Ветер в ивах

осторожно! за прошедшие с последней выкладки месяцы автор внезапно отрастил себе вооооот такой хедканон (как паразиты, только еще больше) поэтому все происходящее ниже может не совпадать с канонной временной линией и т.д. канонодрочеры, вы предупреждены хотя смысл беспокоиться об отхождении от канона в фичке, который весь построен на одном большом неканоне и с нг, пацаны! \\// всех благ счастья радости живых дуринов /рыдания/ Октябрь ложится на долины матовым покрывалом, сутаной цвета янтаря и прогретой темной земли, переплетом винограда, медленно теряющего листья по ветру. Из-за дальних гор тяжелой поступью к холмам Хоббитании идет зима, Бильбо не видит, но знает, ее морозное дыхание уже облачило скалистые отроги в сверкающие латы снега и льда, но здесь, на полях Шира, еще царит мягкий суховей. Он несет с собой запах костров и прелой травы, осенних цветов, увядающих в пестрых ширских палисадниках - лишь последняя пыльца золотыми мазками осыпается по листьям, смолы и елей, далекой дороги и неуловимый пока еще, неясный, неопределимый запах стылого холода с севера. Небо днями водянисто-голубое, то ли прошедшие недавно ливни краску смыли, то ли вместе со всей природой с каждым днем оно теряет цвет, смывает его, как моют натруженные загрубелые руки сенокосы после летней работы в поле; по вечерам - приглушенно красное, полыхающий кармин и темно-рыжий, пущенный по краю, чтобы с ночной синевой сплестись в горной, не небесной, красоты изумруд, эти кровавые краски похожи на болезненный жар, пожар больного тела, что подхватывают сейчас многие дети, слишком много бегавшие по лужам, или последний румянец лихорадочной пляски, прежде чем Природа закутается в белый холодный лед и замрет до весны на вдохе, почив и видя сновидения под мерную гулкую колыбель Норда, поющего среди деревьев. В ясном воздухе, чистом и звонком, будто крикнешь - и эхо пойдет по долам и лесам, оседая в кроличьих норах, перелетными птицами планируют листья, засыпая дорожку к дому, они летят долго по косой линии, ищут место, которое после родной ветви могли бы назвать домом и никак не найдут, опадают в стынущую дымкой реку, пуская по воде круги - последняя песнь багрянокрылых лебедей. Пятнистым ковром они плавно укрывают землю - прощальное убранство, триумфальный путь, но иногда резкий порыв ветра подхватывает их и закручивает безумный хоровод, ведет по размытым местами дорогам, там, где сухо - поднимает пыль. Ивы вновь теряют листву. В мягком еще, светлом, как мед на солнце, воздухе, но уже не жарком, наоборот, каком-то и не теплом, и не холодном, когда вроде и дубленую куртку одевать рано, и зябко плечами поводишь, косые солнечные лучи ложатся на землю рваными лентами, блеклыми и зыбкими, вздрагивающими на ветру. Янтарные полосы перемежаются с темными прогалинами влажной земли, и на матовом фоне ярко-красные листья вспыхивают ослепляющим костром, каленая брусника рассыпается по жухлой траве. Когда самые крепкие листья, оставшиеся еще на деревьях, льнущие к родимой коре, слабо шевелятся на ветру и нарушают симметрию солнечных лучей по земле, они похожи на маленьких лесных духов, перебегающих от пня к пню, милые эльфы, боящиеся чужого дыхания. Только бы не попасть в колдовские круги. В тишине Природа-Матушка сидит и молчит, опустив плечи и темнея на глазах, и некогда прекрасные цветы, подаренные Сентябрем на свадьбу, выпадают серым пеплом из поредевшей короны. Бильбо молчит вместе с ней. "Милый Бильбо, мой добрый друг, Да, на праздники вы и вправду горазды и по размаху, и по веселью. Не воспринимай мои слова как укор, дорогой хоббит, наоборот, это говорит лишь в вашу пользу, только так, мне кажется, и правильно жить. Зато теперь мне становится понятен твой характер, ведь даже после стольких лет многое в тебе остается для меня загадкой, практически все, если уж говорить честно. Прав был Митрандир, вы, хоббиты, не так-то просты, как кажетесь на первый взгляд? Когда мы встретились, ты знаешь, я был не высокого мнения о тебе, все думал, что ты сломаешься тут же, не выдержишь, уж больно легковесным ты был на вид, мягким, изнеженным, неготовым к невзгодам. Ноне я понимаю не только, что внешность обманчива, но и почему она смогла мне затуманить взор, а ведь я считал себя доселе довольно проницательным и догадливым, думал, будто уже научился читать по первому взгляду каждого встречного на пути, что действительно было так и не раз выручало меня в разных переплетах и в тяжкие годины, пока я не познакомился с тобой. Для вас работа - не страда, но давно привычное и любимое занятие, как привыкают гладить собаку по возвращении домой или ухаживать за садом - занятие обременительное порой, но успокаивающее, приятное в тоже время, и за него всегда воздастся сторицей. Вы любите домашний уют и покой, любите отдохнуть, но никогда вы не любите лениться, наоборот, вы постоянно в работе, постоянно спешите и трудитесь, что-то делаете, над чем-то работаете, ни минуты без дела, не оставляете работу незаконченной и не успокоитесь, пока все не сделаете в наилучшем виде. Этого не понять нам, гномам, с нашей размеренной неторопливостью и медленной взвешенностью, ваша деятельность порой похожа для нас на мельтешение. Но именно поэтому вы так любите покой и отдых - после долгой и плодотворной работы, завершив все дела, вы можете полностью им насладиться, ощутить во всей красе, так же, как возможно оценить столь обыденный и привычный звездный свет, лишь побывав в подземельях, или по-настоящему почувствовать себя дома в месте, которое с детства привык считать своим, только вернувшись из долгой и тяжелой дороги. Вы так веселы и легки на подъем, не потому что не знакомы с трудностями, а потому что привыкли решать их сообща и знаете, что после темного часа всегда наступает рассвет. Ваши страдания, ваши усилия неотделимы от вас, они являются вашей сутью и вплетаются так глубоко, что в итоге становятся незаметны, если не вглядываться сильно, как пышущим здоровьем кажется зеленое дерево, пока не замечаешь морщины, избороздившие кору вдоль и поперек. Но вы, вы привыкли во все вкладываться всей душой, всем сердцем, работать до победного конца, со всем размахом, а потом также отдыхать ввечеру. Этому гномам стоит у вас поучиться. Безусловно, я не хочу сказать, что мы плохо работаем или не умеет действовать в команде, помогать товарищу. Ты видел, гном за гнома горой постоит, и ни одна сила на свете не сдвинет его, пока он само того не желает. Но мы к работе хоть и относимся так же ответственно, как и вы, но не подходим к ней столь же легко; то, что для вас само собой разумеющееся, для нас - плод долгих размышлений и строго выверенного и обдуманного подхода. И во время работы мы, конечно, поможем друг другу, но предпочтем делать это молча, а если перекинемся шуткой или парой слов одобрения, то они будут довольно тяжеловесны и прямы, под стать нашим характерам, да и каждый гном все равно стремится все сам сделать, если это не нарушает общий ход работы команды, уж не знаю, есть в нас какое-то неизбывное упрямство. Мы были созданы из камня, и в камне мы живем - это не могло не наложить на нас отпечаток. Потому и подобные праздники у нас, в основном, связаны с окончанием какого-либо долгого труда, как например, когда мы завершаем большой заказ на оружие, отстраиваем новую залу или находим нечто очень ценное. Когда был обнаружен Аркенстон, король Трор устроил в Горе пир на целую неделю. Наши празднества во многом похожи на ваши. Столы наши также ломятся от яств, но вместо звездного неба над нашей головой дышат и мерно, но неуловимо двигаются вечные своды Горы, что нам куда милее бесконечной звездной дали. Также найдутся старожилы с рассказами переправдивыми и недосказочными, преданиями глубокой старины, которые кроме них одни лишь стены Эребора и помнят, да и сами эти старожилы уже в стены врастают и на гору становятся похожи. Таков, пожалуй, конец каждого гнома. Из камня вышли и в камень превратимся. Но на подобных торжествах правят преимущественно мужчины, женщинам здесь делать нечего, неинтересно им в мужской компании трудяг и вояк, пусть и женщины наши намного более сдержаны и спокойны, чем людские или ваши, смешливые, развеселые хоббитянки, как ты их описываешь. Гномкам куда милее календарные праздники вроде дня Дурина, к нему они действительно готовятся, тут могут себя во всей красе показать и на других поглядеть, хотя на этом сходства между нашими и вашими гуляниями заканчиваются, гномьим девушкам не пристало рядиться ради ухажеров, у нас девушку замуж выдают родители и сами ей ищут жениха. Раньше на наших пиршествах практически не было людей, теперь их стало куда больше, так как, как я уже писал, границы между народами гномов и людей стерлись в краях Эребора, отношения стали намного теплее, и гномы сами рады видеть людей за своим столом, людей, с которыми бок о бок сражались и трудились, и которые доказали свою храбрость и честь. Но нового праздника по поводу сбора урожая у нас пока так и не появилось, что, впрочем, не мешает всем желающим гномам подняться наверх к празднующим и с радостью ждущим их жителям Дейла. Они сами чествуют природу плясками и прыжками через костер, обряд у них такой - довольно интересный, не правда ли? Фили и Кили, конечно же, не могли пропустить веселья, и провели наверху весь день и всю ночь, и, как говорят другие гномы, прыгали сквозь пламя ничуть не хуже и даже лучше многих людей. Им бы только удаль свою молодецкую показать, а впрочем, пусть веселятся, покуда здоровье и время позволяют. Еще люди варят мед, которым потчуют друг друга на протяжении всего гуляния, ходят все вместе собирать ягоды да грибы и поминают мертвых, вспоминая не только то, что земля дала, но и то, что она забрала. И сейчас, даже спустя пять лет, всем еще тяжело оправиться от былых потерь, но время идет, трава прорастает на поле битвы, и в памяти тоже изглаживаются былые раны и боли. Но ох, как бы я хотел взглянуть на ваш праздник, мой дорогой Бильбо, особенно на тебя, лихо отплясывающего в общем хороводе! К слову о тебе, мой милый друг. Вот уже второй раз за время нашей переписки ты упоминаешь о своем детстве, которое, должен тебе признаться, приятно меня поразило. Я уже должен бы давно отказаться от всех предубеждений и ранних выводов в отношении тебя, учитывая, сколько раз ты рушил их все, и все же твои рассказы о детстве оказались удивительными для меня, никак не вяжется у меня образ малыша-оборванца, сбегающего от родителей в дремучую чащу с тем живущем в довольстве взрослым мужчиной, что отказывался покидать натопленную нору. С другой стороны, измотанный, но храбрый и несгибаемый, а, главное, хитрый, изворотливый взломщик, жертвовавший своей жизнью, чтобы спасти тринадцать гномов из эльфийского плена тоже не сочетается с тем моим воспоминанием о первом знакомстве с тобой. И если так подумать, то логично, что из мальчишки-хулигана вырос хитрый и самоотверженный взломщик, и как раз холеный и разнеженный хоббит в окружении бабушкиных салфеток тут выглядит единственным исключением из правила. Теперь я наконец могу видеть ясно то, что раньше казалось таким простым и понятным, но всегда оставалось непонятым, поймать за руку этот неуловимый доселе призрак. Твой призрак. Теперь я понимаю, кто ты, Бильбо Бэггинс - мятежная душа, никогда не вписывавшаяся в рамки твоего народа, ваших привычек, обихода, обычаев, ты рвался за горизонт, но никак не мог порвать путы, и все, что тебе оставалось - покориться обстоятельствам и постараться соответствовать чужим ожиданиям. Но как может ель согнуться до волчеягодника? Хотя ты не ель, ты скорее терновник, закрытый ото всех дверями своих колючек. Что ж, надеюсь, когда-нибудь я смогу подобрать ключ. Так расскажи мне о своем детстве, Бильбо. Вот уже сколько - семь лет? - мы знакомы с тобой, а я так мало знаю о тебе. Расскажи о своей семье, как жилось тебе ребенком в Шире. И как сбегал из-под надзора, конечно же, тоже. С нетерпением жду ответа, твой преданный друг Торин." Сумрак в лесу опускается темной прозрачной вуалью, скрадывает резкие очертания деревьев, черных и угловатых, обнажающих острые сучья под напором неумолимого ветра и медленно уходящей осени. В лесу тихо и гулко, если на просторе воздух звонкий, словно натянутая тетива, так что и крикнуть страшно - по всей округе разнесется, то в чаще вязкий туман оседает в легких мутной поволокой, серебрится каплями на губах - не продохнуть и не выдохнуть, и каждый звук кажется приглушенным, тонет в этой влажной тишине, пока не затихает насовсем. И никто не услышит. Огромные темные ели тянутся ввысь мрачными исполинами, закрывая собой горизонт, и лишь кроваво-рыжее марево заката разливается между острыми верхушками, вычерняя тонкие ветви. Они сплетаются сучьями с кленами и дубами, поваленные, тяжко опирающиеся на молчаливо подставленное плечо ясеня, так что совсем скоро бесконечное переплетение ветвей оставит свету совсем мало места в лесу, и он опускается на землю редкими золотистыми полосами, прорезающими сумрак наискосок. Но ближе к почве стволы совсем голые, и это словно лабиринт без начала и конца с бугрящимися корнями, колючими кустами и тонкими, незаметными в темноте тропинками, сокрытый от чужих глаз древесным куполом. По влажному воздуху тянет пронзительным запахом смолы и прелой листвы, редких осенних цветов и осыпающейся калины, откуда-то сбоку чуть слышно пахнет водой. Удивительно, но в залитой солнце, открытой небу, холмистой, изумрудно-улыбчивой Хоббитании бок о бок с полными жужжащих пчел полями соседствуют такие леса. Редко-редко с ветки на ветку, отталкиваясь от последних листьев, летит по чаще одинокое чириканье лесной птицы и тут же тает, вязнет в тумане. Река неподалеку лениво перекатывает свои воды под темным сводом деревьев, уходя в чащобную мглу, практически не движется, замирает в извилистых дремучих чащобах, и стылая вода из нее поднимается то ли паром, то ли туманом, влажная повязь искажает воздух и прячет противоположный берег. Мох под босыми ногами мягкий, холодный и мокрый, проминается под каждым шагом и возвращается на место с ощутимым хлюпаньем. Бильбо находит место, где солнечные лучи отыскали еще прореху в сгущающейся кроне, и пронизывают сумрак плотными золотыми лучами, в которых былинки повисают на одном месте и вяло кружатся друг с другом в объятьях. Деревья вокруг встают молчаливыми стражами, будто обещая - никто не нарушит его покой, если он сам не потревожит древний лес. Попадая на солнце, листья вспыхивают рыжим, и желтым, и красным, и багровым. Тихо кругом, одни лишь ели смотрят на него. Ничего не изменилось за пятьдесят лет, так же, как и в детстве, он сбегает сюда, когда какая-то темная дума владеет его мыслями неотступно, и только здесь он может ее обмозговать. Лучи ложатся на рисунок в руках Бильбо, оглаживают чужие черты лица, как оглаживает их остро заточенный карандаш, проходятся по темным линиям волос, высвечивают глаза. Глаза гномьего короля. Торин с рисунка смотрит на него остро и чуть устало, будто стремится увидеть все, о чем Бильбо боится даже самом себе признаться, но в его глазах, пусть и нарисованных, ничего прочесть нельзя, впрочем, в этом копия недалеко ушла от оригинала. Так можно смотреть на гладь темного озера и ловить лишь свое отражение. Бильбо касается рисунка подушечкой большого пальца и замирает, смотря и не видя, не замечая, как продолжает пальцами очерчивать прихотливые изгибы. В его голове обрывки глав о Короле в его начатой книге мешаются со словами Торина из письма. Все эти наполненные нежным весельем фразы, добрые шутки, милые подначки, Торин интересуется его детством и так подробно рассказывает о том, что Бильбо интересует, Торин хочет его видеть, Торин, наверное, улыбался, когда писал эти строчки, и лапки морщинок разбегались от его синих глаз; Бильбо душно. Слова из письма звучат в голове эхом, и у эха знакомый переливчатый баритон. Вновь, как до этого в августе, и в апреле, тогда еще несмело, еле ощутимо, он чувствует огромный шар, пульсирующее солнце, опустившееся в его грудную клетку, сладкое, трепетное, мятное чуть, прохладное и жаркое, прекрасное, всеобъемлющее, невообразимое, заполняющее собой все, расширяющееся и заставляющее задыхаться с каждым новым письмом, с каждой строчкой, выведенной почерком, на память заученным слепыми подушечками пальцев ночью в темноте. Бильбо опускает голову и жмурится как от боли, неосознанно приоткрывая рот, когда в очередной раз перехватывает дыхание. Он должен остановить это, началось ли это сейчас или длится уже давно, а он только сейчас заметил, даже если бы он хотел, он не смог бы остановиться, ох. Торин назвал его терновником, и Торин хотел, чтобы он ему открылся, Торин не боится шипов. Но Бильбо кажется, что терновник пророс внутри него, и когда этот огненный шар, пылающее солнце внутри него, расширяется, оно натыкается на острые иглы и истекает кровью, у Бильбо дыхание перехватывает от тянуще-приятной боли. Он невесомо касается пальцами груди, собирая выступившие капли крови и задевает подушечками кольцо, оглаживает холодный ободок, и на секунду ему кажется, будто нечто золотое смешивается с непроглядной тьмой, и мгла дарит ему спокойствие, а от теплого золота спирает дыхание. "Мой дорогой Торин, Ты одарил мой народ столь многими похвальбами в своем письме, что я, право, даже и не знаю, что ответить. Впрочем, ведь это и не похвальбы вовсе, а правдивое изложение фактов, в котором хватает как и заслуженных комплиментов в нашу сторону, так и не менее заслуженных упреков. Хотя упреков - это я крепко хватил, скорее добродушных уколов, ведь все мы не идеальны, да и как могут казаться идеальными вытесанным из камня суровым эреборским гномам легкомысленные и болтливые хоббиты? К слову об этом: ты сказал, мой Король, что хоббиты со своей кипучей энергией, так странно сочетающейся с их же неспешностью во всех делах, мельтешат у вас в глазах - так что же, и я, стало быть, часто мешался перед строгим взором подгорного короля? Да, Торин, возможно, вы и вправду намного сдержаннее и обстоятельнее - хотя тут еще поспорить надо, кто обстоятельнее, мы, может, и выглядим ко всякому делу подходящими без особых раздумий и волнений, но редкий хоббит, на самом деле, позволит себе работу сделать тяп-ляп, не успокоится, пока не сделает все так, что комар носа не подточит! - будучи вытесанными из тела горы, чем мы, взращенные в полях с неугомонными солнечными зайчиками под руку, а все же, что касается праздников - тут вам веселья и удали не занимать, вы в честь Горы на пирах гуляете, а своими пиршествами сами ее и разнести можете. Видел я, как вы вольны праздновать - нам еще расти и расти, если вы всего дюжиной такое сотворить можете, страшно представить, на что все население Эребора способно! Но в этом, конечно, нет ничего удивительно - как ты сам подметил, для нас работа - действительно не страда, а для вас - все же труд, хоть и отрадный, а после добротного труда охота душу отвести, развести усталые плечи, не так ли? Так что не так уж вы суровы, как ты стремишься показать, милый Торин, хватит краски сгущать, страху нагонять, я твоим россказням все равно не верю - знаю тебя хорошо, возможно, даже лучше, чем сам ты о себе ведаешь. Вы на облик из камня выточенные, а сердце не золотое - солнечное, медовое, и бьется живо. Ты, кстати, еще упомянул о гномках - сказал, что не очень-то они на ваших пирах гулять споры, неинтересно им там, а вот праздники любят. И что не наряжаются шибко тоже - все равно не для чего. Это-то понятно: не привыкли они на буйство красок с детства смотреть и не чувствуют увядания и пробуждения Природы так остро, как хоббитянки, в самом лоне ее живущие, гномкам ближе истинная красота, ничем не украшенная, дух захватывающая в своей простоте - как горы. А вот насчет выдачи замуж - так и у нас девушку замуж родители выдают, хотя она все равно вольна выбирать того, кто сердечку приглянется. Но ведь у нас и королей нет, высоких родов, пусть и приданое тоже роль играет. Мне вот еще что интересно: если ваши женщины участвуют только в главных празднествах, то, возможно, у них какие-то свои есть, только для них? Хоббитянки, например, гадание любят. А гномки гадают, в зеркало ночью смотрятся - или это слишком шально и глупо для дочерей камня? О всех этих обрядах да пиршествах долго еще можно говорить, да вот что: ты обронил фразу, что своими глазами хотел бы на наши гуляния посмотреть - так приезжай, Торин, и смотри, в хороводах с тобой вместе спляшем. Ты знаешь, я всегда буду рад видеть тебя в своей норе, да и в кладовке уже запасы девать некуда. И еще раз спасибо за добрые слова, милый друг, хоть мне и кажется, что ты склонен видеть действительность более яркой, чем она есть на самом деле и идеализировать меня. Может, в любом хоббите живет неугомонный задира и путешественник, так же как и в любом гноме, сколь я успел заметить, намного больше чуткости и мягкости, чем он желает показать, просто у кого-то получается заглушить в себе неуместные мечты и порывы, а у кого-то - нет, и тянет, тянет их навстречу приключениям. Но в одном ты, безусловно, прав: я взаправду пытался соответствовать чужим ожиданиям, никуда не ведущим и постылым, если говорить честно, и сам себя накручивал, внушал себе, что не ведут себя так нормальные хоббиты, как я хочу в глубине души. Но ведь, чтобы действительно покориться обстоятельствам, мне бы надо было забыть все свои сны, убрать в чулан с глаз подальше книги со сказаниями и описаниями путешествий, карты дальних берегов, а я, наоборот, сидел и перебирал их целыми днями, пылью дышал, представлял, как это могло бы быть - а ведь мог просто выйти на улицу. Ты, может, видел - у меня весь стол в гостиной этими картами был завален. Мне и платок-то тот не был тогда нужен. Да, дорогой мистер, совершенно не нужен! Если уж на то пошло, то во всей Хоббитании вряд ли найдется еще один хоббит, который бы чаще забывал носовой платок на прогулку, чем я. Просто это был последний шанс - или последняя слабость - которую я себе позволил, чтобы повернуть домой: если бы я тогда пошел за платком, то уже не вернулся. Но я рад, что все вышло так, как вышло. А детство мое - что же, да, я и в детстве был тем еще хоббитенком, чему не стоит удивляться - в конце концов, все мы дети своих родителей. Как ты успел заметить, нора моя не то что не маленькая - в ней потеряться можно при желании, она считается одной из самых больших и богатых во всем Шире, но построена, на самом деле, совсем недавно, немногим раньше моего рождения - ее построил для моей матери мой отец. Хоть я и сказал в начале письма, что у нас нет королей, а, значит, нет и приближенных к ним высоких родов, борющихся за власть и влияние, это не совсем так. Все семьи в Шире также являются старинными и знатными родами, кичащимися своим происхождением, или старинными, но не знатными, или не старинными и не знатными, всяко бывает. Отец мой, Бунго Бэггинс, происходил как раз таки из довольного богатого и уважаемого рода, чье имя и я сейчас ношу, пусть и позорю его своим поведением по мнению большинства Шира. Стоит отметить, что респектабельность в понимании хоббитов включает в себя не только древнюю историю семьи, но и ее поведение: чем больше в роду отъявленных домоседов, носа дальше родного селения, даже чтобы съездить к родственникам из другого, не казавшим - тем род достойнее. Именно такими и являются Бэггинсы. Семья же моей матушки, Белладонны Тук, наоборот, хоть и является куда более богатой, но и менее старинной, обладает славой хоббитов сумасбродных и лихих. По легенде, один из Туков когда-то связал свою жизнь с эльфом, и теперь кровь, текущая по их венам, толкает их время от времени совершать путешествия и уходить из дома навстречу приключениям, что, как ты понимаешь, не способствует хорошей репутации. Да-да, милый Торин, и у хоббитов есть свои родовитые семьи, и легенды, и огромные талмуды с перечислением всех знатных отпрысков, чтобы вы там не думали о себе, бородачи. Но знаешь, что я думаю: не такой уж респектабельный и тихий был мой отец, как принято считать - иначе никогда бы он не посмотрел даже на девушку из Туков, а он влюбился в нее и взял в жены. Я уже говорил: возможно, в каждом хоббите сидит этот дух поиска, жажда жизни; мой отец чувствовал его, но, видимо, был все же не готов куда-то ехать, чего-то искать, и это было его протестом - обнять огонь руками, на всю жизнь связать себя с непокорностью. А матушка моя была Туком больше, чем кто-либо еще, вся ее суть была - живость, постоянное движение, вечный поиск, но она понимала, похоже, что если уедет куда-нибудь - то себе на гибель, попадет в переплет, сгинет, не вернется, и замужество за моим отцом стало для нее якорем. Что же, тем лучше, что брак этот, столь необходимый для них обоих, был счастливым и основанным на настоящей любви. Отец мой был мирным домоседом, самым наиправильнейшим из хоббитов и достойнейшим из Бэггинсов, он любил сиживать у камина с книгой в руках и трубкой, полной табака. Вот только влюбился огонь. А матушка и была пламенем, она вся горела, искрилась, переливалась, танцевала, словно языки костра, эта жизненная энергия в ней бурлила и лилась через край, бежала полноводной рекой. Она не была той писаной красавицей, как их обычно принято изображать - с тонкими чертами лицами, большими глазами и пухлым нежным ртом, наоборот, лицо ее было довольно несимметрично, но она была красива какой-то внутренней, мистической красотой, пламя внутри нее играло тенями на ее скулах, озаряло взгляд, и вся она дышала этим жаром. Она могла вставать с восходом солнца и трудиться по дому до поздней ночи - она ведь всю жизнь прожила в Бэг Энде, так ни разу никуда и не уехала, отдав всю себя заботе о семье - а потом через несколько дней упасть за полночь на кровать и проспать до самого полудня, набираясь сил. В такие дни отец всегда ходил на цыпочках и меня просил не шуметь - пусть мама отдохнет. Порой мне жаль, что я так и остался единственным ребенком в семье - мне кажется, мама была бы счастлива наполнить огромную пустую нору, которую она все пыталась уютно обустроить, перезвоном детского смеха. Что до меня самого, то детство мое было счастливым. У нас почти никогда не бывали в гостях родственники со стороны Бэггинсов, видимо, так и не примирились с выбором отца, не считая, конечно, тетушки Левкои - та души во мне не чаяла. Да и особого надзора за мной никогда не было - у хоббитов, так же как и у остальных народов, за детьми всегда следят матери, а матушка никогда не запрещала мне ходить гулять одному. Но это не значит, что она не занималась мной или что ее не заботило мое состояние, наоборот. Она никогда не сидела надо мной и не указывала, что делать, как это делают многие мамаши-кумушки, потому что была вольным огнем, но этот же огонь она смогла обратить в пламенную любовь к ребенку и мужу. Каждый раз, когда я возвращался домой, я видел - она волновалась, при взгляде на меня морщинки страха между бровей спешили скрыться под светом улыбки. Но никогда она не старалась меня удержать - наверное, потому что сама была такой же в детстве и понимала меня. Помню, однажды я пришел домой весь в грязи, порванной одежде и с в кровь разбитыми коленками. Матушка тогда всплеснула руками и не знала - то ли смеяться, то ли плакать, показала меня отцу, и я видел, как она замерла в ожидании его вердикта. А он только улыбнулся и сказал: "Ну, вряд ли стоило ожидать иного от Бэггинса-Тука". Матушка счастливо улыбнулась. Я тогда не понял, что имел ввиду отец - теперь понимаю. Впрочем, не надо думать, что я был этаким лесным зверьком, изредка выходившим к селению погреться да поесть - и у меня были друзья. Мне были прекрасно знакомы и любимы все детские забавы, игры, в которых участвуешь всей улицей, и все же после, вдоволь нашумевшись и наигравшись, я не спешил тут же вернуться в родную нору, но уходил в леса или в поля. Я любил гулять один, наедине со своими мыслями и чудесами, что открывала мне безмолвная чаща, искать волшебных созданий. Меня подстегивали все те рассказы о путешествиях и магии, что я читал в отцовских в книгах (именно от него, видимо, мне и передалась эта любовь к чтению, равно как и доставшееся по наследству собрание карт и огромная библиотека), я мечтал найти ундин в лесных ручьях или поймать острокрылых сильфид. И чем дальше я рос, тем сильнее стремился к уединению, что, конечно, тоже повредило моей репутации, потому что хоббиты не любят чужаков и перемены обстановки - но это не значит, что они любят одиночество. Но лес, кажется, вознаграждал меня - почти в каждую свою прогулку я находил нечто удивительное, какую-нибудь маленькую вещицу или деталь, вселявшую в меня надежду и веру в волшебство. Однажды я нашел там Гэндальфа. Я и сейчас сижу в этом лесу. Когда я был совсем маленьким, деревья казались мне огромными. Теперь мне за пятьдесят, а деревья стали как будто еще выше, еще темнее, они словно выросли вместе со мной и все также скрывают меня от всего мира. И я слышу, как они дышат. Впрочем, что-то я заболтался совсем. Надеюсь, я смог удовлетворить твое любопытство. Хотелось бы узнать и о тебе то же, Торин, если, конечно, ты готов поведать мне. О твоем детстве, о сестре и брате - Балин говорил, у тебя был брат. Интересно, каково это - расти с младшим братом. Мне так и не довелось узнать, как это могло бы быть - иметь брата или сестру, а ведь это нечто совершенно иное, чем даже самый близкий друг. И расскажи мне о том, каким казался тебе Эребор, когда и сам ты еще был мальчишкой. С радостью ожидающий ответа, твой друг Бильбо." и к этой части милейшая Katariina (http://ficbook.net/authors/11697) нарисовала иллюстрацию: http://s31-temporary-files.radikal.ru/62dadb55d3d6422fad9a1d4e58e8775e/-88693455.jpg :3