Ненавижу, Козлов!

Из приоткрытого окна в комнату просачивается прохладный воздух. Я проснулся, потому что замёрз, и спросонья пытаюсь нащупать одеяло, но его нигде нет. Открываю один глаз, щурясь от утреннего света. Шторку колышет задуваемый с улицы ветер, я поёживаюсь и приподнимаю голову в поисках, чем бы укрыться. Ещё рано, и жутко хочется спать, но покрытое мурашками озноба тело требует согреться немедленно. Рядом сине-зелёным полосатым коконом, сверху которого видна только всклоченная светлая макушка, лежит, посапывая, Соболь. Пытаюсь, взявшись за середину «кокона», притянуть к себе одеяло, но бесполезно: Петька оставшуюся свободную часть подмял под себя. От резкого движения в области пятой точки пронзила острая боль, отдавшись судорогой по всему телу до пальцев ног. Я, подавив стон, упал на подушку, жадно сглотнул воздух и замер, пережидая, когда боль утихнет. Чувство дискомфорта в организме вызвало дискомфорт в душе. Кое-как, кривясь от болезненных ощущений, повернулся на бок и поднялся. Накатило ощущение какой-то неправильности и хреновости происходящего. Я, превозмогая боль, простреливающую изнутри при каждом шаге, поковылял в ванную. У меня не было ни паники, ни пожирающего чувства стыда, как это было в первый раз при воспоминании о прошедшей ночи. Случилось то, что должно было случиться. То, чего я хотел сам, давно мечтал об этом, только себе не признавался. Я познал парня. Первый раз, что был у нас с Петькой, не считается. Тогда я был к этому не готов и толком не осознавал, что со мной делают. Мне больше было страшно и стыдно за всё происходящее. Сейчас всё было по-другому: я сам этого хотел, хотя и было опять немного страшновато. Всё равно я был готов. И ещё… Я был готов не с каким-нибудь абстрактным парнем, нет. Я хотел именно Петьку. Я скучал по нему, ждал и уже не надеялся, что мы опять встретимся. Я даже, как мне казалось, смирился, что он никогда больше не позвонит. А он и не позвонил — пришёл. И я по своей тупости чуть опять его не отпустил. А потом всё было так, как я и не мечтал. Я даже толком не могу описать что делал я, что делал Петька: всё на уровне ощущений. Это был какой-то клубок нервов, страсти, безумного «хотения», осязания Петьки всем телом… И когда он… когда я понял, что он… Да, блин! Да! Я понял, что он хочет в меня… и я был совсем не против. Первый раз было охуенно больно, хоть он и старался быть осторожным. Всё равно когда в тебя входит раскалённый железный штырь, разрывая всё изнутри, это, блять, не цветочки нюхать. Я даже забыл как дышать, просто захлебнулся собственным криком. Не закричал, нет, а именно захлебнулся. Но он сразу остановился, дав мне передохнуть, и обжигающая боль немного ослабла. А потом… потом он начал двигаться, и я опять захлёбывался криком, но уже не от боли. Я даже не знаю, с чем сравнить это чувство… Это были тысячи чувств, какая-то взрывоопасная мешанина желания, восторга и ещё хрен знает чего — чувства, что ещё чуть-чуть — и сердце разорвётся, просто не выдержит. И согласия умереть в этих сладких муках, только чтоб они не прекращались. Ничего такого я не испытывал никогда, даже в первый раз. И они, эти чувства, всё росли, росли, увеличивались и вот-вот уже должны были разорвать меня на куски, распылить на мелкие частички. Уже не хватало воздуха, не хватало сил выдерживать этот нарастающий, разрушающий изнутри подъём тысячекратно увеличивающихся ощущений, когда вдруг в голове ярко полыхнуло, взорвалось атомным грибом, и мощная волна от эпицентра взрыва прокатилась по всему телу и выплеснулась вместе с пронзительным ы-ыком на и без того мокрого Соболя, окатив ему грудь и напряжённый живот скользкой горячей струёй. Одновременно я услышал Петькин протяжный стон и почувствовал, как меня внутри заполнило его семя. Да, мы это делали безо всяких резинок. Петька сразу сказал, что он чист — только проверился. Специально это сделал, прежде чем прийти ко мне. А мне проверяться было незачем: кроме Соболя у меня никого и не было. Петька тут же обессиленно упал на меня сверху и тихо засмеялся: — Заяц, ну ты страстный, зайчонок, всю душу из меня вытряс. Охуенно! Я чуть не помер. Он с хлюпом вышел и лёг рядом, повернувшись на бок и подставив руку под голову. Озорно сверкнул на меня шальным глазом и добавил с ехидным, но необидным смешком: — Бля, Заяц, чё ты зажимался столько времени? Ты же… вулкан, Везувий, ёпт! Я ещё не успел по своему обыкновению смутиться, как он тут же, придвинув лицо к моему, обдал жаром полухриплого шёпота: — Мой зайчонок. Теперь никуда от меня не упрыгаешь! А потом Петька захотел повторить, как в наш первый раз. И мы повторили. Потом над чем-то смеялись в полшёпота, опять целовались… потом оба сразу захотели жрать. Петька сгонял на кухню и принёс тарелку с кусками хлеба, колбасой, двумя солёными огурцами и стакан с водой, которую мы тут же напополам выпили. Пока, чавкая, как два поросёнка, и давясь от дурносмеха, уничтожали вкуснющую еду, сидя на краю постели и завернувшись вдвоём в одно одеяло, закипел чайник. Пошли вместе на кухню заваривать чай. А потом Петька опять захотел меня. И я тоже был не против. Только в этот раз мы уже проделали всё медленно, без надрыва и «с ума схождения». Но всё равно было классно. Даже не знаю, в какой раз из трёх мне понравилось больше. Для меня это был один долгий охренительный раз. Можно сказать, что я впервые был ужасно счастлив. Я не хотел думать о том, что Петьке это не в новинку, что никакой любовью тут и не пахнет. Мне не хотелось думать ни о чём вообще. И вот сейчас, лёжа в ванной, я, вспоминая и вновь окунаясь в ощущения прошедшей ночи, отчётливо начинал понимать, что радоваться-то особо и нечему. Конечно, я мог себя поздравить, что «лёд тронулся, господа присяжные заседатели!» Ты, Костик, наконец-то стал мужиком, и больше ты уже не невинная красна девица! Только вот радости от этого никакой не было. Не-бы-ло! Мне почему-то становилось всё горше и горше от осознания того, что Петьке по большому счёту на меня начхать. Нет, не то чтобы уж совсем. Может, он даже считает меня своим другом. Вот только он и с другом может спать за здорово живёшь! Ему для этого никаких особых усилий не нужно. Захотел и тра… Блин, ненавижу это слово! Хотя именно оно наиболее точно передаёт суть того, что было у нас ночью. Именно это и было. И никаких розовых соплей! Не любовь это! Ни у него, ни у меня. Оттого и пустота в душе сейчас. Как будто обокрали. Думал, что дадут, а нет — не дали. Просто попользовались, и даже одеяло с тебя стянули. Похер, мёрзнешь ты там или нет. Всё правильно — никаких тебе уси-пуси. Это просто был обычный трах. Только обычным он был для одного Соболя. А я… Мне казалось, что ночью я его действительно любил — по-настоящему. Я это чувствовал и был счастлив. Вот только утром, когда увидел возле себя полосатый, сопящий в стену кокон, это чувство куда-то испарилось. Вообще — ни-че-го! Рядом лежал чужой Петька — не мой. Как будто ночью я был один человек и чувствовал одно, а утром — другой, с совсем другими ощущениями. Может, я урод бесчувственный? Может, это только у меня так, а у всех по-другому? Или меня Петька заразил своим равнодушием? Ну, делать нечего — пусть хоть так. Это лучше, чем вообще никак — один, и никого рядом. С Петькой по-любому лучше жить. Просто сейчас в душе немного херовато, но, может, это с непривычки? Привыкну, и всё будет нормально. Пусть он ненадолго рядом. Уверен, что ненадолго. Найдёт кого получше и уйдёт. Значит и мне тоже не нужно к нему привязываться. И вообще… не хочу сейчас думать ни о чём. Как будет, так и будет. Мои размышления прервал звук открываемой двери. Показалась рука, отодвигающая занавеску, затем худое с выпирающей косточкой сустава плечо и взлохмаченная голова с заспанной, кривящейся физиономией. — Ммм, хорошо лежим! Двинься! Я согнул ноги, освобождая место для Петькиного худого тельца. Он скользнул ногой по дну, не удержался и с плюхом шлёпнулся в воду, окатив меня и шторку пенистой волной. — Бля, чуть копчик себе не отбил, — проворчал он с досадной усмешкой, усаживаясь поудобнее и вытягивая ноги вдоль стенок с обоих боков меня. Я так и остался сидеть с согнутыми в коленях ногами, обхватив их руками. Ванна была тесная, и деваться мне было некуда, разве что сложить ноги сверху на Соболя, что я сделать не решился. — С утречком! Как попка, бо-бо? — глядя на меня со смешком спросил Петька, введя в ещё большее уныние. Невидимый шнурок, связывающий нас и ещё кое-как державшийся на одной тоненькой ниточке, окончательно порвался. Я ничего не ответил и, чтобы хоть чем-то заполнить неприятную паузу и заглушить ноющую пустоту в душе, потянулся за шампунем, стараясь избегать Петькиного пристального взгляда. Кажется, он почувствовал моё состояние, потому что в следующую минуту я услышал: — Извини, Заяц. Ну придурок, знаю. Урод я, понимаешь? Всё испортил. Нихера не умею говорить всякие нежности. — Да нормально всё, я ничего такого и… — Погоди, — выдохнул он и, наклонившись, тронул меня за плечо, — понимаешь, есть нормальные, как ты, а есть другой подвид. Называется: дебилоид обыкновенный, если по-простому — мудак конченый. Я из них. Не привык я, понимаешь? Могу только… На его лице появилось выражение брезгливости, и он продолжил противным гнусавым голосом: — Ах, с вами пиздец как классно было. И хуй у вас просто ахуенный, не такой как у других! Он не смотрел на меня, говорил глядя в сторону. Потом зачерпнул воды и с силой протёр лицо, стирая маску брезгливости. — Кость, не обижайся. Иди ко мне, помою тебя. Он наклонился и, взяв меня за руку, развернул к себе, уложив головой на своё худое плечо. — Петь, я… — Молчи, — прошептал мне около уха, отчего по телу пробежал озноб и я невольно поёжился, — просто закрой глаза и лежи. Я, конечно, мудачина конченый, но мне в первый раз в жизни было очень хорошо. — В первый? — Да. Самый первый не считается. Хотя тогда тоже было неплохо. Но его давай забудем. Пусть он был сегодня. Не знаю, как тебе, мне было… в общем, как никогда не было. Мне кажется, что это какая-то любовь, что-ли? Может, я в тебя влюбился, а? Заяц? — Петь, пожалуйста… — Да нет, нет, — продолжал он, осторожно водя намыленной губкой по моей груди, — я ничего такого от тебя не требую. Я знаю, что так просто ничего не приходит. Я даже… хер его знает, как ко мне-то, бля, это пришло? Веришь, нет? Сам не хотел! Он остановился, поднял губку, выжал её в кулаке и выронил, расцепив пальцы. — Кость… — Петька помедлил, как будто что-то решая про себя, — только не пугайся. В общем… я, кажется, в тебя влюбился! Я протестующе взмахнул рукой и, схватившись за край ванны, попытался привстать, но Петька мне не дал. Опять притянув к себе, обнял обеими руками. — Ничего не говори… молчи. Мне ничего такого от тебя не надо… достаточно будет того, что ты это примешь и не прогонишь. — Петь, пожалуйста! Нахрена ты всё это вот сейчас вываливаешь? Я даже не знаю, что сказать. — Ничего не надо. Я ничего не требую… Я и сам думал, что никогда тебе не скажу такого. Думал, язык не повернётся. Но понимаешь… Знаешь, почему я пришёл? Блядь! Он заговорил яростным полушёпотом: — Я так ждал, что ты позвонишь! А ты, сука, не звонил и не звонил! А я спать не мог, жрать не мог… Я из клуба-то и не увольнялся. Просто собрал на следующее утро вещи и ушёл. Артёмычу, шеф-повару нашему, сказал, что завязать хочу. Он мне ключи от дачи и адрес дал. Потом бабку эту в деревне нашёл и на работу временно пристроил. Бля, если бы не он… По гроб жизни ему обязан. Идти-то мне совсем было некуда. Хоть, блин, под поезд ложись. Но всё равно ушёл. Хозяину потом позвонил, сказал, что всё — баста! Чтобы не искал и не звонил больше. Понял, что не смогу после тебя больше ни с кем. Представляешь? Как отрезало! Робот во мне сломался. — Почему ко мне не вернулся? Я же не знал ничего… думал, что… Ну, в общем, уверен был, что я для тебя такой же, как и другие. — Я поначалу тоже так думал. Извини, говорю же — мудак обыкновенный! — Петька встрепенулся. — Я же от тебя ушёл тогда почему? — Почему? Он почти зло прокричал возле уха, ожесточённо рубанув по воде ребром руки, всколыхнув волну и разбрызгивая на меня воду. — Да потому что нахуй тебе не стучал! Понял всё сразу! Да что понял, ты мне прямым текстом объяснил: «Пиздуй, Петя, мол, по холодку, пока трамваи ходят! Мне твои страдания до фени! Мама Тереза живёт по другому адресу!» — Извини, мне надо было подумать. Если б дождался… — Чего я, блядь, должен был дожидаться? Чтобы ты пришёл вечером и спросил: «Ты, блять, ещё здесь?» Нет, Заяц! Я хоть и шлюха, но гордость пока не всю проебал! Он опять перешёл на отчаянный шёпот: — И душу свою никому не открывал. Они все для меня просто толпа похотливых, озабоченных педрил. Это не я был для них мясом, а они для меня. Я из них вытрахивал себе дорогу в будущее. Петька перевёл дыхание и зло усмехнулся: — Я их даже не ненавидел, вообще ничего не чувствовал. Закрывал все эмоции в своей конуре в… че… чемодане… вместе с пожитками. Ии-и… шёл работать. Он замолчал, глубоко вздохнул и договорил уже спокойным тоном: — Устанавливаешь себе программку и функционируешь по ней. Как робот, понимаешь? Мы сидели впритирку и не двигались в потихоньку остывающей воде. Верней, сидел Петька, а я на нём лежал спиной. Только изредка он автоматически гладил меня по груди или рубил рукой воздух, задевая шторку. — Заяц, понимаешь, я даже не знал, что такое вообще бывает. Ты ж для меня был никто. Ну там… росли вместе в этом ебучем детдоме. Я ж там всех ненавидел. Всех, понимаешь? Тебя тоже, но как-то, сам не знаю почему, меньше других. Но тебя я ещё и боялся. Общаться с тобой боялся. Ты думаешь, я про тебя не знал? Да я понял ещё лет в тринадцать, что мы… ну… из одной команды. Петька говорил сбивчиво, перескакивая с одного на другое. Было видно, как сильно он взволнован. Я таким его никогда не видел. Даже не подозревал, что Соболь может вот так говорить. Вообще не представлял, что его может что-то волновать. Мне всегда казалось, что он ничего не принимает близко к сердцу. Такой вот злобный похуист по жизни, каким был в детдоме. — Если бы про нас узнали, опустили бы враз, делать нехер! Драли бы хором день и ночь. Вот и держался от тебя подальше, чтобы не заподозрили. А что до «любви»… Я тогда это слово вообще не понимал. Оно было где-то по другую сторону жизни. В кино. Сказка такая, которую показывают, но на самом деле — это просто сказка. В жизни-то нет никакой любви. Все друг друга ненавидят, и всем плохо. Он опять замолчал. Я молчал тоже, боясь даже дышать. Петька наконец пошевелился, потёрся носом о мой затылок и усмехнулся. Невесело так — с горечью. — Знаешь, я иногда вдруг начинаю унюхивать вокруг себя тот воздух — детдомовский. Представляешь? Сижу, а вокруг меня детдомом воняет. Веришь, нет? Это хуже, бля, чем в фильме ужасов. Опять то своё состояние ощущать начинаю: народу рядом тьма, а ты один. Кругом враги. И все тебя ненавидят, так же, как и ты их. Он хмыкнул и опять потёрся о мой затылок, а потом ласково сверху вниз прошёлся горячим дыханием вдоль уха, прихватив губами мочку, отчего меня мгновенно прострелило до самых пальцев ног и отозвалось тягучей судорогой в паху. Хорошо, что из-за пены не было видно моего некстати ожившего «предателя». Я внутренне весь напрягся, но внешне постарался ничем себя не выдать. Впрочем, сзади я также почувствовал внезапно образовавшийся «бугорок»: он упирался мне как раз в нижнюю часть спины. Но Петька тоже внешне никак не отреагировал, только перешёл на полунасмешливый, полуласковый тон: — И вдруг через столько лет появляется мелкий задрот из прошлой жизни. Я тебя тогда на кухне придушить был готов, когда мы на даче встретились. Вот уж кого не ожидал увидеть, да ещё так некстати. Прям… неудобняк почувствовал. Разозлился жутко. Но чисто профессионализм сработал, — он нервно хохотнул. — Я ж, бля, профессионал! Все эмоции — побоку. А потом эта баня. Самцы эти потные… — Петь, не надо… я не хочу про это слышать. — Прости, я не про то хотел — про другое. Про тебя. Когда ты на Валика попёр. Комар, бля, на слона! За меня в жизни никто не заступался — ты первый. Вот тогда во мне что-то внутри и сломалось. Не сразу — потом уже, когда ты в отключке лежал. Если бы у меня в руке был нож, бля буду, я бы сполз с постели и глотку ему за тебя перерезал. Мне первый раз в жизни хотелось за кого-то убить. Не за себя, а за другого — за тебя. А потом мы в больничке лежали, разговаривали. Ты когда выписался, я полночи белугой выл. Сразу скучать по тебе начал. Да что скучать, я ж думал — всё! Больше не встретимся. Нахера я тебе сдался? Ты чистенький, весь такой правильный, а я шалава грязная. — Так, всё, хватит! Ополаскиваемся и выходим. Давай под душем домоемся, а то я уже мёрзнуть начинаю. Я повернулся и… и поцеловал Соболя в губы. Несильно. Просто чмокнул. Он тут же хотел продолжить, но я уже отстранился, надавив ему рукой на грудь. — Погоди. Я про тебя никогда так не думал и не осуждал. Ты правильно про меня сказал — задрот. Таким и был. А ты для меня был просто Соболь… раньше. — А сейчас? Я слушал всю эту его сбивчивую речь, его неожиданное признание и… не верил. Очень хотел верить, но не мог. Не мог он меня вдруг ни с того ни с сего полюбить. Не было во мне ничего такого, за что вот так в меня вдруг кто-то мог влюбиться. Если бы это было правдой, я бы, наверное, был сейчас ужасно счастлив. Но ничего такого не было: никакого счастья не испытывал. Наоборот, чем дольше он говорил, тем больше в душу закрадывалась тоска. Петька врал. И врал самозабвенно. Он хотел, чтобы я поверил, чтобы не оттолкнул и не прогнал его. Ведь ему, наверное, тоже было одному несладко. Вот он тут и надрывался про свои, якобы, чувства. Глубокая обида зародилась в моём сердце. «Зачем он так со мной? Я же ведь сам предложил ему жить вместе, ничего и не просил. Нахрена было про любовь выдумывать?» Я проглотил подступивший к горлу комок обиды и сказал как можно спокойнее, стараясь ничем не выдать своих чувств: — Петь, давай обкупнёмся. У тебя, вон, голова сухая. Я скажу… — я потупился, — потом. Щас просто… в голове всё уложить надо. Потянулся и выдернул пробку. — Вставай! Пошли под душ.