Ненавижу, Козлов!

Костя «Когда кажется, что всё безнадёжно и лучше никогда не будет, надо ложиться спать — утром станет легче», — сказал кто-то из умных. Он ошибался. Нихрена мне утром легче не становилось. Я попал в тесный душный мешок. Меня в нём зашили и забыли. Сам я выбраться не мог, а помощи не было. Да и освободить из душившего меня мешка мог только один человек, но его не было рядом. И уже не будет. Никогда. Хуже всего становилось, когда я после работы приходил домой — в свою опустевшую квартиру, где всё, буквально всё напоминало о Петьке. Его брошенные на стул поверх ноутбука домашние штаны и футболка, торшер у окна, который он считал особым шиком и ужасно им гордился. Для Петьки этот предмет был символом благополучия и… дома, как и его банный халат, висевший в ванной рядом с моим. Халаты были вместе, а мы нет. Шлёпанцы в прихожей, на кухне чайная пара. Не чашка с блюдцем, а пара наших с ним бокалов: его в синюю полоску, а мой — в жёлтую. В шкафу висели больше не нужные ему вещи. Этот гардероб был куплен для жизни со мной. В другой его жизни, там, где он прекрасно живёт и дышит один — без меня, эти не успевшие износиться шмотки ему без надобности. Там, в той, привычной ему жизни он даже не Петька. Своё имя он тоже оставил здесь, в этой квартире. Там он Алик. Чужой и равнодушный к моим чувствам, к моим мыслям, к тому, что я загибаюсь и, наверное, скоро подохну в тесном пространстве-мешке своей боли. И никому не под силу меня оттуда вытащить. Сделать это может только один человек, который меня туда засунул и забыл. Когда он исчез, была злость, было непонимание происходящего, и ещё была надежда, что он вернётся и хотя бы всё объяснит. А потом пришло это видео и появилась жгучая обида. И опять злость, даже ненависть. Была ли тогда боль? Наверное, была, но она затаилась где-то внутри и так сильно не ощущалась. Я был слишком потрясён Петькиной выходкой, слишком был подавлен. И как это ни странно, всё ещё ждал. Оставалась надежда, что он со дня на день придёт хотя бы за ноутом. И тогда я всё ему выскажу и сам прогоню. Я должен был высказать ему в лицо, что чувствую, и забыть. Мне просто необходимо было его презирать и ненавидеть, тогда я бы смог жить дальше. Но дни шли, а Петька не приходил. Каждый день я едва досиживал последний час на работе и мчал домой. Мне казалось, что вот сегодня он должен вернуться, нет, он уже вернулся и ждёт меня. Я летел, не чуя под собой ног, не замечая ни улиц, ни людей, ни машин; не ощущая холода и морозного ветра; не заходя в маркет за продуктами, хотя холодильник давно опустел, а сам я уже забыл, когда последний раз что-то готовил и нормально ел. Но, завернув в свой двор, останавливался, как будто натолкнувшись на невидимую преграду: два тёмных прямоугольника среди прочих, ярко освещённых, где била ключом жизнь, где жили счастливые люди, не знавшие, что такое предательство, ведь их никто не бросал. И пришла боль, растворив обиду и злость. И надежда тоже пропала. Я уже не рвался домой после работы, как умалишённый, зная, что дом пуст, и Петька в нём больше не появится. Боль затопила полностью — я попал в тесный, душащий меня мешок, откуда невозможно было вырваться. На работе среди людей, в кругу нового коллектива, который, как ни странно, принял меня вполне лояльно, среди текущих дел и проблем, которые приходилось решать ежедневно, я ещё как-то отвлекался, загоняя боль подальше внутрь. Новая работа и привыкание к своей должности на фоне моих внутренних переживаний не доставили особых хлопот, о чём я раньше сильно беспокоился. Я как-то сразу втянулся в рабочую атмосферу, не чувствуя особого дискомфорта от того, что я — начальник и должен руководить рабочим процессом в своём небольшом коллективе. Работу я знал, поэтому мне не составляло труда дать задание, а затем проконтролировать исполнение. Моя сдержанность и скупая общительность даже были на руку: способствовали рабочей атмосфере в коллективе. На объекты же для контроля за соблюдением стандартов по проектам Лариса Петровна поручила выезжать своему заму, молодому специалисту Ускову Олегу Марковичу, получившему назначение от самого Брагина. Впрочем, его, как и меня, по отчеству никто не именовал. Почему его — не знаю, я же сам предложил звать меня по имени: подчинённые были на десяток лет старше своего начальника. На работе я отвлекался и боль уходила в глубину, но стоило мне остаться одному, как она опять выползала наружу и начинала душить. Придя домой, я ещё находил силы, чтобы переодеться и умыться. Потом доплетался до дивана, укрывался с головой одеялом, и весь мир вокруг меня тух и переставал существовать. Я оставался один на один со своей болью. В один из таких вечеров раздался звонок телефона. Мобильник оставался в кармане пуховика, поэтому услышал его не сразу, но он звонил и звонил. Я кое-как поднялся и, чертыхаясь про себя и покачиваясь от накатившей слабости, дотащился до прихожей. — Алло? — Костя? — раздался голос Крысы. Странный: не резкий и требовательный, как обычно, а какой-то слабый и приглушённый. — Да. — Это Коротовская. Можешь сейчас приехать? — Куда приехать? — Я в больнице. Мне нужна твоя помощь. — А что случилось? — Давай потом! — уже более присущим своему обычному категоричному тону голосом возразила Крыса. — Просто возьми такси и приезжай. Такси тебе оплачу. Травматология на Калинина. Зайдёшь в санпропускник, там спросишь. — Хорошо. Сейчас приеду. Ничего не понимая, вызвав такси, быстро оделся и спустился вниз. Боль на время затаилась: появилась неясная тревога за Крысу. *** Водитель заехал во двор больницы и остановился у освещённой двери. Вверху тускло горела надпись «Санпропускник». Я открыл дверь и прошёл через вестибюль к высокой, вверху застеклённой стойке. Внутри загороженного от общей площади закутка за канцелярским столом, вплотную придвинутым к стойке, сидела немолодая женщина в больничной униформе и что-то набирала на компьютере, стуча по клавиатуре одним пальцем, при этом напряжённо вглядываясь в клавиши, видимо выискивая нужную букву. — Здравствуйте! Женщина оторвалась от своего занятия и, недовольная тем, что её так бесцеремонно отвлекли, хмуро посмотрела на меня через незастеклённый проём. — К вам поступала Коротовская Лариса Петровна, можно её увидеть? — Полис и костыли привезли? — не отвечая на мой вопрос, задала свой, совершенно сбив меня с толку. — Ка… какие костыли? Она ничего не сказала, — растерянно промямлил я. Женщина раздражённо фыркнула, приняв ещё более недовольный вид, и подняла трубку антикварного, судя по его древности, телефона. — Алло? Маша? Тут за Коротовской приехали. Вези её сюда. — … — Спит? Ну так разбуди! Мне что, до утра ждать, пока она выспится? Она положила трубку и посмотрела на меня бесцветным взглядом, как на пустое место. — Завтра полис с утра привезёте, мне его в компьютер внести надо. Костыли дам пока больничные, четыреста рублей в залог оставьте, потом в аптеке себе купите, а наши вернёте. — А-аа… зачем костыли? — Ну, а как без них, на себе потащите? У неё же нога в гипсе. И тапок не привезли? О чём только думали, когда сюда ехали? Едут с голыми руками, ни костылей, ни тапков. Она что-то написала на квадратном листочке-стикере и поставила штампик, предварительно шумно на него дыхнув. Я стоял, автоматически наблюдая за непонятными действиями женщины, а тревога за Крысу уже била набатом. — Молодой человек? — А? Да-да… — Вы что такой рассеянный, второй раз зову! Не переживайте, с вашей мамой не всё так страшно, через три недели перелом зарастёт, и снимем гипс. Аккуратней ходить надо, а то бегают по льду, как молоденькие, как будто за ними кто гонится. Я со злостью подумал, что лучше дома сдохнуть, чем оказаться в руках таких медработников. Но вслух ничего не сказал. Смысл препираться? Такие люди всегда правы, заранее имея что возразить на любые аргументы. — Четыреста рублей давайте! Вот квитанция. Костыли до послезавтра. Привезёте сюда же. Квитанцию предъявите, вам триста рублей залога вернут, а сто — за аренду, — говорила она отрывисто, нетерпеливо протянув руку к проёму, то бишь ко мне. — Вот… пожалуйста, — я торопливо вытащил из кармана бумажник и положил на стойку тысячную купюру. — Нет, у меня здесь магазин, что ли? Где я вам сдачу возьму? — и, наклонившись за стол, достала объёмную, похожую на хозяйственную, сумку зелёного цвета. — Хосспади, каждый день одно и то же… — ворчала она, раздражённо шарясь в недрах баула. Наконец, отыскав кошелёк, достала необходимую сумму. — Вот, свои отдаю, в следующий раз приносите без размена. — Да… Спасибо, — растерянно пробормотал я, забирая со стойки сдачу. Двери багажного лифта с шумом распахнулись и, толкая впереди себя инвалидную коляску, молоденькая медсестра вывезла сидящую в ней Крысу Петровну с загипсованной до колена ногой. Крыса напряжённо поискала глазами, увидела меня и еле заметно кивнула. При взгляде на неё сразу бросились в глаза её осунувшееся лицо и болезненно-усталый вид. — Лариса Петровна… — я быстрым шагом подошёл к ней, не дожидаясь, пока сестра довезёт коляску до стойки. — Кость, не надо, ничего не говори, — перебила меня Крыса. — Помоги до дома добраться. Я уже больше не могу на всё это смотреть, — устало произнесла она, обведя больничный вестибюль вымученным взглядом. — Да, я сейчас… такси вызову. — Погоди. Ещё одеться надо и документы забрать, — и обратилась к медсестре: — Пакет мне найдите какой-нибудь ступню обвязать? Лариса Петровна жила в центре города в доме сталинской постройки. Таксист оказался нормальным мужиком: без разговоров помог нам добраться до лифта, потом и до квартиры на восьмом этаже, и до кресла в просторной зале-гостиной, куда мы временно усадили поохивающую и кривящуюся от боли пострадавшую. Дальше я только метался по квартире, выполняя указания Крысы: разложить диван, достать из шкафа в спальне чистое бельё, застелить постель, принести ночную рубашку и халат, побыть на кухне, «пока переоденусь», включить электрочайник, сделать бутерброды… Когда все указания были выполнены, а я подвинул журнальный столик к дивану и принёс из кухни чай с тарелкой бутербродов, Лариса Петровна скупыми фразами рассказала, что с ней произошло. Всё до банальности просто: неудачно упала, когда спускалась под горку по дороге в магазин. Прохожий вызвал скорую, и её доставили в «травму» со сломанной в лодыжке ногой. А поскольку перелом оказался закрытый и без смещения, ногу загипсовали и отправили домой. Завтра с утра опять на приём за больничным. Вот кто это придумал? Как человеку с гипсом на ноге, со свежим переломом, который, между прочим, болит и не позволяет делать лишние телодвижения, прийти на приём? Этот вопрос я задал ей, на что она, вздохнув, ответила, что ничего страшного: у неё теперь есть служебный автомобиль с водителем, он её завтра и свозит, а мне «большое спасибо и деньги за такси», которые я, естественно, брать отказался, выдержав металлический взгляд Крысы, и дальше она сама справится, а я могу отправляться домой. Впрочем, строжилась недолго, так как действие снотворного, видимо, закончилось, и она едва сдерживалась, чтобы не заплакать от острой боли. Я не представлял, что делать, как её одну оставить в таком состоянии? Она же упорно гнала меня домой, и я уже вышел в прихожую и оделся, а потом резко скинул пуховик, бросил его в угол и вернулся назад. Лариса уже с большим усилием подавляла стоны, что было похоже на приглушённое мычание, и на то, что я не ушёл, даже не отреагировала. Да и не до разборок ей было: лицо исказилось от боли, а на лбу выступили капельки пота. — Обезболивающее в доме есть? — Д-даа. Посмотри в спальне… в комоде… в верхнем ящике справа, — с трудом, с перерывами выстонала она. Я зашёл в спальню и включил свет. Комод стоял сразу за дверью. Быстро открыл ящик и сразу увидел небольшую коробку с блистерными упаковками таблеток, баночками и тюбиками. Разбираться, где есть что, не стал, да и не большой я спец в лекарственных препаратах. У самого дома аспирин, мазь от ушибов, бинт с йодом да лента лейкопластырей. Вытащил всю коробку и собрался уже вернуться, но остановился. Над комодом висел портрет в чёрной рамке: смеющаяся девушка стояла прислонившись к капоту Тойоты на фоне летнего пейзажа. Ветер трепал каштановые локоны, и она придерживала их одной рукой. Милое открытое лицо со слегка прищуренными глазами. Она была в джинсах и простой светлой футболке, очень худенькая и стройная. Чем-то напоминала Ларису Петровну, но точно это была не Лариса. Отличие было в её открытости, жизнерадостности и какой-то особой женственности. Я никогда не видел Крысу смеющейся. Да и ростом девушка, как мне показалось, была повыше. Сестра? Наверное. Я ведь ничего не знал о Крысе, есть ли у неё кто-то из родных, с кем она живёт? О себе она никогда ничего не рассказывала. Девушка притягивала взгляд и не отпускала. Я завис на портрете и забыл, зачем пришёл. — Ну скоро ты там? — раздался вымученно-недовольный возглас из комнаты. Я вздрогнул, быстро выключил свет и вернулся к Ларисе Петровне. Протянул коробку, и она сама нашла обезболивающее. Через некоторое время Ларисе стало легче, она откинулась на подушку и задремала, а я ушёл на кухню, прикрыл дверь и позвонил Смирнову. Он спокойно принял информацию о несчастном случае с Крысой, повозмущался драконовским порядкам в отечественной медицине и сказал, что завтра утром Ларису Петровну заберут в частную клинику к его знакомому: он договорится. А меня попросил, чтобы остался с ней до приезда медиков. Можно было и не просить, я и сам уходить не собирался. Стараясь не шуметь, пробрался к креслу, решив ночь скоротать в нём, благо кресло было широкое и с большими мягкими валиками. Как ни странно, я даже задремал. — Кость… — услышал сквозь сон и, тут же вскочив, подошёл к Крысе. — Мне в ванную надо, помоги встать. С грехом пополам мы добрались да ванной комнаты. С одной стороны я поддерживал Ларису Петровну, а с другой она неловко опиралась на костыль. Я закрыл за ней дверь и остался ждать в коридоре. Потом мы таким же макаром добрались назад к дивану. Я подложил под больную ногу две подушки, укрыл Ларису одеялом и отнёс на кухню остатки чаепития. — Кость!.. — услышал сквозь шум льющейся из крана воды (я мыл чашки). Выглянул из кухни. — Что ты там возишься? Оставь всё, как есть, и иди ложись спать, — болезненно морщась, измученным голосом проговорила Лариса. — В спальне ложись. Бельё возьми в шкафу чистое. — Хорошо. Я вернулся к мойке, закончил уборку и только потом вышел из кухни несмотря на прерывистое бурчание, доносившееся из гостиной. Остановившись возле дивана, доложил: — Я позвонил Кирилл Валерьичу. — Это ещё зачем? — вскинулась на меня Крыса. — Кто тебя просил? Проигнорировав её возмущённый возглас и крайне недовольный вид, добавил монотонным голосом, каким обычно отвечал на её нападки ещё работая с ней в отделе у Смирнова: — Вас завтра в клинику положат. Приедут утром. Моё заявление рассердило Крысу ещё больше, и она повысила голос до максимально возможного в её состоянии: — В какую ещё клинику? Никуда я не поеду, что за самодеятельность, Козлов? Я продолжал говорить как робот — тусклым, безэмоциональным голосом: — В частную клинику. Смирнов договорится со своим знакомым медиком. Она с минуту смотрела на меня не мигая, и её взгляд за это короткое время смог выразить целый спектр эмоций — от бессильной ярости до полной безнадёжности вразумить идиота, свалившегося на её голову. — Слушай, что ты вот за человек, Козлов? Я пожал плечами, не меняя тупого выражения лица, а она, видимо, поняв всю бессмысленность дальнейшего продолжения разговора с дебилоидом, устало махнула рукой: — Ладно, иди спать. Я повернулся чтобы уйти, и услышал в спину негромкое: — И… спасибо тебе. Я замер. Оглянулся и озадаченно посмотрел на Крысу, не веря своим ушам. «Крыса поблагодарила?! Пипец! Для этого нужно было сломать ногу?» — Иди уже, давай! — повысила она голос, и уже спокойнее: — Я тоже попробую заснуть, мне немного полегче стало. Я кивнул, но продолжал стоять. А потом, помедлив, всё же насмелился спросить: — Лариса Петровна? — Ну, что ещё? — с обречённым видом повернулась она в мою сторону, как бы рассуждая про себя: «Этот вечер с придурком когда-нибудь закончится?» — А эта девушка… там… в спальне портрет на стене… ваша сестра? Крыса уставилась на меня напряжённым, далёким от доброжелательности взглядом, потом как-то нехотя проговорила, отведя глаза в сторону: — Сестра… была. Умерла она… давно уже. Мне стало жутко неловко от того, что вылез со своим неуместным любопытством, да ещё куда? В запретную тему — личную Крысину жизнь. Почувствовал, как лицо начинает заливать краска смущения, будто я в публичном месте невзначай произвёл неприличный звук. «Блин, кто за язык тянул? Придурок любопытный!» И ляпнул совсем уже идиотское, что можно было ляпнуть из самого идиотского: — Красивая, — и покраснел ещё больше. — Мне жаль! Из-звините! — Что?! — привстала Крыса и тут же, охнув, снова упала на подушку, болезненно сморщившись. Я непроизвольно втянул голову в плечи и стоял, как болван, не зная, то ли уже уйти или ещё постоять. В комнате установилась напряжённая тишина. Только было слышно, как маятник громоздких часов на стене монотонно отстукивает секунды времени, вторя гулким ударам моего сердца. Лариса Петровна с минуту помолчала, прикрыв глаза и прерывисто дыша, видимо, пережидая очередной приступ боли, и продолжила яростным шёпотом: — Жа-ааль?! Да что ты знаешь, что тебе жаль?! Я не понял, откуда вдруг такой приступ ярости — от боли? Но, впрочем, к её выпадам в мой адрес давно привык, хотя в последнее время у нас установились, если и не доброжелательные (от Крысы я таких перемен и не ждал), то вполне корректные отношения. Поэтому, сказал спокойно, без эмоций: — Простите, я не хотел. Она открыла глаза и покосилась в мою сторону. — Не хотел он… И снова скривилась от боли. Я ещё постоял, но видя, что она отвечать не собирается, и решив про себя, что на этом неприятный диалог окончен, опять повернулся, сделав шаг по направлению к спальне и пробормотав на ходу: — Ладно, я пойду. Спокойной ночи! — Свет на кухне выключи и воды в стакане принеси… на всякий случай, — услышал я за спиной уже более спокойный голос. Я кивнул и развернулся по направлению к кухне, но приостановился, увидев, что она едва сдерживается, чтобы не застонать, и участливо спросил: — Болит? Может, ещё таблетку выпить? Она глубоко вздохнула и с досадой пробормотала едва слышно и явно не для меня, но я услышал: — Господи, и откуда ты взялся на мою голову, Козлов? Мало, что в детдоме мне на каждом углу попадался, так ещё и в отдел работать пришёл. Я застыл на полушаге, не понимая, что она имеет ввиду, совершенно сбитый с толку её словами. — В детдоме? Вы… в детдоме были? — Сядь, чего мельтешишь перед глазами? — слабым, но властным голосом приказала она, смерив меня неприязненным взглядом, и отвернулась к стене, сдерживая стон. — Была… по твоей милости. — По какой… моей? — пролепетал в недоумении и полном замешательстве, не понимая совершенно, о чём мы сейчас вообще говорим. И по-прежнему продолжал стоять. «О чём это она? Видела меня в детдоме? Знала всё это время, что я детдомовский?!» Я запаниковал: «Ей, наверное, про детдом Смирнов рассказал, иначе откуда? И что за чушь она несёт, когда это она меня могла видеть? Похоже, у неё поднялась температура, и она просто бредит. Может, скорую вызвать? Вдруг ей хуже станет?» — Молчи! Ты же ничего не знаешь! Откуда тебе знать? Крыса, резко приподнявшись, повернулась в мою сторону и добавила с ожесточением: — Ты, маленький засранец! Ты же… ты же всю жизнь мне раз-ру-шил! — Я-яя?!.. — воскликнул я в полном ахере от «засранца» и «разрушил» и в полной уверенности, что наш нелепый диалог — разговор слепого с глухим. — За-мол-чи… — выдохнула Крыса и снова упала на подушку, в изнеможении переводя дыхание. Я видел, что ей плохо, и лихорадочно соображал, что же мне нужно предпринять, чтобы она успокоилась: «Может, посмотреть в морозилке какую-нибудь курицу и положить ей на голову?» Я видел такое в кино: холодным предметом (типа упаковки с куриной тушкой) быстро снимали жар у больного. Но разве Крыса позволит с собой проделать такое? Нет, это не вариант! Да и рыться в чужой морозилке тоже было «не айс». «Скорее всего, — продолжал размышлять я, — от боли и жара у неё помутилось в голове, поэтому она и несёт сама не знает что. И что же мне делать, ведь жалко её?! Ей больно!» При этой мысли меня прошило ознобом, как будто локтем ударился. Я невольно передёрнул плечами и поморщился от неприятного ощущения. А то, что Крыса злилась и сгоняла злость на мне, так в этом не было ничего удивительного. Она и раньше так поступала: гнобила, как могла, не получая в ответ никакого сопротивления с моей стороны. «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать…» — всплыло в голове невпопад. Кажется, у меня мозги тоже начали съезжать не в ту сторону: Крылова вспомнил. А Крыса не унималась, продолжая нести полный бред: — Да, ты! Своим рождением! У меня была семья — мама, сестра, у меня был дом, — она перестала выкрикивать каждое слово, продолжив севшим голосом сквозь сдерживаемые рыдания: — И-ии… детство было… счастливое, между прочим. А появился ты, и всё… всё исчезло, провалилось в тартарары! Сначала сестра… потом мама… следом. Боже, как же я тебя ненавидела! — закончила она еле слышно и всхлипнула как-то по-детски, как обиженный ребёнок. Потом прикрыла глаза и затихла, продолжая сдержанно всхлипывать. Я несколько минут стоял, оглушённый её внезапным истеричным всплеском и жуткими, совершенно непонятными мне словами. Крыса совсем затихла, а мне, кажется, передалось её сумасшествие: вдруг показалось, что она не дышит. — Ла… Лариса Петровна… — в панике пролепетал я и, непроизвольно сделав шаг к дивану, протянул руку к её лицу. Она резко открыла глаза, смерив меня неприязненным взглядом, типа: «Ты ещё здесь?» или «А этот зачем здесь?» — и махнула рукой. — Всё! Иди! Иди спать! После поговорим! — и, прикрыв глаза, прошептала: — Зря… Ох, идиотка!