маргения, август и чай

она оборачивается на снежу через плечо — но та только качает головой, мол, нет уж, в этот раз без меня. она очень робко ступает в воду — ступни мерзнут, а по спине пробегаются мурашки. рита смеется: — куда в рубахе? снимай! — не слушай, — снежа качает головой и кивает на воду. — если тебе неудобно, не снимай. рита закатывает глаза, но улыбается так уголками губ, что ей становится невероятно стыдно — будто она уже стоит тут полностью голая. ангелина запретила мешать ей и снеже, но сюда все равно пришли рита и зоя, а еще по старому шершавому стволу на нижнюю ветку забежал соловей — единственный наблюдатель, перед которым она действительно боится опозориться. потому что сделает она что-то не так — а соловей ангелине расскажет, и что потом? из ковена в шею погонят, скорее всего. — хватит думать, — громко ворчит рита, — тебе для разговора с водой пустая голова нужна, а не с вот этим вот твоим выражением лица, когда ты ерунду всякую у себя внутри крутишь. она вздыхает — рита права. и, кивая, шагает дальше в воду. ручей холодный, остыл уже до полуночи, и она ступает ногами по мелким камешкам на его дне, разглядывая собственные ступни сквозь прозрачную воду. — ну, что? — одними губами спрашивает она у воды, закрывает глаза и делает глубокий вдох. — пообщаемся? вода на ее слова блестит в свете прячущейся за ветвями луны — и тянется навстречу, напевая что-то тихое прямо у нее в голове. и нет в этот момент ничего ей ближе, чем обвивающая ноги змея из ручейковой воды — она ползет вверх, безнадежно моча одежду (теперь слова риты про снятие рубашки не выглядят так абсурдно), обвивается вокруг рук и тела, сжимает ее в объятиях сильно-сильно, а потом распадается на сотни капель, орошая все вокруг, оставляя на ее лице поверх капель солнца — россыпи веснушек — капли водяные, отдающие жемчугом в свете звезд., а она стоит, руки безвольно бросив болтаться вдоль тела, и смотрит вверх, в небо, сквозь густые ветки, голову запрокинув — и тихо вокруг, и спокойно, и _хорошо_. так хорошо, что она не сразу замечает хлопки. она оборачивается, чтобы понять, кто именно ей хлопает, и замирает: ни рита, ни зоя, ни снежа этого не делают. звук отчетливо раздается со стороны дерева — и она, утирая капли с лица, не может поверить своим ушам. — неплохо, — звучит оттуда же, когда хлопки прекращаются. — для первого раза — очень даже неплохо. инга, помнится, и того в свой первый раз не смогла. голос поразительно знакомый — не узнать соловья трудно — но вот спрыгнувшего наземь человека она решительно не знает. в отличие от остальных. чтобы сложить два и два, ей требуется меньше минуты — она выходит из ручья (ноги озябли) и потирает переносицу. — почему все вечно забывают рассказать мне о каких-то важных колдунских аспектах? — тихо вопрошает она, не обращаясь ни к кому конкретному. — о том, что шура — это, господи прости, камень, о том, что дриада в пещере неподалеку выращивает плесень, потому что хобби у нее такое, о том, что у вас тут принято выполнять опасные трюки с самосожжением в не до конца ясном мне смысле слова, чтобы пробудить магию в ком-то другом, о том, что кот по кличке соловей на самом деле человек? — что из всего этого удивляет тебя больше всего? — снежа осторожно касается ее руки, и она вздыхает. — пока что последнее. соловей, поправляя волосы (длинные, что у иной первой красавице в любой деревне), только пожимает плечами: — я, в общем-то, и ни кот, и ни человек, — он невозмутимо разводит руками, а потом смеется. — ангелина слепила меня из глины, а вместо волос лепила в куклу кошачью шерсть, вот и получилось… не совсем то, что она планировала. она хмурит брови озадаченно: — ангелина умеет ошибаться? — ангелине было девять, — соловей смеется, а потом урчит совсем по-кошачьи. — но это было так давно, что с тех пор она действительно ни разу не ошибалась. — мы эту историю по сто раз на дню слышали в свое время, — рита толкает ее в плечо, а потом берет за руку. — любо на тебя смотреть. голова не кружится? — она качает головой, и рита смеется. — скоро закружится. пошли домой, раз тут закончили. зоя и снежа разворачиваются и пускаются по тропинке между кустов ежевики в сторону хижин, соловей исчезает где-то в зарослях неведанного жене кустарника (кажется, снова перевернувшись в огромного кота), а рита неожиданно не дает ей ступить и шагу, сжимая руку и удерживая на месте. она оборачивается, чтобы спросить, не случилось ли чего, а натыкается на горячие губы и ладони, крепко стиснувшие ее плечи. рите приходится приподняться на носочки, чтобы целовать ее как следует, и она осторожно прижимает риту к себе, чтобы было чуть удобнее — а рита смеется и отпускает ее, руками обвивая шею. — рит? — холодная ты, — рита фыркает смешно и морщится, — холодная и мокрая, бр-р-р. она не сразу понимает, почему животу так горячо — у риты ладони горячие, будто из печи, и юркие, будто кролики. она от испуга вцепляется в тонкие ритины запястья, неловко цепляя пальцем браслет, и натыкается на блестящие в полутьме ритины глаза. — ты мне веришь? верю, хочет ответить она, верю, иначе почему позволяю задрать рубаху и гладить горячими ладонями по голой спине, куда никому больше нельзя? верю, хочет ответить она, но ее губы отвечают за нее. и в воду они заходят вместе, и становится ручей как будто теплее, и рита под ее ладонями дрожит и льнет, как огонек на свечке, и небесный шатер из звезд, стыдливо глядящих из-за вееров ветвей, скрывает их от всего мира., а где-то там, далеко, где кончается граница ковена и начинаются звериные угодья, соловей мурлычет довольно что-то себе под нос и прижимается теплым человеческим боком к большому камню, укрытому его волосами — и есть в его мурлыканьи дань уважения двум девчонкам, спрятавшим свою страсть ото всех.