маргения, август и чай

больно — значит, живая. жене больно. жене никогда еще не было больно когда-либо так же сильно, как сейчас, потому что сейчас ей хочется только умереть, чтобы избежать боли. у жени рука обуглена и укушена книгой — жене больно, но от этого не так уж и сильно. теперь. потому что у жени на коленях голова риты с четкой дырой от пули в виске. жене больно. а больно — значит, живая. женя не хочет быть живой. женя хочет схлопотать пулю в лоб и умереть тут же, на месте, рядом с ритой — свалиться под ноги этой суки (рита бы гордилась, услышь она, как женя матерится сквозь стиснутые зубы), истечь кровью и знать: больше не будет больно. будут рита и владя. будет старый пес, умерший, когда ей было девять. будет спиленная лиственница, которую можно было наблюдать из окна, когда ей было шесть. будет тихо и спокойно: ни тебе чернил, ни сбежавших персонажей, ни монохромов, ни смертей. будет только покой. но жене больно. а значит, женя живая. женя не хочет быть живой — но ее никто не спрашивал. твириновых, в общем-то, тоже — она сквозь мутное сонное марево слышит, как яда тихо бормочет что-то и звучно шмыгает носом. рука не болит, тело почти не болит, но на душе больно так, что она, похороненная под листками (жалко, что не под грудами земли), хочет завыть и заплакать. но слез нет. сил нет. желания жить — тоже. жене больно. жене кажется, что ее руки обнимают чужие — и от этого хочется выть еще сильнее. потому что руки — это то, что у них с ритой было крепче слов, нежнее поцелуев и важнее взглядов. руки: их собственный маленький язык жестов и прикосновений, их маленький мир, построенный из ее веснушек, ритиных синяков, костяшек пальцев и ломаных линий на ладонях. одну из ее рук и правда обнимают — яда, кажется, гладит ее осторожно по ладони. рита делала так же, когда ей становилось скучно. жене больно. но ей почему-то кажется, что она, несмотря на это, мертва внутри.