Ветер в ивах

Год совершает полный оборот и зачинает новый, идет по дуге изогнутой ладнокруглого месяца, следы прячет в заснувших озимых травах. Декабрь отмеряет свои дни тихо и незаметно, нанизывает их бусинами на золотую пряжу, запевая колыбельную в каминной трубе, и жизнь идет в такт его мерному отсчету ладно и плавно, как и из года в год идет мирными десятилетиями. Теперь часто над землею туман висит целыми днями - смешное, неясное отражение серого неба, греза по золотистым осенним лужам или по полноводным весенним ручьям. Впрочем, Бильбо хорошо здесь и сейчас. Ветер почти не тревожит мягко-ворчащих, зимне-теплых и уютно-домашних хоббитов, вместе с землею погрузившихся в спячку разновкусных застолий, домашних встреч у камина и редких вылазок на скамейку у плетня в те дни, когда тонкая гладь дорожных луж не портится россыпью капель, и кости ноют навстречу дальнему пути даже у самых заядлых домоседов; он лишь спит, обернувшись уютно на ивовых ветвях и воет шепотом и украдкой, смеется тихо под дверью по ночам. Дни идут за днями, перемежаются ночами, все тихие, серые и успокаивающе-унылые, словно грустная песня без слов дождливый день, когда хочется грустить и не хочется никуда идти. Постоянно холодно и сыро - дыхание повисает в воздухе облаками, и туман никуда не уходит, лишь перекатывается медленно с края до края поля - пасутся сонные барашки горных великанов, но дождей нет и не предвидится, и в Хоббитании залегает тишь. Не стоит ждать и снега в этом году, быть может, просыплет одна запоздалая тучка муки немного на землю - последнее напоминание о прошлогодней неурядице, да и того ждать можно больше в шутку, чем всерьез. Такого снегопада теперь увидеть можно будет лишь через следующие пятьдесят, может, семьдесят лет, и Бильбо при всем своем оптимизме не надеется застать его на своем веку. Начинается год, и девицы, как и положено, гадают на суженого и в будущее заглянуть пытаются, как будто дано им это - знать свою жизнь наперед. По вечерам весь Шир мерцает трепетными огоньками свечей в оконцах, в полуоткрытых дверях нор, дрожит и тает янтарными всполохами. Бильбо не гадает - не к лицу ему это, не девица все же, да и не за чем: он и так знает, кого увидеть хочет в зеркале, и кого не увидит в эти холодные зимние вечера в отражении порога у незакрытой двери. Вместо этого он гадает по листьям, спрашивает у чуть заметного течения закоченевшей реки - сонного дыхания Матушки-Природы, следит за пылью на дороге и вяжет в один порванный узор на отсыревших паутинках. Он спрашивает у Норда, и тот приносит ему письмо. Что ж, для начала неплохо. "Милый Бильбо, Твое пространное письмо скрасило монотонные, хоть и недолгие часы моего отдыха, когда я могу побыть наедине с самим собой после целого дня королевских хлопот. Признаться честно, тебе каким-то чудесным образом, даже находясь на расстоянии, удается развеселить меня и снять с моих плеч усталость - может, мы еще чего-то не знаем о твоих предках, и тот эльф, что привнес эту раздражающую всех остальных хоббитов, но столь очаровательную для меня в тебе, впрочем, как и все в тебе, черту доброй лихости, шальной жажды путешествий - он сам свой род ведет еще от Мелиан? Слова твои меня изрядно и повеселили, и удивили. Сколь неизбывно-интересный, бездонный, на тайны да открытия гораздый вы народец! Впрочем, не стоит и лукавить - когда я говорю о хоббитах, я имею ввиду, по большей части, одного тебя. Многого еще я не знаю о тебе, задорного и лукавого, и неожиданного, и светлого, и пряного, и холодно-острого - как весь ты, но я счастлив, что пользуюсь исключительным, как мне хочется надеяться, правом знать тебя до самой последней завитушки кудрей, и надеюсь, что это бесконечное путешествие, полное открытий, будет продолжаться всю нашу жизнь. В своем письме ты так много рассказал, упомянул, спросил, что и я не знаю даже, с чего начать. Ты очень тепло отозвался о наших женщинах, и хотелось бы и тебе ответить похвалой - хотя похвалой, наверное, это можно посчитать лишь с очень большой натяжкой и после большой кружки эля. А сказать я хотел лишь то, что, в какой-то мере, даже счастлив тому, что ты не родился женщиной. Ты, помнится, не так давно сказал, что стоило бы гномкам дать сковороды в руки и позволить самим разобраться со Смогом Ужасным; так вот, страшно даже представить, судя по твоим описаниям хоббитянок, что бы ты сделал с ним, будучи девушкой - действительно мог бы Аркенстоном оплеуху по голове подарить и ему, и мне или заговорить до смерти. Воистину Эребор не знал бы доселе воина более прекрасного и грозного! Впрочем, он уже знает его в твоем лице независимо от твоего имени и наличия косы до пояса. И кем бы ты ни был - мужчиной ли, женщиной - это бы все равно не изменило моего отношения к тебе, я бы думал о тебе в равной степени, как думаю сейчас. К слову о ваших женщинах и мужчинах. Да, свадебные традиции у вас интересные, и не станешь такого ожидать от домоседов-лежебок! Или вы только с виду такие ворчуны да сидни заскорузлые, словно пни, почти что гномы - чтобы никто чужой не захаживал, не звал навстречу сумасбродствам? И есть что-то бесконечно очаровательное в этой вашей традиции совершить какой-нибудь удалой поступок, чтобы сердце девичье завоевать. Это еще раз доказывает нашу похожесть - видимо, независимо от народа, женщины всегда будут любить глазами, чтобы ни прельщало их взор - драгоценные камни, выросшие на корнях горы, или залихватская улыбка жениха, раскрасневшегося после подъема по гладкому бревну за лентой. Нам, гномам, в этом смысле тоже нужно себя в деле показать, хотя нас изначально воспитывают с оружием в колыбели, неважно, чем бы оно ни было - боевой секирой или кузнечным молотом, и наша задача во время сватовства - продемонстрировать свою силу и храбрость в бою или же в труде. Но вы живете спокойно, вдали от сражений и битв, вдали от огня и железа, и испытания ваши - такие же милые и серьезные, непростые одновременно, как и вы сами. И да, хотел бы я посмотреть, как сам ты через костер прыгаешь или в речку ледяную за венком бросаешься! Пока что, единственный раз, когда я имел счастье наблюдать что-то подобное, пришелся на наше тобой вызволение из Трандуилова дворца, подарившее тебе прозвище Наездника бочек. Но вряд ли это стоит считать за свадебный обряд. А рассказ о твоих юношеских годах не оставляет сомнений в том, что не раз ты какой-нибудь хоббитянке сердце кружил и не боялся вперед выступить, себя показать. Я, конечно, не преследовал конкретно эту мысль - узнать, почему ты до сих пор не женат в таком возрасте, когда задавал такой вопрос, пусть это и безусловно любопытно - но я уже давно отринул все рамки и условности в отношении тебя, ты в них не помещаешься, не вписываешься. Скорее, мне просто интересно. Твоя вера в настоящую любовь, пронесенная сквозь года и ничем не поколебленная, действительно достойна восхищения, и думается мне, что даже будь она доселе всего лишь детскими сказками, ты смог бы ее оживить этим непонятным, странным своим волшебством. А я, признаться, наоборот, с самого глубокого детства, всю зрелую жизнь свою относился с презрением к идее бесконечной любви, но вере здесь и неоткуда было взяться: по моей вине, в большей части - признаю, характер у меня был нелегкий, многое я считал выше себя, вот Фрерин - да, он мог бы найти в песнях о любви наслаждение и успокоение, я же с презрением относился к чувственным чрез меру балладам; к тому же, и примера такого, как твои милые родители, у меня перед глазами не было, да и живя под гнетом воспитаниям безумного Короля, сердце больше тяготеет к песням мрачным и печальным, в которых испуганный детский разум может найти спасительную мысль, что не ему одному страху в жизни испытать довелось, что и хуже еще бывает. Но, в итоге, именно последние года моей жизни переубедили меня, отвратили от моих заблуждений в этом как и во многом другом, иначе я стал смотреть на историю о настоящей любви. И тем более воодушевляюще звучат для меня твои слова и твой пример. Возвращаясь к твоим юным годам - что ж, я, по правде сказать, другого ожидал, припоминая твой рассказ о детстве, а ты, оказывается, на недостаток во внимании пожаловаться не можешь. Удивительно, как все это сочетается, уживается и переплетается в тебе - отчужденность и душевность, истинно хоббитово спокойствие и медлительность и готовность в любой момент с места улететь, в даль отправиться, тихое веселье и шальной восторг на грани с безумством. Впрочем, возможно, именно такими и являются настоящие хоббиты - те хоббиты, что когда-то воевали бок о бок с северными странниками и за одним столом сидели с гномами, и в тебе просто несоизмеримо больше от самой земли, чем у всего твоего народа. И отправлен ты был в этот мир, чтобы вновь сплотить наши народы. Ты упомянул также о гаданиях - сейчас как раз декабрь, у вас, видно, во всем Шире теперь не найдется девицы негадающей и незажженной свечи? И то, что ты спрашивал - верно, заколдованные руны действительно делаются из заколдованных костей; костей тех воронов, что издавна привыкли селиться по скатам Эребора. Но сам я ни разу еще не обращался за помощью к ворожеям - в юности горделив слишком был, деда боялся, отвергал, а сам, как он, считал колдовство ниже себя, ведь не пристало настоящему воину опираться лживые фокусы да уловки. Мы оба знаем, куда такое предубеждение завело короля Трора. С возрастом мое мнение изменилось, и все же, вряд ли я когда-нибудь обращусь за советом к колдунье - на единственный вопрос, что начал мучить меня еще с тех пор, как мое сознание прояснилось от морока Аркенстона, и осознал, что натворил, и что с каждым месяцем мучает меня все больше - на этот вопрос слишком волнительно и будоражаще страшно услышать равно положительный и отрицательный ответ. Впрочем, может, и к лучшему оно - пусть все идет своим чередом. Ведь никому, на самом деле, не дано знать свое будущее. В свою очередь, ты спросил меня о моих юных годах и родителях тоже. Что же, постараюсь на все ответить по порядку, не позабыть ничего. И спасибо за столь лестную оценку моих заслуг в качестве ярмарочного воришки - услышать такое от самого Взломщика, такому весь Эребор завидовать станет! Твои сомнения по поводу необходимости твоего присутствия, конечно, звучат не менее щедрой похвалой, и все же, должен признаться, походка моя сгодится разве что для отбитого жениной скалкой слуха пекаря, чем для кровожадного и остроухого, хоть и сонного дракона. Да и язык мой не столь остер, а это, как мы уже успели выяснить, главное в промысле взломщика. К слову, благодарю также за теплые слова в адрес моей сестры. Ей было бы очень приятно услышать подобную оценку из твоих уст, и не из-за того сиятельного и уже полулегендарного образа Взломщика, что ходит по стенам Горы, но из-за фигуры мягко-милого, но несгибаемого изнутри мистера Бильбо, что успели не раз живописать ей Кили и Фили, да и я внес свою лепту. Думается мне, вы с ней найдете общий язык, хоть это и грозит мне еще большим количеством острых уколов. Посему надеюсь, что вам удастся все же познакомиться когда-нибудь, ведь она и сама уже изъявила желание воочию увидеть "этого восхитительного мистера Бэггинса!". Что же, не имею ничего против, чтобы рассказать тебе о моих родителях и о годах скитаниях, мне нечего их таить, равно как нет ничего, что я хотел бы скрыть от тебя, мой друг. Ты уже видел самую худшую мою сторону, к сожалению, а возможно, и к счастью, и не отвернулся. Да и воспоминания эти уже не приносят боли - по прошествии стольких лет, а, быть может, изначально она не была столь сильна. Отношения с родителями у меня не то чтобы не сложились, просто не были никогда по-семейному, по-нежному крепки, у всех нас - у меня, Фрерина, Дис. Мой отец, наследный принц Траин, был человеком справедливым и храбрым, но суровым на грани меры. Гномы - каменный народ, мы не привыкли к разливным чувствоизъявлениям и широким жестам, и все же даже по гномьим меркам наш отец был человеком до крайности сдержанным. Тому причиной, пожалуй, был печальный пример его собственного отца. До роковой поры, когда найдено было Сердце Горы, Трор был разумным королем, и государством правил достаточно твердо и верно, пусть и не без некоторых огрех - пиры он и тогда уж больно любил. Не трудно догадаться, что будучи в малых летах, мой отец восхищался им, как свойственно всем детям восхищаться своим родителем, и брал с него пример. Когда же король Трор потерял рассудок, трудно было осознать размеры разочарования и ужаса, охватившего его. Траин так испугался, что драконья болезнь, текущая по венам из крови в кровь, передастся и ему, так испугался стать второй тенью уже иссохшего изнутри, что в своей борьбе против самого себя дошел до предельного ожесточения. Он не то чтобы замкнулся в себе, но, от природы будучи гномом спокойным и сдержанным на душевные порывы, стал холоден и закрыт для всего внешнего, все время себе держал будто в путах каких, в тисках, и эта скованность, бесконечная темница, построенная в нем для самого себя, проглядывала в его силуэте и дышала в каждом движении. Он на золото и смотреть не хотел, не позволял. Но, как бы это ни было смешно, а на самом деле - и печально, и страшно - именно так драконья болезнь забрала и его, помутила его болезнь не жаждой - страхом, пусть и хорошо скрываемым. И страх свой он переложил на нас, обратив его в неустанный и неусыпный контроль над нашим обучением, строгую и тяжелую систему обучения, призванную оградить нас от алчной заразы и вырастить достойных Подгорного Королевства правителей. Я уже описывал тебе наше детство, наши чувства по отношению к обезумевшему королю - безусловно будучи еще не самыми взрослыми детьми, мы понимали отца. И все же легче от этого не становились. Поэтому мы уважали его, почитали, беспрекословно слушались - но горячей, слепой детской любви, присущей всем детям в этом возрасте, так и не смогли испытать, как бы не стыдились. Траин многое сделал для своего народа. Надо отдать ему должное, боясь и презирая безумие отца, пытаясь спасти королевство от его гнилых корней, он все же до последнего был верен королю. И погиб, а точнее, без вести сгинул, неся отмщение за него, как и подобает истинному наследнику рода Дурина. Он много читал, мало пил по гномьим меркам, но всегда знал, когда от кружки можно отказаться, а когда необходимо выпить для поддержания дружеских отношений; пытался удержать Гору от раздора, решал вопросы политики по всем направлениям. И он любил нас, конечно, он любил своих детей - пусть и такой, обязательной, строгой любовью ежедневных занятий и тренировок. Иногда я думаю, в последние дни все реже - нет смысла прошлое ворожить, оно под пеплом и погребено, пусть там и останется, - шло бы все по-другому, изменился ли он, удержался бы на краю гибели, в сумасшествия своеобразного лапы не попал, имей он должную опору под рукой? Имей он любящую и верную жену? Говоря о верности, я не обвиняю свою мать в супружеской измене законному супругу; я имею ввиду верность иную, моральную, духовную верность. Мою мать, о которой так жаждешь узнать, поскольку не слышал ни единого слова о ней за все годы нашего знакомства, что и не удивительно, потому как не прославилась ни единым поступком или проступком, и гномы не то чтобы не любят вспоминать о ней - они ее просто не запоминают. Она пустое, белое пятно, о наличии которого вспоминаешь, лишь когда сталкиваешься с ним нос к носу. Так вот мою мать звали Морлой из дома Борхора. Удивительно, но в противопоставление родной дочери, которая, как я уже говорил, делала все, чтобы стать настоящей правительницей, и никогда - женой короля, наша мать всю свою жизнь была именно королевой-матерью, нужной лишь для продолжения рода. Оно и к лучшему, последствия ее правления для королевства могли быть столь же разрушительны, сколь и безумие короля Трора. Вся она была какая-то холодная, безучастная, ничем не интересующая. Порой мне казалось, что и свои материнские обязанности - одеть нас, причесать, спеть колыбельную песнь перед сном - она выполняла нехотя и лениво. Но при этом ни разу за все время она не прибегла к помощи служанки, не переложила на ее плечи заботу о нас, продолжала заниматься нами по однообразному, бессменному кругу, руководясь одной ей лишь известными причинами. Временами, правда, и наша мать была радостна и весела, и тогда она ласкала нас и обнимала, хвалила нас за успехи, и даже в холодном, отстраненном ее состоянии во всех ее действиях сквозила какая-то непонятная, принужденно-необходимая мысль - это, эти дети, ее. Впрочем, не думай, что она была праздна и сонлива, совсем нет. Это была довольно сообразительная и едкая женщина, вот только холодна сильно, отстраненная, не интересовало ее ничего, казалось, будто все ниже себя считает. И отцу никогда так ни опорой, ни подругой не стала, не интересовалась его делами, не знала его увлечений и проблем. Единственное, что могло в ней быть примечательного - золотистые волосы, выделявшиеся на фоне черноволосых отпрысков рода Дурина. И у меня, и Фрерина, и у Дис волосы цвета вороного крыла, равно как и у Траина и Трора, да и отец Фили и Кили был темноволос, хоть и в рыжину больше - и Кили унаследовал наш родовой типаж, а Фили родился золотоволосым, как и его бабушка. По преданию, Борхор Золотобородый, далекий предок Морлы и родоначальник, однажды потерял бороду в бою, когда орки срезали ее клинком почти по самый подбородок. Чтобы не ждать, пока она отрастет снова - а борода для гнома, как ты знаешь, друг мой, предмет большой чести и почета - он взял да выковал себе ее из золота, каждый волосок проковал, так что он тоньше нити получился, да тверже мифрила. С тех пор весь его род и носит волосы золотые, как напоминание о его бороде. Таковой была моя мать, королева Морла. Возможно, где-то я краски сгущаю, предвзято очень отношусь, в конце концов, при всей своей холодности, она никогда не относилась к нам невнимательно, никогда не случалось такого, чтобы мы были не одеты или голодны, и к нашему воспитанию она подходила очень строго, и все же, тысячу полезных советов и упреков любой ребенок готов променять на одну матушкину улыбку. И именно этого Морле не хватало, всегда лицо ее было надменно-холодно, чуть презрительно, будто действительно из камня выточено. Признаться честно, я и не помню уже материной улыбки. Морла, к слову, умерла вскоре после падения Эребора. Отчасти из-за пережитых потрясений, отчасти из-за внутренней болезни, которая, как мне казалось еще с глубокого детства, медленно подтачивала ее изнутри, как вода точит камень, но она гневно отрицала все мои предположения. В любом случае, вряд ли бы она приспособилась к той жизни, что мы вели, покинув родной дом. А приспосабливаться было к чему. Много пришлось нам исходить земель, а дома так и не найти, ни стены Синих Гор, почти сразу предоставленные нам в убежище, ни десятки дол и городов, оставленные позади в бесконечном пути. Я отказался оставаться в Синих Горах почти сразу, как умерла Морла и прошло время первой скорби. Отец пытался поначалу запретить мне, но что он мог сказать? Что я мог делать там? Оставаться было невыносимо, особенно учитывая мое раненое и трещинами поросшее, но все еще завышенное самомнение: видеть жалостливое довольство всех этих гномов, чье королевство процветает, как процветал тысячи лет назад и будет процветать впредь, их брезгливое сострадание, шепотки самых желчных и презренных трусов, доносящиеся по углам - вам стоило умереть, но не отдать свой дом, не сидеть здесь, объедая нас и выставляя на показ свою беспомощность, свой побег. Это было невыносимо, и лучшим решением мне виделось уйти, работать, пусть и за гроши, у людей, чем сидеть, безвольным и запертым, в этих лопающихся от довольства залах и улыбаться в перекошенные гримасой любезности лица. Поэтому я оставил отца и еще более обезумевшего после разлуки с Сердцем Горы, заменившим ему и свое собственное, короля Трора, и отправился странствовать. Фрерин и Дис, не менее обозленные и отчаявшиеся, чем я, конечно, захотели последовать за мной. Мне нечего было противопоставить брату - с одной стороны, я не хотел подвергать их опасности, но с другой прекрасно понимал их чувства, да и не мог я представить себя одного, без них, от брата и сестры оторваться было - как собственную тень отрезать, оборвать; но Фрерина ничего не держало в безопасности, пусть и труднопереносимой, Синих Гор, а у Дис уже была семья, дети. Ее желание уйти, убежать как можно быстрее болезненно было, отравлялось утратой любимого мужа - он погиб, защищая нас, разрозненных и выбитых из колеи, все еще в себя перешедших, от нападения орков да разбойников во время перехода из Эребора в Синие Горы. Но маленькие Фили и Кили не могли вести трудную кочевую жизнь, полную лишений и страданий, что ожидала нас, и Дис пришлось остаться. Мы с Фрерином отправились странствовать вдвоем, и одни Валар ведают, кем мы только не работали! Соглашались на любую, даже самую грязную работу, одним убийством только еще не промышляли, хотя в особо темные и холодные ночи это казалось выходом, и в те же ночи, что показательно, нам снились горы золота, погребенного под драконьим брюхом в Эреборе, и мертвое сияние Аркенстона. Но поутру злобный морок, к счастью, отпускал нас. Нам с братом довелось работать и на кухне, и в хлеву, и за лошадьми ухаживать, и в трактире пиво разливать, а чаще - разбуянившихся гуляк за дверь выкидывать, но чаще всего, конечно, мы трудились над кузнечным горнилом, в чем уступали нам все людские мастера и что единственное приносило нам денег немногим больше, нежели нужно, чтобы прожить еще день. Да, много мы и испытали тогда. И радости были, и горечи, и драться приходилось, и бежать с насиженного места, и оскорблений много перенести - кто-то просто оскорблял, как оскорбляют друг друга по невежеству представители разных народов, а кто-то узнавал и смеялся, будто сами мы Гору и разрушили, не смогли короля в узде сдержать, а сказки про дракона придумали, только чтобы в собственных делах не признаваться. Обычно после подобных слов я первым бросался в драку, а Фрерин пытался меня удержать от ошибки, но, бывало, и он не выдерживал, и нам приходилось спешно с места сниматься и уходить в другой город или поселение как можно дальше. Спустя годы я понял, насколько верны были, на самом деле, эти горькие слова. Тогда и пообтерлось немного мое самомнение, узнал я настоящую жизнь, как мало я на самом деле из себя представлял до той поры. Тогда же и закралась мне в голову впервые мысль отвоевать Эребор. Позже нас нашли слуги отца и позвали обратно в Синие Горы - участвовать в походе против орков Мории, когда и случилась печальная битва при Азанулбизаре, унесшая жизни сразу двух потомков Дурина и подведшая к чертогам Ауле третьего. Тогда мою идею назвали сумасшедшей, следовать за мной никто не хотел, но после нашлись уже известные тебе смельчаки, и вместе с ним я дожидался любой возможности, представившейся в лице ключа и одного достопочтимого Взломщика. Таков мой рассказ о семье и о годах скитаниях, что ты изволил узнать. Надеюсь, я смог в полной мере удовлетворить твое любопытство, милый друг. Прошу прощения, что заставил тебя так волноваться и маяться от любопытства по поводу состоянию дел Эребора - не знаю даже, что из этого мне большую вину на плечи кладет. Впрочем, я думаю, факт того, что позабыл я рассказать о результатах, занимаясь теми самыми делами, несколько смягчает силу моего проступка. А дела, к слову сказать, идут неплохо. Я, помнится, обронил вскользь несколько месяцев назад, что мы готовились к скреплению договоров о поставке нашего оружия и драгоценностей, и наши начинания увенчались успехом. Мы действительно будем торговать с ближними к нам землями людей, с которыми раньше вел торговлю Эсгарот. Сам Эсгарот, к слову, по собственному желанию обратился к нам с просьбой взять город под нашу опеку. Получается, что он останется вольным городом лишь формально, а на деле будет находится под нашей защитой и контролем. Но контроль, наверное, слишком сильное слово - нам не нужна полная осведомленность о делах людского города, и мы не собираемся вводить какие-либо изменения в его управлении. Периодических рассказов самого бургомистра и его помощников о текущем положении будет достаточно. Тут, кстати, ты можешь мной гордиться, Бильбо. Я понимаю, что мой гнев не принесет мира в наши земли, как уже не принес пять лет назад, пусть он и вполне обоснован, стоит признать, поэтому я заключил мирный договор о взаимном ненарушении границ с Трандуилом. Не говоря ему о том, что торговля Эсгарота вином с Лихолесьем, после перехода Озерного града под нашу опеку, дает Эребору определенные денежные компенсации. Балин вчера утром поставил меня перед фактом, что мне необходимо жениться в ближайшее время. Причины той нужды ясны, но все равно это стало для меня неожиданностью. После смерти их отца, я взял опеку над Фили и Кили на себя и давал им все то, что дает любящий отец своим детям - учил их ратному и кузнечному делу, играл с ними, всегда приносил какие-нибудь новые безделушки. Впрочем, стоит отметить, что в плане обучения ратному делу Дис любому гному спуску не даст. А после того, как мы отправились вместе в поход, я и вовсе перестал думать о них как о племянниках, но - как о сыновьях. Каждый раз, когда они оказывались в опасности, мысль о Дис была второй, что возникала в моей голове, первой же было - что я буду делать без них? И я настолько привык думать о них как о своих наследниках, как о своих родных сыновьях, что и мысли у меня не возникло о том, чтобы самому продолжить род. Я не хочу сказать, что не хочу детей, просто мысль о необходимости их появления в моей жизни не появилась в моей голове, потому что они уже у меня есть, Фили и Кили стали мне родными детьми. Да и, к тому же, если моя будущая жизнь сложится так, как я хочу, то вряд ли мне стоит ждать наследников от того, кто сердцем моим владеет. Но в данной ситуации, к сожалению, большой вес имеют государственные стороны вопроса. Эребор действительно был отстроен и возрожден недавно, по гномьим меркам пять лет - срок подавно малый, и сейчас, когда мы противостоим всему миру и отвоевываем обратно наши позиции, внутреннее единство для нас важно как никогда прежде. Тем более, время уже успело показать, к чему привел раскол из-за безумия Короля двести лет назад. Моя женитьба и рождение наследника станут еще одним показателем того, что все в порядке, и что нам не грозит более ни одно потрясение страшнее суровой зимы или паводков. Конечно, все жители равно Горы и Дейла обожают Фили и Кили, и все же наследование ими трона при условии моего здоровья и возможности иметь детей идет вразрез с традициями и установившимися в головах гномов привычками. Таким образом, меня поставили перед необходимостью скрепить себя вервью брака, и как можно быстрее. Балин уже начал издалека обсуждение этого вопроса с лордами Эребора и других гномьих королевств. Немало я поведал тебе, письмо получилось пространное. Зато, надеюсь, смог вдоволь любопытство твое удовлетворить, мой дорогой хоббит. Самому хотелось бы узнать, как прошло празднование последних дней уходящего и первых дней приходящего года? И как ты встретил зиму? Как там поживают твои достопочтимые соседи, да и ты сам как? А то уходим все вглубь и вглубь, а как ты поживаешь сейчас, я и не знаю. С нетерпением жду следующего письма, твой друг Торин. " Бильбо выдыхает. Это было... неожиданно. Он отрывается от последних строк, бездумно переводя взгляд на огонь, и только тут замечает, как болезненно-неловко съежилось что-то, сбилось на миг в груди. Как будто его увидели за чем-то постыдным, как будто раскрыли тайну, что он так тщательно пытался удержать. В глубине души он чувствует разочарование, и он не знает, что злит его больше - сам факт этого горького, мутного чувства или то, что он даже соврать сам себе не может, не может сказать себе, что рад. Или хотя бы не чувствует ничего. Все правильно. Как будто ты не этого хотел, Бильбо. Как будто ты мог хотеть чего-то еще. Эребору нужна королева, нужен символ для скрепления всех заново установившихся уз, нужен пример чистой и вечной любви, что был перед глазами Бильбо, и что так и не довелось доселе встретить Торину. Не довелось ведь? Бильбо закрывает глаза - закрывает лист ладонью - и гонит от себя яркие буквы неясных и туманных строчек, в которых так хочется прочитать, то, что так явно просят прочесть - или то, чего там нет. Эребору нужна королева, мудрая правительница, да пусть хотя бы благодетельная жена и призреющая матрона, добрая мать веселолицым наследникам с ямочками на щеках и холодными синими глазами. И не в Эребору даже дело. Торину нужна жена. Он заслужил, он так долго был один, и он так долго нес тяжесть других на своих плечах - рядом должен быть кто-то, кто поддержит его и просто помолчит рядом, грея натруженные тяжкими трудами руки в ладонях. Бильбо думает о том, как правильно должны они выглядеть - холодный и суровый подчас, но верный и справедливый король, из камня выточенный и холодный подчас, с синью горных отрогов в глазах, и его красавица-жена, улыбчивая и тихая, милая, словно робкий цветок, пробившийся в горной породе, всегда чуть позади, но крепко держащая за руку - и желает им счастья, и почти старается почувствовать вину за неискренность собственных слов. А впрочем, на что он надеялся? Как будто было здесь на что надеяться. Бильбо не дурак - сейчас он готов пожалеть об этом - и не трус, нет смысла отрицать его... предрасположенность к Торину и стесняться соответствующего слова, он может посмотреть в лицо трудности. В лицо трудности может, а этому нет. Но, в конце концов, из-за чего он разочаровывается? Как будто у него действительно есть право. Как будто он сможет стать тем символом, что так нужен Эребору - ладно, дело ведь не в королеве, а в живом примере настоящей любви, и, ну, Бильбо не то чтобы очень сведущ, но вряд ли его можно обвинить в недостатке чувств; как будто он сможет дать королевству наследников - Торин сам сказал, что гномы будут рады видеть Фили и Кили наследными принцами, с точки зрения крови это ничего не меняет; и даже не в реакции самих гномов на присутствие Бильбо рядом с Торином при таких обстоятельствах - он вернул им дом, за такое многое можно простить и глаза закрыть, особенно учитывая, что вопрос о наследниках уже не является столь важным. Дело в Торине, и в том, что Бильбо может видеть то, чего нет. Ему кажется, что ториново письмо шершаво колется недомолвками и туманными фразами под стать оговоркам Гендальфа и замысловатым плетениям его дымовых колец, оно смеется хриплым низким смехом и роняет неважные - очень важные - слова, не заметив, потеряв случайно, зная, что они точно будут услышаны. Но разве хоть одно слово на этом пергаменте выходит за рамки дружбы? Разве хоть в чем-то можно упрекнуть подгорного Короля? Короля нельзя, а Бильбо можно. Как легко поддаться собственному воображению и увидеть желаемое там, где нет его, кому как Бильбо не знать, он занимался самообманом кружевных салфеточек и бабушкиных ложек большую часть сознательной жизни. Хорошо, думает он, перехватывая переносицу большим и указательным пальцем - перехватывая сердце сжатой ладонью, глубоко вдыхая - он вернется к этому позже. Вернется к этому позже, и прекратить накручивать себя, и читать меж несуществующих строк. Письма раз в месяц - это все, что он может дать Торину в плане поддержки и это не говоря уже о... о. О всем остальном. И это совершенно точно не то, в чем - в ком - нуждается правительство огромного расцветающего государства. Торин найдет себе прекрасную жену, и Бильбо остается только порадоваться за него. В конце концов, ничего ведь не мешает продолжать вести с ним переписку? "Торин, Отрадно слышать, что хоть повеселить тебя могу своими строчками, хотя вряд ли это делает комплимент моим способностям. Не торопись беспокоиться, друг мой, и это, конечно, тоже смех. И все же, приятно знать, что хоть так я могу снять часть тяжелой ноши с твоих плеч, если это все, что я могу делать. На этот раз ты сказал столь много хорошего в мой адрес, что у меня начинают возникать подозрения, будто и сам ты подпал под влияние этого полулегендарного образа Взломщика и Наездника бочек. Впрочем, куда более стойко я подозреваю, что ты сам этот образ всячески распространяешь и укрепляешь, и вся твоя усталость, все хлопоты о государственных делах заключаются в беспрестанном хождение по всем углам Горы и распевании сказаний о великих похождениях хоббита-невеличка. Бедным детям, уже, наверное, деваться некуда от твоих рассказов, так что они действительно мечтают, чтобы я уже пришел со сковородкой или с Аркенстоном и навел порядок в голове одного отдельного взятого гнома. Да, что-то я увлекся слегка (но это не значит, что я отказываюсь от своих слов). И спасибо за столь добрые слова. С моей стороны также хотелось бы сказать, что мне неважно, кем бы был, кем бы ты мог быть - гномом или человеком, слугой или королем, мужчиной или женщиной - это ничего бы не изменило. И не меняет. И конечно, все то, что я доверил тебе в своих письмах, никому доселе известно не было и не будет, так что ты действительно единственный, кого впустил так глубоко и сильно в свою жизнь. И - ах, так вот оно что? Так, значит, от участия в хороводе ты, мой дорогой друг, отказался поспешно, но меня, через костер прыгающего, лицезреть совсем не против? Что ж это получается, великие короли Одинокой Горы варгу в пасть заглянуть не боятся - да что там варгу, дракону целому! - а в танце поучаствовать предпочтут лишь в качестве моральной поддержки, сидя за столом с кружкой меда? Теперь, даже если бы это и было возможно, все равно я бы перед тобой проходить обряд сватовства не стал бы. Тем более, как показали последние события, скорее уж я посмотрю, как ты куешь васильковый букет из золота и сапфиров. Спасибо за столь высокую оценку моей убежденности в существование настоящей любви, пусть я и считаю, что в этом нет совершенно ничего сверх меры необычного и такого внимания достойного. В связи с чем мне вновь кажется, что ты уж больно в хорошем свете меня видишь, идеализируешь почти, чего я уж точно недостоин, да и не нужно этого, Торин. Красивые жесты теперь понадобятся тебе для суженой будущей, несмотря на то, что ваши женщины любят глазами. Но, судя по последним твоим словам, твое собственное отрицание вечной любви уже в прошлом; то есть, ты нашел что-то, что помогло тебе в нее поверить, как мне веру подарила любовь моих родителей? Что ж, отрадно знать, счастье истинной любви скоро навсегда поселится в твоем сердце и без того полном и ярком. Ты прав, мой милый друг, во всем Шире сейчас трудно отыскать норы, в которой была бы хоббитянка, да и не только юная, в будущее и матери семейств иногда заглянуть не прочь, и не было бы при этом по вечерам двери распахнутой или свечи зажженной. Волшебство действительно умы будоражит, не так ли? Конечно, если оно не покрыто чешуей, тогда оно будоражит не только умы, но и дома. Но не будем о грустном. Признаться честно, я, как уже говорил вроде, ни разу сам не гадал, у хоббитов не мужским это делом считается, да и незачем мне: волшебство как огонь - пламя завораживает, но лишь безумный малый захочет почувствовать его на себе. Предпочитаю жить, бесконечно разгадывая небольшую тайну - что принесет мне завтрашний день? И не встречался я доселе с такими вопросами, столь важными, чтобы о них гадать, у духов спрашивать. К тому же, как ты верно отметил, есть такие вопросы, ответов на которые одновременно и алчешь отчаянно, и страшишься узнать. Но думаю, милый Король, что твой вопрос, каким бы он ни был, разрешится для тебя в лучшую сторону. Если чего-то очень сильно желать, то оно обязательно сбудется, и я желаю этого для тебя. Передай от меня благодарность госпоже Дис и скажи ей, что я усилиями твоими заинтригован не меньше ее. Так что раньше времени судьбу свою безрадостную оплакивать, ты сам этого хотел, раз так упорно хочешь нас познакомить. Рассказ о юности твоей и родителях действительно достаточно печален, хотя печаль - это не то слово, скорее, сердцу больно знать, какие трудности тебе пришлось перенести. Да, отец действительно не был щедр на родительскую ласку в том смысле, в каком мы обычно привыкли говорить о ней, даже улыбки, видимо, от него нечасто можно было дождаться, равно как и от твоей матушки, и все же - как ты и сам подметил, мотивы, которыми он руководился, были взаправду весомыми, да и в реалиях той ситуации, в которой он был вынужден править государством и воспитывать детей, трудно было расточать смех и объятия, ими не спасти королевство от безумия его короля. К тому же, ведь то воспитание, что он дал, тоже является родительской лаской и в какой-то мере более любовной, нежели самое сильное объятие. Ведь, как ты сам заметил, он на самом деле вырастил из самых сильных и достойных правителей, что потом помогло вам в ваших скитаниях и всех трудностях, через которые пришлось пройти вам после падения Горы. Конечно, я не отрицаю, что суровость, граничащая с жестокостью, с которой он подошел к вашему воспитанию, вызвана ростками безумия, давшими корни в нем из-за безумия отца, но так он пытался уберечь вас, спасти от того, от чего сам уберечься не смог. Мне думается даже, что он предвидел все это в какой-то мере: возможно, не само пришествие Смога, но все же осознавал, что у Горы уже нет пути обратно, ей не выбраться из пропасти. Поэтому сделал все от себя зависящее, чтобы подготовить вас - не к ее восстановлению - вряд ли, но в первую очередь, к самому вашему спасению, чтобы вы выжить смогли. Потому что это заложено в самом сердце каждого родителя - спасти свое дитя, чего бы это не стоило. В этом, мне кажется, кроется также и причина холодности твоей матушки. Ведь с этим безумием пришлось и ей столкнуться тоже, не стоит думать, будто одно лишь то, что в жилах ее течет иная кровь, защищает ее; наоборот, ей с гибелью кровавой пришлось столкнуться куда раньше всех жителей Горы. Ведь она была принцессой, будущей королевой, женой короля, а значит, ей точно так же, как и вам, приходилось встречаться с безумным королем и разговаривать с ним, и к глубинному, природному, возможно, даже не осознанному страху перед ним примешивался и другой страх, куда более сильный - страх матери за своих детей. Потому что она знала, кто она, кто вы - дети принца, внуки короля - наследники Эребора, и вам, как ты сам уже рассказывал, тоже вменялось в обязанности общаться с дедушкой, со своим королем. И она не могла вас от этого защитить, не могла спрятать так, чтобы это не было, как минимум, актом неповиновения и, как максимум, изменой. В то же самое время королева Морла видела - чувствовала - безумие своего мужа, вашего отца, и раз это безумие уже передалось ему, в другом виде, не из-за Аркенстона, кто смог бы обещать ей, что оно не передастся вам? Кто уберег бы ее детей. Она знала, что это безумие уже есть вас. К тому же, на нее давило также общее напряжение в воздухе, чувство тревоги, а предсказание ворожеи, которым король Трор пренебрег, только усугубило ее самочувствие. Поэтому, быть может, она и замкнулась в себе - бессильная против надвигающейся угрозы, не имея ни единой возможности защитить своих детей, она просто замкнулась, ушла в себя, спряталась за маской холодности и отчуждения, чтобы не видеть бесславного конца своих детей. И это стало ее собственной формой безумия. Я не говорю, что это прощает ее, вину ее очищает, развеивает. Разве мать может бросить своих детей? Только лишь слабая. Сильная будет бороться за своих детей до конца, даже если единственной борьбой, что ей останется - будет прикрывать детей собственным телом. Я ни в коем случае не обеляю твою мать, и все же, как ты сам подметил, даже закрывшись в себе, она продолжала следить за вами, что говорит о ее любви. Так что ее тоже можно хотя бы попытаться понять, учитывая обстоятельства, окружавшие ее. Года скитаний твоих и язык не повернется назвать простыми, ох, если бы я только мог тебе в этом помочь. Мы не раз уже говорили с тобой о доме, о том, что уходя в путешествие, главное - иметь место, куда можешь вернуться и куда хочешь вернуться. И такое место всегда было у меня, пусть я большую часть жизни пытался вырваться из него, только лишь для того, чтобы позже алчно желать возвращения, поэтому мне и представить получается с большим трудом, каково это - потеряв родимый дом, попытаться найти его в другой земле - и погибать там, словно в темнице. Много пришлось вам с братом вынести, но все же в этом и хорошие стороны найти можно, и я сейчас даже не про закалку, что получил твой характер в этих испытаниях, как закаляется меч от воды и огня. Именно благодаря твоим скитаниям двенадцать гномов пошли за тобой, пошли за своим Королем. Ведь отказавшись прятаться за спинами другими гномов и отсиживаться в стенах Синих Гор, ты доказал, что достоин править Горой, достоин вести за собой народ, несмотря на безумие, дремлющее в твоей крови, и верность их решения пойти за тобой видна теперь в твоем правлении. Тем радостней мне услышать об успехах Горы. Что ж, дорогой гном, я, конечно, прощаю тебе задержку с новостями, но впредь буду куда более тщательно следить за ходом дел, раз Вам, мой милый друг, и доверить-то таких простых поручений нельзя, все забудете. Теперь, думаю, об Эреборе стоит говорить не как о последнем из гномьих королевств, но как о первом из первых. Хочу отметить, что я вдоволь посмеялся над твоим известием о решении Эсгарота - да уж, Торин, едва ли ты нашел бы лучший способ поквитаться с Трандуилом и не нарушить при этом мирных отношений. Не могу перестать смеяться каждый раз, представляя лицо эльфийского короля, когда он получит известие, что будет теперь отдавать свои богатства гномам. Ты так живо интересуешься моими делами, но что я могу рассказать тебе? В моей жизни почти ничего не изменилось и не изменится, о чем я теперь почти и не жалею - наш поход, как это не странно, сделал меня хоббитом куда больше, чем все мои попытки от него удержаться. Да, празднество по случаю окончания старого года и начала нового у нас действительно прошло, и как обычно шумно и весело, но да и празднества у нас чуть ли не каждую неделю проходят, был бы повод, а если и нет его - разве сделать трудно? Сколотил кто-нибудь калитку новую взамен старой, растрескавшейся со временем и обветшалой - уже повод собраться, со смехом и шутками отпраздновать, чтобы и впредь калитка эта в дом пускала лишь счастье да веселье. Так что и круговорот года мы, можешь не сомневаться, отметили с размахом да со всей душой, но да ты ведь и так уже усилиями моими наслышан о хоббитских праздниках. Многое из того, что было на празднестве этом, ты и так уже знаешь достаточно, но есть все же кое-что отличное. На день смены года у нас есть традиция печь пироги в форме полумесяца - это одновременно символизирует и другого года начало, так же как тонкие месяц сменяет полную луну, и коровьи рога, чтобы скот новым летом приумножился и цвел здоровьем на радость себе и нам. Год в этот день замыкает круг, замыкаем его мы: каждая нора по традиции ставим на праздничный стол по пирогу от себя, но одновременно мы печем один большой каравай со всей деревни, а потом, рассевшись по скамьям, передаем его из рук в руки, и каждый откусывает понемногу, пока не замыкается круг. А крохи этого пирога потом рассыпают по земле, чтобы земля не стыла зимой от голода и летом вновь дала нам пышный урожай. В дни праздника весь Шир наполняется символом круга. Хоббиты вообще круг любят, наверное, потому что он такой же смешной и мягкий, как и они сами. А может, это просто солнце круглое, без которого ни один хоббит при все своей любви к норам, как бы это ни было смешно, прожить не может. Стены нор обкладываются снятыми с телег колесами - они все равно теперь не нужны, а над каждой дверью - тоже круглой, конечно, вывешивается плетеный круг из сухих трав, собранных в сентябре. Его плетут хоббитянки весь октябрь, вплетая туда травы, которые им самим по сердцу придутся, а позже вешают над порогом, и когда ветер надумывает зайти в гости - он шелестит сухими стебельками и просит хозяев гостеприимными быть, впустить путника внутрь. Букеты эти плетут каждый год, и каждый год - по-разному, а весной также развеивают по ветру, отпуская мертвые травы и будя Природу-Матушку ото сна. Мой круг вяжет прохладной полынью. Зимы в Хоббитании обычно относительно теплые, прошлый год был действительно неожиданным и из ряда вон выходящим событием, раз в несколько десятков лет случающимся. Нет, зимы в Хоббитании не кусачие, хотя наши теплолюбивые носы все равно краснеют от недовольства и смущения, когда лукавый Норд щиплет их и тянет хваткими ледяными пальцами. Поэтому и этот праздник, несмотря на прохладную погоду, мы отмечаем на улице; кстати, прошлую смену лет мы как раз успели справить перед самым снегопадом. Нам и не холодно, костры греют, а больше - разудалый смех и топот танцующих вокруг хоббитов и хоббитянок, вибрирующие от грудного, теплого смеха плечи соседей - в праздник забываются все недавние ссоры и старые обиды, даже если и на пару дней. И каждый раз эта магия, столь же необъяснимая, как магия серого волшебника, и еще более чарующая, хрупкая, неосязаемая. Так что даже и я в те дни с кем только не пил, руку за руку сцепив, с кем только не танцевал, не пел, встав на пустые бочонки, не соревновался в острословии. Когда я перестал этого ждать и желать, это место наконец стало мне домом. Хотя, на самом деле, оно был им всегда, и я даже не знаю, кто отрицал это больше - они или я. Но больше всего времени, конечно, провел я с детьми, и в этот праздник даже их сердобольные матушки не были так встревожены теми россказнями и сказками, что я рассказывал им каждый вечер о драконьих сокровищах и белых волках. Ныне праздник уже прошел, и с главной улицы убирают последние столы да бочонки, но празднование, как ты и сам подметил, продолжается в каждом годе. Гадают девушки наши, гадают, судьбу дразнят - а может, и она их! Не обошлось уже и без слухов. Говорят, будто Левкое в отражении то ли эльф привиделся, то ли карлик земной, то ли тень то была от деревянного шкафа с вещами, а Фрине выпало замуж за Ронда с крайней левой улице выйти, осталось ему самому сообщить эту новость. Да, к слову, я тебе вроде не говорил, забыл сообщить. Я тебе рассказывал уже как-то про Гейра и Ильву, он ведь ей все же сделал предложение! Тод, Ильвин отец, важный теперь ходит, словно таном стал в одночасье, ну да, с другой стороны, не каждый день ведь единственную дочурку замуж выдает, тут и простить можно. Теперь с дня на день свадьбу ждем развеселую, ведь нет ничего лучше в долгие зимние вечера, чем среди счастливого народа на любящую пару глядеть, не нарадоваться. Хотя, со дня на день, это я, конечно, поторопился немного, теперь ведь деревня вся гудеть будет тихо, готовиться к событию. Да и то хорошо - кумушкам будет чем заняться, не все же чужие кости перемывать-намыливать. Так и встретил я зиму, мой друг. Как-то незаметно, спокойно и тихо, наступили холодные деньки, и теперь я, как и подобает домашнему воспитанному хоббиту, грею ноги у камина, нос в шарфе и уши у чужой двери. Насчет последнего шучу, конечно, никогда не имел охоты до тайн чужих, да тут и без меня интересующихся немало. Живу помаленьку, отношения с соседями, как я уже говорил, у меня налаживаются понемногу, чему немало прошедшая зима поспособствовала, и лето скромно внесло свою лепту. Что не удивительно, самые теплые отношения у меня сложились с самыми маленькими хоббитами, ищущими любой возможности улизнуть от родителей да пробраться ко мне в огород - новых и старых историй, любимых и уже не раз рассказанных, послушать, и, наоборот, с самыми пожилыми, которым я сам в сыновья, а то почти что и во внуки гожусь, при моем-то почти солидном возрасте. Наверное, потому что я действительно выгляжу да и являюсь для них ребенком таким же, что собираются вокруг меня жадной до сказок стайкой, они видели меня еще мальчишкой и понимали уже тогда, что никем иным я и не вырасту, и надеяться нечего. Старик Грэмпи все также ворчит на меня, но я уже научился вылавливать из этого монотонного успокаивающего гудения приглашение на чай, во время которого он либо ударяется в воспоминания и припоминает мне детские проказы, либо молчит, и я молчу вместе с ним - ведь иногда так важно иметь кого-то, с кем можно помолчать вдвоем, либо ворчит, что со дня на день вновь наметут снега, и кто-то - кое-кто - снова будет мешаться ему под ногами, пока он будет разгребать завалы. Не знаю, как и сказать ему, что не стоит теперь ждать такой зимы раньше, чем через пятьдесят лет, да, кажется, он и сам знает. Наверное, придется в ближайшие горы сбегать, снега в карманы набрать, чтобы не разочаровать его. А моя милая соседка Марта, немногим моложе Грэмпи по рождению, да по возрасту все такая же живая и веселая, словно ей все еще двадцать, не в пример тому же Грэмпи, обогнавшим внутренне свой наружный возраст, сама иногда заходит ко мне на чай, равно как и я сам у нее гостем бываю, помогаю по хозяйству. Она милая, Марта. Она знаешь, из тех, у кого полная смеха и улыбок жизнь навсегда осветила лицо, у нее мягкие, сами все смеющиеся, лапки морщинок у рта и глаз, разбегающиеся по вискам и переплетающиеся с серебристыми завитушками волос, и сама она вся - бесконечная улыбка. И это странно и не странно одновременно, ведь улыбка - кроткая и печальная, материнская, заботливая. Марта одна живет. Была у нее семья когда-то: муж и двое сыновей. Сначала мужа простуда по весне унесла, потом старшего сына потеряла. А младший женился на хоббитянке из соседнего села, уехал с ней выхаживать ее родителей, когда они заболели, да так в Шир и не вернулся. Пишет ей иногда, обещает внуков привезти погостить. Да все не едут они. А она хорошая, Марта. Вот и хожу я к ней, чтобы не скучала она одна, и по хозяйству помогаю, мало ли там: тут забор подкосился, там петли скрипят, всегда дело найдется. А потом пьем с ней чай и говорим, и все так успокаивающе, и просто, и тепло на душе, и в сон меня всегда клонит, а Марта смеется: "Спи", - говорит. Хорошая она. Так и живем потихоньку, обживаемся, ветер слушаем по вечерам. Он мне все обещает о тебе рассказать, ты же молчун, лишнее слово не вытянешь, а потом сам молчит и, знай, все смеется в печной трубе. Что до свадьбы твоей, что же - Балин прав. И ты прекрасно знаешь, что прав он, Горе нужна королева, и даже больше, чем Горе королева, тебе нужен верный и преданный друг, всегда готовый выслушать, понять и поддержать, что никогда не оставит тебя в минуты невзгоды, что, я надеюсь, минуют тебя стороной. Да, Кили и Фили действительно могут стать тебе прекрасными наследниками, они уже ими стали, пожалуй, в тот день, когда настояли на своем участии в походе - они бы возглавили отряд и продолжили борьбу в случае твоей смерти до отвоевания Эребора даже против собственной воли. Но королю не должно оставаться одному. Тем отраднее мне видеть и знать, что сердце твое уже нашло кого-то, кому подарить любовь пламенную и верную, что подарил Дис ее муж и что не смог подарить король Траин королеве Морле. Засим мне остается лишь пожелать успешных смотрин и сватовства, ведь полагаю, ты уже начал ковать свадебные подарки, собирать вечный букет из невянущих самоцветов? Заканчивая письмо, хочу в свою очередь поинтересоваться, как у вас прошло празднование дня Дурина, а то ведь столько связано было с этим днем, а о празднике самом я и не знаю ничего толком. Да и как дела у Эребора, у друзей наших общих? У Фили, Кили, Балина, у всех остальных? И буду рад узнать, когда увенчается успехом твое сватовство, имя счастливицы, что поспешу поздравить с замужеством. Твой верный друг, Бильбо." Когда вечером Бильбо ложится в постель и кутается в одеяло, как Матушка-Природа в озимые травы, и точно также устало глаза смыкает и сворачивается клубком, от мира прячется - засыпает - думается - до весны, он на удивление спокоен. Ему одновременно чуть больно, сладко-горько тревожно, так что сердце сжимается так мятно и трепетно где-то внизу живота - до страха - и спокойно-сонливо, словно ничего не происходит, и снова пришли снега, Природа укутала его в этот снег, он спит, убаюканный мерной земной песней и слышит вздохи осенних трав, полегших под снегов вместе с ним. Так чувствуют себя, когда смиряются и все же безотчетно, безысходно на что-то надеются, потому что не могут иначе, и Бильбо смиряется, но сердце все равно сладко ноет, и это не будет легко. С самого начала не было легко. Он спит, и ему совсем ничего не снится, а если и снится - то он почти надеется, что у этих грез нет вкуса холодно-талого, неощутимого свежего, мягкого, как дуновение ветра в самом сердце гор. Ветер цокает языком и смеется, укачивая храброго хоббита свистом между черных ив, и плачет за него в печной трубе.