Иди со мной

Всё, что он слышит, — ужасные крики. Ньют кричит, отчаянно и надрывно, словно пытаясь выкричать из себя боль и вирус, что сейчас отравляет его кровь безумием. Но Томас точно знает — Ньют вовсе не безумен. Это же Ньют. Всё, что он видит, — как чёрные вены бегут по самому родному лицу, искажая его до неузнаваемости. Но Томас всё равно узнаёт его, не может не узнать. Это же Ньют. Всё, что он чувствует, — всепоглощающую боль, которая вовсе не связана с пальцами, которые впиваются в его плечи так сильно, как будто хотят пронзить насквозь. Болит голова, в отчаянных попытках найти выход из лабиринта мучительных мыслей и придумать способ не дать умереть самому дорогому человеку. Болят лёгкие, то качая воздух с такой силой, что грудная клетка почти трещит, то беспомощно замирая. Болит сердце, колотящееся с невообразимой скоростью. Но больше всего болит душа. За Ньюта. Это же Ньют. Томас почти физически ощущает ту боль, которая разъедает его парня, и стонет в унисон с Ньютом. От бессилия яростно щиплет глаза, а губы бессознательно продолжают шептать успокаивающие слова, которые никто из них двоих не слышит. Руки дрожат от усилий, прилагаемых, чтобы сдержать Ньюта, не дать ему покалечить Томаса или, что ещё страшнее, себя. Томас не может подвести его. Не может. Это же Ньют. Внезапно Томас осознаёт, что смотрит в ясные карие глаза, без малейшего проблеска безумия, нет, теперь в них плещется лишь безграничный ужас, и от этого слёзы текут с удвоенной силой. Пальцы на плечах разжимаются, и Томас беззвучно выдыхает, краем сознания отмечая, что последние пару минут практически не дышал. Ньют целое мгновение смотрит на него так, будто не может наглядеться, а потом тянется рукой к поясу. Томас следит за его движениями неотрывно и дёргается, увидев в бледной ладони, увитой чёрными венами, пистолет. Но Ньют едва заметно качает головой, тянет трясущуюся руку с зажатым в ней оружием и торопливо шепчет, боясь не успеть, ведь эта передышка так коротка, так долгожданна, так… — Прошу, Томми, пожалуйста. И это «Томми» так похоже на родного, привычного до хрипоты и черноты в глазах, не сжигаемого страшным вирусом Ньюта, что Томас почти верит и послушно тянется за пистолетом. И лишь когда холодный металл ложится в ладонь, приходит в себя, резко, рывком — реальность обрушивается на него словно ведро ледяной воды, и Томас жадно хватает ртом затхлый воздух, чтобы не утонуть, не захлебнуться в подступающей истерике. Как он может? Это же Ньют. Тот, который, едва проснувшись, тянется к Томасу и целует, целует, целует с утренней голодной радостью, то и дело запуская пальцы в растрёпанную тёмную шевелюру. Тот, который зимой встаёт пораньше, чтобы впихнуть в руки Томаса колючий шарф, а Эдисон через минуту всё равно прячет такой нелюбимый лоскут ткани в самый дальний угол грубо сколоченного шкафа. Тот, который забавно бурчит, когда Томас всё-таки заболевает, и лечит его поцелуями и горячим чаем, полученным у Фрая путём долгих переговоров и угроз. Тот, который позволяет Томасу вплетать в его волосы васильки и горечавку, а потом довольно урчит, устроившись у своего парня на коленях. Тот, который тихонечко таскает печенье с тарелки своего парня и смущённо закусывает нижнюю губу, когда его манипуляции замечают. Тот, который мирно засыпает, обвив Томаса руками и ногами и уткнувшись вечно холодным носом в его шею. Это же его Ньют. И Томас отбрасывает пистолет.