джона, а он с трудом сдерживается, чтобы сказать «да», чтобы последовать, куда она хочет, и если Эффи дотронется до него, всё будет кончено, Джон будет потерян, а он должен стоять здесь, должен держать эту одежду в своих руках, или всё потеряет смысл —       — Джон, — говорит Эффи, и это его голос —       Джон резко и с криком просыпается, желудок сводит судорогой от напряжённых мышц, челюсть болит от того, что стиснута. Он потный, и на мгновение всё кажется неправильным. Простыни слишком грубые, кожа слишком липкая, ночная тьма рябит перед глазами.       С расстроенным возгласом, почти со всхлипом, Джон падает назад и ждёт, когда дыхание выровняется, а сердце прекратит барабанить в грудь. Он чувствует, как полимерная трубка его заменённой аорты скрипит, когда мечется сердце. Пальцы выпутываются из простыней.       Господи, ну и ночка.       Джон наконец освобождает руки, проводит ладонями по лицу и втягивает воздух сквозь просветы между пальцами, просто чтобы убедиться, что он действительно дышит.       Не считая его прерывистого дыхания, отдающегося эхом в груди, везде тихо.       Джон не сразу понимает, что звуки скрипки не наполняют квартиру внизу. Нет булькающих экспериментов, нет шарканья и шелеста расхаживающего и бормочущего безумца в голубом халате.       Джон должен наслаждаться тишиной, ласковой и беззвучной атмосферой. Мир и покой.       Он не наслаждается. Тишина отвратительна. Она похожа на мрачную реальность после приятного сна, почему-то ещё худшей, чем кошмар, от которого проснулся Джон. Словно неизбежная пустота, явившаяся раньше срока.       Джон поворачивается на бок, обречённо взбивает подушку и использует её, чтобы заблокировать пустоту.       Это не продлится дольше нескольких дней, — настраивает Джон сам себя. Не может. Вслед за этой мыслью приходит другая: А что если продлится?       Той ночью сон долго не идёт.