твои неважные шестнадцать

Утопаю. Утопаю. Утопаю.

Диана клубочком сворачивается на своей широкой двуспальной кровати и, роняя соленые капли на простынь, чувствует себя лишней. Ужасно хочется опять в ванну. Опять стирать с себя те прикосновения мягкой желтой губкой грубыми и жесткими движениями. Такими, что самая мягкая губка будет до ран стирать мягкую кожу на ключицах и давать волю проступающей крови. Видякина не спит третью ночь, рассматривая белоснежный потолок над головой и мягкий белый ковёр около кровати. Родителям жалуется на (псевдо) слабость, (псевдо) тошноту и (псевдо) температуру. А Диана у них хорошая девочка. Послушная и воспитанная, поэтому мама даже не спрашивает градусник, а папа, рассудив и поругав за прогулки, оставляет девушку на пару дней дома. А Диана с каждым новым вдохом начинает себя ненавидеть сильнее. За свою такую вот жизнь, за курение (которое прицепилось по малолетству, лет в тринадцать и которому уже шестнадцатилетняя Диана не может никак противостоять), за Руслана. В голове перебирает каждый ужасный случай и буквально за каждый винит себя (и это касается даже той ситуации, когда её на велосипеде подрезали и та упала, руку сломав). Вспоминая тот случай, Видякина головой в колени утыкается и шепчет едва слышно: «Могла быть и повнимательней». А когда воспоминания из раза в раз перескакивают на сильные руки около шеи, омерзительные хаотичные поцелуи в шею, в грудь, на звук рвущейся ткани, Диана слезы сдержать никак не может и хриплые крики, вырывающиеся из грудной клетки, тоже. Больно. Больно от каждого прикосновения к себе, от каждого поцелуя, от каждого слова, сказанного тем человеком, от которого сердцу ещё хуже становится. « Предатель(ство) » — открыто читается в каждом крике, в выкуренной сигарете, в беспощадном и быстром движении губки и слезе, стекающей на простынь. Предатель(ство) было в каждой прогулке, в каждой принесенной милке, в каждом поцелуе и объятье. В каждом слове. В каждой смс. В каждом жесте. Предатель(ство) было во всем и подкрадывалось медленно, невесомо, неощутимо. А осознание этого факта било так, что чуть ли ноги не подкашивались. Диана не ела. Еда, заботливо оставленная мамой в холодильнике, отправлялась в унитаз даже без попытки пробы. Не хотелось. Не лезло. Видякина всем своим видом кричала, надрывая горло, лишь одно: «Я больше не могу». Однажды, прислоняя голову к кафелю ванной, Диана устало обнимает себя за плечи и жалеет. И от этого гадко-гадко-гадко становится. Ведь она, получается, жалкая? Ведь она, получается, одинокая? Мысли в голове жужжат словно осы, жаля друг друга. И ос этих отогнать невозможно. Возможно лишь вслушиваться в жужжание и слышать: «Виновата сама». Сквозь жужжание различимая мелодия домофона заставляет распахнуть глаза и подорваться с кровати к двери. Спустя три злосчастные минуты Кристина появляется на пороге и бегло пробегает глазами по Видякиной, а потом притягивает её к себе, заставляя ту спокойно выдохнуть. А потом Кристина чувствует подрагивающие плечи Видякиной и сердце удар пропускает. Успокаивать у Кристины не особо когда-то получалось. И вряд ли сейчас она сможет выдавить из себя что-то кроме пустых «не плачь», «успокойся, все будет хорошо». Но Диане и слов не нужно. Просто поддержка. Просто кто-то, кто может понять. — Ты родителям рассказала уже? — спустя полчаса спрашивает Кристина у уже спокойной Дианы, что аккуратно расположилась на коленях Кошелевой. Видякина вытаскивает из себя усталую ухмылку и отрицательно качает головой. — Я вообще не буду им говорить, — помедлив, добавляет девушка и поджимает губы. Кристина же хмурит брови, непонимающе глядя на девушку и серьезно спрашивая: — Почему это? — У меня не те родители, — нехотя, отвечает Видякина и прикрывает глаза, — У них воспитание всегда было прямиком из совка. И… Они не поймут меня. Это будет разве что обвинения в мою сторону и угнетения. «Сама напросилась», «Сучка не захочет — кобель не вскочит» и прочая хуйня в таком духе, Кристин. Если меня из дома не погонят, это будет уже хор… — Мне кажется, ты преувеличиваешь… — перебила Кошелева, мысленно поражаясь. — Вряд ли, — отрезала Видякина, закрывая лицо руками и потирая глаза. Впервые захотелось спать. Кристина же покачала головой. — Тогда… Что насчёт полиции? — произнесла Кошелева, убирая руки девушки от лица. Диана удивленно вскинула брови и распахнула глаза. — Какая полиция, Крис? — поднимаясь с колен девушки, вскрикнула Видякина, — Кому сдалась такая, как я? У них дела есть и поважнее, да и Руслан, он… — Не-е-е-т, — растягивая и аккуратно сжимая руку девушки, произнесла Кристина, — Не ищи ему оправданий. Просто ты представь… Это ты такая, Диан. Сильная и крепкая. Готовая бороться и противостоять ему. А если на твоём месте дальше будет девочка, что сдастся и не будет сопротивляться? Ты защитила себя, но не можешь защитить других, если будешь бездействовать. — Я… Боюсь идти в полицию. Там могут посмеяться в лицо и отправить с этим заявлением нахер, ты же знаешь нашу доблестную прокуратуру, — с нотками искреннего беспокойства произнесла Диана и опустила голову на диван. Кошелева же покачала головой и сильнее сжала ладошку девушки, заставляя ту посмотреть на себя. — Насилие не должно оставаться безнаказанным, — произнесла Кристина и, помедлив, добавила, — Хочешь пойдём вместе в полицию? Растерянно бегая глазами по комнате, Диана несмело кивнула. — Я ещё должна тебе сказать… — начала Кристина, но телефон перебил её и девушка отвлеклась на гаджет. Мама: «Кристина, где ты? Я должна уехать по работе, если ты забыла» Громко выпустив воздух из легких, Кошелева ударяет себя по лбу и буквально в голове слышит осуждение в голосе мамы. — Мне бежать нужно, Диан, — немного неловко и виновато произносит та и подрывается с дивана, — Давай часа через два я зайду за тобой и мы в участок? — Видякина лишь кивает, поднимаясь вслед за девушкой и стараясь унять волнение в себе. /// Подъездная дверь громко хлопает за спиной Кристины и кажется даже оглушает на пару секунд. Прикладывая телефон к уху, Кошелева покорно выслушивает возмущения мамы и попутно достаёт из рюкзака ключи. Связка цепляется за наушники, и с резким движением руки ключи летят на асфальт в сопровождении мысленных возмущений их хозяйки. Девушка было тянется за связкой, как кто-то со спины уже подбирает ключи с брелком-мишкой и кладёт в открытую ладонь Кристины. Кошелева улыбается, видя перед собой Серёжу, и снова отвлекается на телефонный разговор, кидая «Уже бегу, мам». Сбрасывает трубку и обнимает Трущева, пряча телефон в кармане чёрных джинс. — Какими судьбами, Кристинка? — интересуется парень, поправляя солнцезащитные очки на переносице. — Да к Видякиной заходила, посидели немного. Бегу теперь домой, — сделав акцент на втором предложении, произнесла девушка, и Сережа, хмыкнув, бросил: — Ну беги, чего тут, — Кошелева расплылась в благодарной улыбке и, повинуясь минутному порыву, оставила аккуратный поцелуй на щеке Трущева. И, не услышав реакции, быстро рванула с места преступления. Всё-таки Сережа для неё стал именно тем человеком, что заставлял улыбаться в любой момент. Но таким он был, к сожалению, не для всех. У Назимы, что стала случайным свидетелем этой сцены, Трущев на протяжении полугода вызывал грусть и непрошенные слезы. И это Джанибекова усердно и виртуозно скрывала за улыбкой и смехом в компании. Скрывала так, что никто бы и не подумал, что она грустит, и, что в душе у девушки все ещё сохранились тёплые чувства к парню, с которым все закончилось ещё полгода назад. Но это было именно так. Как не пыталась та забыть-отогнать-отпустить, Назима все возвращалась к счастливым воспоминаниям об отношениях. К десятому классу, в котором контроль над оценками немного упал и девушка могла немного пожить для себя, не гоняясь за очередной пятеркой. И Назима, в правду, пожила для себя. Разделила свои лучшие дни с любимым человеком, приносящим только радость, смех, улыбку и счастье. А потом весна — беспокойство родителей, кимы, тесты, репетитор по пятницам, субботам, вновь усиленный контроль, конфликты, ссоры и меньше времени с Серёжей. А дальше по накатанной. «Но, видимо, не судьба» — глядя на раскрывшуюся картину, думала Джанибекова и поспешно стирала с щёк соленые капли. Как бы не было обидно быть забытой, «так сложились обстоятельства» — говорила Назима и себе, и Серёже, когда сил терпеть упреки «мало времени вместе» сил не осталось. Расставались с теплом друг к другу, с нежностью, со слезами на глазах и со словами «люблю» на губах, что были усыпаны множеством поцелуев. Расставались друзьями и, встречаясь в шумных компаниях, усердно делали вид, что таковыми и являются. До момента пока алкоголь в организме Трущева не вел к Назиме и не заставлял обоих нарушать и так тонкую границу «друзья». Но из раза в раз Серёжа поцелуями вдоль шеи стирал эту границу, прижимая к двери ванной комнаты, а потом сажая на бортик ванной. А Джанибекова никогда не могла противостоять. И в первую очередь себе и своим чувствам, а уже во вторую поцелуям Трущева, с которым было так привычно-комфортно-уютно-волшебно. Но наутро было ужасно обоим. Ужасно вновь расставаться, отвыкать и не целовать на прощание. Наутро только и оставалось отрывками вспоминать ночь и греться этим. Наутро опять было тяжело и такая «нерушимая» граница восстанавливалась, а Серёжа с Назимой вновь являлись друзьями. А в какой-то момент это прекратилось. Серёжа выпивал немного и уходил обратно домой. И Джанибековой взаправду казалось, что стало легче. Но с каждым взглядом на парня та понимала, что стало все хуже-хуже-хуже, ведь граница «друзья» без поцелуев вдоль шеи крепла и теперь стала действительно нерушимой. Друзья. /// Кристина, забирая наушник у Дианы, открыла дверь, в которую так не хотела входить Видякина. В участке было тихо, не считая редких выкриков пьяных мужчин, закрытых на пятнадцать суток. Кошелевой, снаружи такой спокойной и непоколебимой, самой было некомфортно. Некомфортно находиться здесь. Некомфортно изъясняться перед полицией. А Диану просто окутывал страх с ног до головы и пожирали сомнения. Но слова, сказанные Крис, вновь и вновь заставляли верить, что они делают все правильно. Ведь действительно она отбилась, а уже завтра какая-нибудь другая сдастся и потом будет держать все в себе. А с другой стороны Видякиной казалось, что она предаёт его. Может, он просто перепил? Может он бы отстал? Может такое никогда больше не повторится? А в участке все прошло куда лучше, чем обе предполагали. Единственный нюанс: пришлось еще ехать снимать побои. Россыпи фиолетовых синяков на шее, следы удушья, бардовые засосы на шее и мелкие синяки на запястьях. Кристине страшно смотреть было на такое. Диане страшно было жить с этим. А Назиме, чей папа работал врачом, было очень странно видеть девушек, выходящих из кабинета отца. — Пап, — окликнула Джанибекова, появляясь пока что в пустом кабинете, — можно вопрос? — мужчина, не оглянувшись на дочь, угукнул и продолжил подписывать бумаги, — Что этим девочкам нужно было? — Каким девочкам? — наконец заговорил отец, подняв на Назиму глаза. — Те, что только что вышли. Одна с каре, а другая наоборот с длинными светлыми волосами, — поспешно пояснила девушка, и папа закивал, вновь продолжая писать. — Они побои снимали, — устало ответил тот, — Девочку с длинными волосами изнасиловать пытались, — пояснил отец будничным тоном, нахмуривая брови. Джанибекова закивала, словно китайский болванчик, и пулей вылетела из кабинета отца. В голове за секунду, за одну брошенную фразу образовалась каша, а руки только лишь тянулись к мобильному, пока ноги несли на лестницу, подальше от посторонних ушей. — Сереж? — стоило раздаться на том конце привычному «Алло», девушка обеспокоено добавила, — Поговорить надо.