Heartbeat

Жизнь моя никогда не была лучшей на свете, но я изо всех сил стараюсь не жаловаться. Порой накрывает, да, и я думаю о том, что, если бы не родился, было бы лучше для всех. Но всякий раз нахожу в себе силы отказаться от подобных мыслей на некоторое время, пока не затуманят голову снова. — Не иди сегодня в школу, мне сон дурной приснился. — Мам, они тебе постоянно снятся. Изгибаю одну бровь, следя за нервно суетящейся на кухне темноволосой женщиной, что по обыкновению готовит мне полезный завтрак. Её глаза, некогда ясно-голубые, давно помутнели, на лице стало больше морщин, но улыбается она всё так же тепло и солнечно, как когда я был ребенком. И это, наверное, единственная причина, почему я встаю по утрам. — Сегодня на шесть вечера идешь к Николаю Федоровичу, на обследование. — Ни-и-иколай, — тяну я, вилкой утягивая из салата капустный лист, — он вам ни-и Коля. — Ярик, будь серьезней. — Мам, я понял. Всё будет в лучшем виде. — Очень на это надеюсь. Хотел бы я хоть раз отказаться от этого чертового похода к врачу, или пойти в школу пешком, или хотя бы поиграть с друзьями в догонялки — всё это, увы, для меня невозможно. И остается лишь одно — слушать мать, что волнуется за меня двадцать пять на восемь, и не влипать ни в какие истории. Почему всё так? Я болен. И заболевание моё — редкое, с почти абсолютным смертельным исходом, но я жив уже как шестнадцать лет и в ближайшем будущем умирать не собираюсь. Моё рождение навело в городе, да и в стране, фурор, но спустя некоторое время историю замяли, давая шанс на более спокойную жизнь. За эту самую жизнь мне провели несколько операций, но на ту, что в корне исправила бы ситуацию, не согласился ни один врач, потому что в моём случае летальный исход будет равен, грубо говоря, ста процентам из ста, учитывая еще некоторые врожденные болезни. Мать с детства спит по несколько часов в сутки, а, порой, не спит вообще, оберегая меня от всех опасностей этого мира. И тот факт, что она разрешила мне ходить в школу, является самой большой неожиданностью в моей жизни. На самом деле, произошло это по той простой причине, что я, проведя половину своей жизни на домашнем обучении, нуждался в ком-то ещё; нуждался в общении. Так сказал мой психолог, оценив состояние, и мать, скрипя зубами, согласилась на небольшую школу с минимальным количеством учащихся. В детский садик я не ходил, потому как дети — егозливые, вечно суетящиеся создания, что всё время бегают, прыгают, и в такой обстановке защититься от минимальных ударов и неизбежных падений крайне сложно. А ведь одно такое происшествие — и я, считай, не жилец. Впрочем, школа не дала мне того общения, на которое я с восторгом в груди, насмотревшись мультфильмов и сериалов, так рассчитывал. Мать сразу чётко доложила ситуацию директору, директор объяснил всё классному руководителю, классный руководитель, в свою очередь, оповестил всех одноклассников, что пихать меня нельзя, близко подходить тоже, да и, в целом, лучше обходить стороной, а то не дай бог что. И вот, окруженный людьми, я был одинок как никогда прежде. До поры до времени. И в моей жизни появился просвет — единственный человек в классе, который конкретно знает, что со мной и моей жизнью не так, и по какой такой причине я остерегаюсь любых повреждений. — Пока, мам, — киваю я, выходя из автомобиля. — Я приеду за тобой ровно в тринадцать тридцать. Я знаю, мам. Ты не позволишь мне лишний раз прогуляться по улице без пристального наблюдения со стороны. Иногда появляется желание начать спорить, но всё же забиваю на эту идею: не хочу волновать мать еще сильнее. Итак довел, но ведь я не хотел, чтобы всё вышло подобным образом. Есть вещи, которые я не могу контролировать. Тяжело вздыхаю и нехотя плетусь в сторону школы, где, едва заприметив знакомую светлую макушку, непроизвольно улыбаюсь и подхожу к девушке. Она невысокая, стройная, с белоснежными крашеными волосами до плеч и ясно-зелеными глазами. Носит исключительно мешковатые толстовки, зауженные джинсы и кеды. И, что стало причиной нашего сближения, так же, как и я, ни с кем в классе не общается, являясь своего рода изгоем. — Привет, Марта, — говорю я, и девушка нежно сжимает мою руку. — Привет, — улыбается в ответ, заправляет выбившуюся прядь за ухо и пихает руки в карманы. На руке Марты — белый рисунок, что таковым становится в случае гибели соулмейта. Девушка всем на этот счёт говорит, что ей совершенно побоку на какую-то там родственную душу, но я никогда не забуду тот случай, когда она осталась ночевать у меня и полночи рыдала, зло вытирая кулаками слезы со щек. Она то нервно смеялась, то плакала, а я лишь гладил ее светлые, мягкие волосы в надежде успокоить. На самом деле, ей очень больно, и белые бутоны роз на её руке всякий раз выбивают девушку из колеи. При любом случайном взгляде или воспоминании. На утро того дня, немного успокоившись, Марта делилась мыслями о своём соулмейте: о том, что, закрывая глаза, представляет рыжеволосую девушку с большими карими глазами и веснушками, что мило улыбается ей, сжимая руками края летнего, легкого платьица. Я никогда не мог представить, как выглядит мой соулмейт, и, возможно, несмотря на смерть её родственной души, у них была самая крепкая связь в этом мире. Марта сильная, я думаю. Она улыбается, несмотря на дыру в груди. Хах, забавное сравнение. У меня тоже есть своеобразная дыра в груди. Но наши случаи совершенно разные.