твои неважные шестнадцать

Опять на крыше спального района Раны заката рассекают плиты мертвого бетона. Семнадцатый этаж, я босиком, Ты снова обнимаешь, грея собственным теплом. Ментоловая сигарета пущена по кругу, Твои, мои, вновь наши губы. Родные поцелуи ласковы и грубы. Сегодня скажешь, кто мы друг для друга?

Серёжа тушит бычок об пепельницу, а Назиме кажется, что об неё. Потому что все горит; потому что все жжёт. Виной тому, наверное, волнение. А может и температура, скачущая от тридцати семи до тридцати девяти и обратно. Сейчас кажется рекорд побит, и там уже под сорок градусов. Порыв уже холодного сентябрьского ветра проникает под олимпийку и лицо обжигает. Девушка несмело к чужой спине льнет, на что Трущев физически никак не реагирует: Назима так часто делала, а тело ещё не отвыкло. А вот сердце кульбит пропускает, заставляя парня протяжно выдохнуть едва слышно. А Джанибекову улыбнуться едва заметно и руками повести вниз, скользя под толстовку. Холодные пальцы касаются тёплой кожи и в голове у Серёжи сирена кричит: «Не-по-дружески». А значит прекратить надо. Но вместо того, чтобы все-таки убрать руки, Трущев осознанно оттягивает этот момент. Смакует и запоминает-запоминает-запоминает. — Что ты делаешь? — разбивает тишину, присутствующую с того момента, как Назима прошла на балкон, босыми ступнями ощущая сильный неприятный холод. «Глупая» — укоризненно бы сказал Серёжа, но он не видит, слава Богу. — Греюсь, — как можно будничнее бросает Джанибекова. Так, будто она так и к Максу, и к Никите, и к Олегу подходит. Да ещё и по семь раз на дню. Серёжа усмехается — с таким утверждением не поспорить — действительно же греется, (хотя сама горит-горит-горит). Назима котёнка из себя строит, когда кошкой несомненно является. Породистой, ласковой и прирученной. Им же прирученной. — Мне кажется, что одеяло будет получше, — опираясь на деревянную поверхность руками, отвечает Серёжа, а Джанибекова лбом упирается в спину и головой слегка покачивает, — Назим, давай ты все-таки ляжешь, — твёрдо продолжает Трущев и чувствует, как девушка сильнее прижимается, а ногтями царапины небольшие и едва ощутимые оставляет. — Не хочу, — едва ли не канючит Назима и Серёжа резко руки девушки убирает и лицом к ней поворачивается, взглядом скользя сверху-вниз. — И без носков, — возмущённо изрекает парень и вынужденно к Джанибековой прижимается, дверь, что за ее спиной, открывая. А Назима момент упустить не имеет никакого права и поэтому Серёжу за талию обнимает, а руки крепко-крепко в замок скрепляет. И Трущев пытается возмущённым и злым отчасти выглядеть, дабы авторитетом стать для этой семнадцатилетней особы, что не слушается его от слова «совсем». Но улыбку все-таки сдержать не может — не ради конспектов по истории и алгебре Назима звала все-таки. Кошка, блин. Джанибекова холодным носом об тёплую шею трется, а Серёжа руки её с себя убирает и сам за талию обнимает, босые ноги опоры лишая. — Будешь продолжать в таком духе, я тебя лечить не буду, — на ухо произносит Трущёв и аккуратно с балкона уходит, сразу же девушку отпуская на тёплый ковёр. Серёжа отворачивается, балконную дверь закрывает и понимает, что нельзя так. Парень же прекрасно знает, что ей лучше без него и все совсем-совсем скоро пройдёт. «Но уже полгода не проходит» — проскальзывает насмешливая мысль, а Серёжа думает, что все-таки еще чуть-чуть подождать нужно. Ещё чуть-чуть и Назиме надоест искать встреч, причин встретиться и каждый раз (почти что) безответно проявлять чувства. И от этого почему-то грустно. Определено от того, наверное, что сердце прекрасно знает, что это «скоро» наступит явно не через месяц, два, а то и три. Но оно все-таки наступит. Назима упряма и сейчас себе хуже делает. А Серёжа за плечи её сильно-сильно встряхнуть хочет; сказать, чтоб прекращала любить и себя калечить от любви этой негодной. — Нази, — поворачиваясь к девушке, произносит Серёжа и видит, как та носки натягивает. Улыбается, а Джанибекова ровно в тот момент внимание на парня обращает и улыбку ловит, — Я могу уже идти? — все же приходится закончить фразу Серёже. — Да… — растерянно кидает девушка и с ковра поднимается, — Спасибо за то, что принёс конспекты, — улыбается уголками губ Назима и взглядом пытается убедить остаться. — Ну, кто, если не я? — шутит Серёжа, рюкзак поднимая с ковра. А в голове у обоих целый список появляется: Илона, Настика, Никита, Женя в конце концов. Но Джанибекова усмехается и иное произносит: — Никто. И немного неуверенно за парнем следует, когда он гостиную покидает. В душе неспокойно совершенно и мысли хаотичные, словно осы, отвлекают. Щёки горят похуже прежнего и Назима холодные ладони прикладывает, выдыхая резко и, видимо, шумно. — В порядке? — резко тормозя, спрашивает Серёжа и одновременно оборачивается. А потом ладонь прикладывает ко лбу и брови хмурит: непонятно. — Не очень хорошо, — признаётся девушка и Трущев, помедлив, все-таки губами прижимается к лбу горячему. И пары секунд хватает, чтобы понять, что все плохо-плохо-плохо. Рюкзак летит на пол, а Серёжа руки на груди складывает и внимательно на Назиму глядит. — Температура была утром тридцать восемь и восемь, — уже честно говорит девушка и готовится к осуждающему взгляду — Серёже было сказано тридцать семь и пять. И тот не изменяет себе, одаривая Джанибекову самым осуждающим и волнующимся взглядом. — Слабость небольшая есть и… — обрывает девушка, глаза отводя. Трущев же хмурится сильнее прежнего, спрашивая: — И? — И я очень устала быть не с тобой. Быстро вылетают слова, а Назима себя по губам секундой позже ударить хочет. Это лишнее, лишнее, лишнее. Теперь же Серёжа глаза отводит, носки красные разглядывая. — Я тебе терафлю заварю, а ты температуру померь, пожалуйста, — нерешительно отвечает парень, надеясь, что Джанибекова не зацепится. А она как раз цепляется, удивленно кидая: — И все? — Серёжа смотрит вопросительно, а в карих глазах пожар совсем не безопасный разгорается, — Это все, что ты скажешь, Сереж? Серьёзно? Я же вижу, что не наплевать тебе на нас. Перестань это отрицать, пожалуй… — Мне Кристина нравится, — перебивает Трущев и как дышать забывает, глядя на растерянное лицо напротив. Пожар затихает благодаря слезам, собирающимся в уголках глаз. Но Серёжа не замечает этого и воздух выдыхает медленно, реакции ожидая. — Тогда поцелуй меня, — совсем отчаянно и горько выходит, а Назима моргает-моргает-моргает. Слезы исчезают. — Зачем? — Я тебе не верю, — покачивает головой девушка, — Докажи, — плечами жмёт едва ли и руки вспотевшие о шорты вытирает. Серёжа сперва думает, что это температура и не иначе, а потом себя же отдёргивает, спрашивая: «И что?» И, действительно, что? Какая разница, что ею движет? И Трущев, расстояние небольшое преодолевая, целует. Едва касается по началу, а потом ладони холодные на шее ощущает и в ближайшую стенку вжимает хрупкое тело, пытаясь стать ещё ближе. А Назима в губы выдыхает от неожиданной перемены локации и тут же вновь жадно целует, чувствуя как Серёжа губу нижнюю нещадно кусает и оттягивает зубами постоянно. Парень кричит буквально: «соскучился-соскучился-соскучился», перемещая краткие поцелуи ниже, а Джанибекова вторит тому несомненно, выдыхая слишком уж напряжённо. Трущев руки на талии помещает и сжимает-сжимает-сжимает. Мало ему холодных ладоней, что ногтями шею царапают сверху-вниз бережно. Мало ему такого родного запаха шампуня вишневого, которым будто бы уже все вокруг пахнет. Мало ему губ податливых и обветренных слегка, о которых он давно думал. Серёжа разрывает поцелуй и сразу взгляд затуманенный и чарующий напротив ловит, дыхание переводя. И кажется сирена сбой даёт: в голове мыслей, кроме алых губ, нет никаких. И дыхание прерывается на пару секунд точно, когда Назима вновь расстояние сокращает и за поцелуем тянется, а потом вдруг на шею переключается, укусы слабые оставляя. Трущев лишь голову откидывает, губы облизывает и ладонями уверенно скользит под майку, тут же мурашки Джанибековой ощущая. «Запредельно» — кричат прикосновения и сердце бьется сильнее, соглашаясь. — Не нравится, — шепчет Назима, когда вновь прижатой оказывается и Серёжа мокрыми и спешными поцелуями ключицы осыпает. — Чего? — едва слышно спрашивает Трущев, руками тело исследуя. — Нравилась бы тебе Крис, ты бы никогда меня не поцеловал, — разъясняет Джанибекова и лбом к лбу прижимается, улыбаясь хитро и пожар вновь демонстрируя. Кошка.