Ненавижу, Козлов!

Костя За ночь я ещё несколько раз вставал и подходил к Ларисе Петровне. Спала она беспокойно: то постанывала во сне, то всхлипывала, как маленькая девочка. Один раз сама позвала — негромко, но я сразу услышал. Её опять мучили боли. Пришлось ещё раз выпить обезболивающее. Я посидел рядом, придвинув стул. Причём она взяла мою руку. Её пальцы всё время подрагивали и крепко сжимали мои. Она полежала какое-то время и уснула, видимо, боль отпустила. Я услышал её мерное дыхание и, потихоньку высвободив руку и поправив одеяло, ушёл в спальню. Прикрыв дверь, включил свет и долго стоял, вглядываясь в мелкие, не слишком чёткие черты девушки с портрета. Видимо, его пересняли с небольшого фото. Что с ней произошло? О чём говорила Крыса, обвиняя меня в своих бедах? А ещё про детдом, что было уж совсем непонятно. Нас с ней разделяла разница в одиннадцать лет. Как, когда она могла меня там видеть? И почему так уверенно говорила, что видела именно меня? Нет, бред какой-то. Своё раннее детство я помнил очень смутно, почти ничего. Вспоминалась женщина, которая приходила в нашу группу. Она часто усаживала меня к себе на колени, играла со мной в кубики, выводила во двор на прогулку. Помню какие-то коридоры, по которым она водила меня за руку, каких-то детей. Все они были гораздо старше меня, высокие, совсем взрослые и очень шумные. Сейчас я понимаю, что они мне казались такими, потому что сам я был ещё совсем маленький — может, трёх или четырёх лет. Они тоже со мной играли. Но все эти воспоминания очень зыбкие и расплывчатые, скорей — ощущения. Помню, что когда меня укладывали спать и выключали свет, я плакал от страха. Ко мне тогда подходили, говорили что-то недовольным голосом и накрывали одеялом с головой. И я продолжал тихонько плакать, чтобы не было слышно. Я боялся темноты и тех, кто ко мне подходил. А добрая женщина приходила только днём. Я её ждал. Она одна была со мной ласкова. А потом она перестала появляться, и я всё время оставался в группе с другими детьми. Частенько мне от них доставалось, но никто из взрослых нас не жалел и не выяснял кто правый, кто виноватый. Растаскивали по углам, и мы там томились часами, всеми забытые. Бывало, что, стоя в углу, я там и засыпал. Ещё помню, как меня насильно кормили ненавистной морковной запеканкой. Других блюд не помню, только запеканку. Я её ненавидел. Один запах варёной моркови вызывал тошноту, но мне, зажимая нос, впихивали в рот ложку, полную оранжевого месива, заставляли жевать и глотать. Я плакал и жевал, подгоняемый подзатыльниками и злобными окриками. В конце концов меня рвало прямо на белый халат няньки, за что получал ещё один крепкий подзатыльник. Затем меня срывали со стульчика и за руку тащили в угол, рассказывая по дороге, какой я отвратительный ребёнок. И опять я стоял наказанный и всеми забытый в рубашке с размазанными пятнами вонючей запеканки. Пожалуй, это самые яркие воспоминания моего раннего детства. Ту женщину, которая ко мне приходила, я помню очень смутно. Лицо совсем не помню. Кажется, волосы у неё были светлые, а может, и нет. Может, мне так казалось, потому что она запомнилась единственным светлым пятном — ярким солнечным лучиком в моём беспросветном детстве. А вот голос — мягкий и ласковый — помню хорошо. И руки. Она часто гладила меня по стриженой голове и прижимала к себе. Вот, пожалуй, и все воспоминания о ней. Помню ещё, долго её ждал: садился где-нибудь в углу на стульчик и неотрывно смотрел на дверь. Других воспитателей, почему она больше не приходит, спросить боялся. Скорей всего, получил бы ещё один подзатыльник вместо ответа. На что другое, а на шлепки и тычки взрослые не скупились — доставалось всем, не только мне. Утром меня разбудил рингтон мобильного: звонил шеф. Сказал, что машина за Ларисой прибудет через час, чтобы были готовы. Брать с собой, кроме документов, ничего не нужно, в клинике есть всё необходимое, и верхнее надевать не нужно тоже: её уложат на носилки и укроют одеялами. А я, проводив Ларису Петровну, могу отправляться домой — на работе один день обойдутся без начальника. Я спросил, кто заменит Ларису Петровну в фирме на время её отсутствия, на что он коротко ответил: «Всё решается», — и отключился. Я по-быстрому сходил умылся, заправил постель и подошёл к Ларисе. Она ещё спала. Раскраснелась и разметалась по постели, видимо, впервые за всё время боль отпустила и она смогла крепко уснуть. И, как ни странно, выглядела очень милой и молодой без своих очков и с расслабленным лицом. Будить было жаль. Но делать нечего — я тихонько тронул её за плечо. — Лариса Петровна? Она тут же отреагировала: вздрогнула и открыла глаза. — Пора. За вами скоро приедут. Она тяжело вздохнула, отвернувшись лицом к стене полежала несколько секунд, приходя в себя после сна, и вновь посмотрела на меня. Я стоял в ожидании. — Хорошо. Пошли до ванной дойдём, умыться надо. Мы почти не разговаривали. Лариса больше не кидала на меня сердитые взгляды, наоборот, как-то обмякла вся, спокойно отдавая короткие указания: принести, помочь, унести. Напоследок попросила ключи из прихожей. Я принёс и протянул ей. — Нет. Возьми их, дверь запрёшь. Не знаю, сколько пролежу, если что будет надо, позвоню, привезёшь. Да и цветы польёшь заодно, а то завянут. — Не боитесь ключ постороннему доверить? — невпопад ляпнул я. Она посмотрела на меня долгим изучающим взглядом, за время которого я успел покраснеть и мысленно обложить себя «тупым придурком» и «дебилом», и спокойно спросила: — А ты сам как считаешь? Могу я доверить тебе ключи от своей квартиры? — Да я просто так спросил, н-не обращайте внимания, — споткнулся я на полуслове и добавил, смущённо тряхнув головой: — У меня бывают иногда… заскоки. Не переживайте, буду приезжать — цветы поливать. Не завянут. — Ну, про заскоки мог бы не говорить, это общеизвестно, — усмехнулась она беззлобно и тут же ойкнула от боли. Я помог ей сесть, а под больную ногу подставил стул с маленькой диванной подушкой. Она неторопливо расчёсывала волосы, то и дело бросая быстрые взгляды на меня, сидевшего ожидании в кресле. — Мы с тобой и чаю попить не успели. — Вы в больнице позавтракаете, а я дома приду попью. Вы скажите, что вам купить… фрукты там… соки, может, что ещё, а я вам привезу после обеда. — Ничего не нужно. Спасибо, и так помог… не бросил, — и, помолчав, глядя в сторону добавила: — Я тебе вчера много лишнего наговорила. Не обращай внимания, от боли не в себе была. — Вы про детдом сказали, будто меня там видели… это правда? Крыса с минуту молчала, уставившись куда-то в пространство перед собой, потом скользнула по мне взглядом и тихо ответила: — Правда, — и тут же глянула своим «обычным» взглядом и повысила голос: — Но сейчас ничего тебе объяснять не буду. Позже, может, когда-нибудь, — и добавила тише: — Увидим. — Но вы сказали, что… — Костя! — резким тоном перебила она. — Не задавай больше никаких вопросов! Сказала: позже поговорим! Мне сейчас не до воспоминаний, тем более таких. И не придумывай себе ничего, будет время — поговорим. Больше мы не разговаривали. Вскоре за Ларисой приехали. Я проводил её до машины, кивнул на прощанье, подождал, пока синий фургон скроется за поворотом, но домой не пошёл. На торце соседнего дома увидел над дверью вывеску продуктового маркета и направился туда, решив купить что-нибудь на завтрак: есть хотелось жутко. Магазинчик был небольшой, но все необходимые продукты: молоко, хлеб и прочее имелись. К перечисленному добавил ещё полкило сарделек и банку растворимого кофе. Решил вернуться в квартиру и сделать небольшую уборку. Надо было заменить постель в спальне и убрать всё с дивана, да и полы подтереть не мешало. Неизвестно, сколько Лариса пробудет в клинике, а оставлять раздрай, пусть даже в чужом доме, было не в моих правилах. И было ещё одно чувство — это касалось портрета девушки. Мне хотелось что-то сделать именно для неё — такой открытой и радующейся жизни. Она не должна находиться среди беспорядка. Может, я псих, но мне хотелось, чтобы вокруг неё всё сияло чистотой. Эта мысль как-то сама собой укоренилась в моей голове как единственно правильная. Сварганив себе яичницу с сардельками и кофе с молоком, я по-быстрому это всё оприходовал и занялся уборкой. Делать особо ничего не пришлось: заменил в спальне бельё да убрал постель на диване. Всё бросил в стиралку и, протерев пыль с разных поверхностей, принялся за мытьё пола. В общей сложности на всё про всё ушёл час. В квартире кроме этих двух смежных комнат и кухни дальше по коридору были ещё две раздельные, и одна из них была закрыта на замок. Для одного проживающего комнат было явно многовато, видимо, когда-то у Крысы была семья. Ну да, она ведь упоминала мать и сестру — ту девушку с портрета. Что же могло произойти, почему их вдруг разом не стало? И при чём здесь я? Да нет, это был просто полубред из-за высокой температуры и острой боли. Видимо, вспомнился кто-то неприятный из детства, а тут я — тоже не слишком ей приятный, если не сказать больше, вот оно и наслоилось. Пока возился с уборкой, постиралось бельё. Я нашёл на кухне объёмный пакет, аккуратно всё сложил, чтобы дома погладить. Представил себе на секунду ярость Крысы от моей самодеятельности и, не удержавшись, фыркнул. Она бы всё это точно «не одобрила». Ещё постоял немного у портрета Крысиной сестры и отправился домой. То, что я сутки был занят проблемами Ларисы Петровны, мысли о Соболе никак не отодвинуло: он был со мной каждую минуту, и давящая плита боли тоже никуда не исчезла. Это ощущалось так, как будто я нахожусь в сумрачном доме, откуда не могу выйти. За стенами идёт жизнь, смеются и радуются люди, там солнце и всё вообще замечательно. Я же в замкнутом пространстве, откуда мне нет выхода. В мой дом заходят люди, я с ними могу общаться, заниматься какими-то делами, но сам уйти не могу — для меня выход закрыт, а ключ у… Соболя. Только он способен вывести меня из этих мрачных, давящих стен. Рухнут эти стены когда-нибудь, смогу ли я освободиться из этого мрака самостоятельно? Наверное. Но на это нужно время. Сколько? Не знаю. Но пока что легче мне не становилось. Я даже боялся идти домой, где каждый угол напоминал о Петьке, боялся, что опять упаду в чёрный омут депрессии, которая чуточку отступила благодаря Крысиной сломанной ноге. Соболь Я стоял возле стойки бара, неторопливо потягивая безалкогольный коктейль, лениво перебрасываясь малозначительными фразами с Вадиком-барменом, и наблюдал за бригадой рабочих, которые шумно, с пересмешками и беззлобным переругиванием занимались уборкой зала. Двое техников укрепляли на сцене новый пилон, меняли красную драпировку на серебристо-голубую: во всю шла подготовка к вечернему приёму гостей — членов клуба. Моё присутствие в зале крайне благотворно влияло на ход работы. Предварительный инструктаж персонала по поводу «качественного исполнения своих обязанностей» и «быстрых увольнений» работал без сбоев. К обязанностям администратора я уже приступил и входил в курс своих полномочий, знакомясь с правилами клуба и своими «подопечными», к которым относились и работающие мальчики, и охрана, и хозслужба, и вся прочая обслуга. Так что, можно сказать, после управляющего, который частенько отсутствовал, я здесь был «умывальников начальник и мочалок командир». Для посторонних вход в «Калейдоскоп» был закрыт. У каждого гостя имелся своеобразный пропуск — карточка, подтверждающая членство в клубе. «Новеньких» принимали либо по личному приглашению от управляющего, либо по письменной рекомендации постоянного гостя и, опять же, по решению управляющего. Членство было не слишком многочисленное — не более сорока человек. За членство раз в месяц платили взносы. Сумма немаленькая, но вполне себя оправдывала: выпивка, жрачка, номера для встреч с мальчиками — всё это входило в стоимость членского билета, кроме интимных услуг. Приватуслуги оплачивались отдельно и проходили через меня как администратора и главного распорядителя. *** Как только я смог держаться относительно вертикально пола и более-менее двигать конечностями, Марчелло принёс парадный прикид: чёрный костюм, белую рубашку, лаковые штиблеты. Озабоченно взглянув на мой бледный вид, велел быть готовым к встрече с управляющим. Появившийся следом за ним стилист постриг и уложил нечёсаные за несколько дней постельного режима волосы в гладкое каре, охая при этом и тяжко вздыхая. От макияжа я отказался, позволив только положить на лицо «чудодейственную» маску, а маникюр с педикюром мне сделали днём раньше. Через пару часов был полностью готов к встрече с клубным начальством. Вскоре появился Марчелло и повёл меня знакомить с будущим работодателем. По правде говоря, мне было как-то фиолетово, возьмут меня или нет. В глубине души даже хотел, чтобы не взяли. Прекрасно понимал, что просто плыву по течению, отключив мозги. Нужно было время, какой-то период, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями. Пока что адекватно я мыслить не мог: всё заслоняла тёмная пелена беды, так внезапно разрушившей мою жизнь и отбросившей назад. Я всеми силами держал эту беду внутри, стараясь не бередить, иначе, если она вырвется наружу — мне будут кранты. Я запрещал себе думать о Косте. Что толку рвать сердце, если оно и так порвано в хлам? Меня больше не было — осталась одна оболочка без души: ходящая, говорящая, даже лыбящаяся, но сам я умер. Так не всё ли равно, где находиться трупу? Я хотел начать новую жизнь, стремился к этому всей душой, но всё было отнято, а меня грубо и безжалостно сломали и выбросили на помойку — на ту самую, откуда я пытался выбраться. Вот на ней мне и самое место. Начать всё по-новой, верней, продолжить, как раньше, бегать по заказам и чинить полетевшие компы — а это было для Кости, как пропуск в его жизнь, — сейчас уже не имело никакого смысла. Путь туда, в ту жизнь мне был заказан — без Кости всё потеряло смысл. Так не всё ли равно, куда меня определят? Но только не в проститутки. Ещё ниже, чем упал, я больше не упаду, лучше сразу — в петлю. Того Алика-похуиста больше нет, с этим покончено навсегда. Ненавижу! Ненавижу похотливые рожи, чужие потные тела, лапающие липкие руки, скользкие члены. Не-на-ви-жу! Не хочу! И ещё одна мысль с недавних пор зародилась в моей голове и, надо сказать, не без участия Марчелло. Он эту мысль посеял и продолжал её культивировать, правда недолго. Потому что я запретил ему вообще даже заикаться на эту тему. Но зерно сомнения он посеять успел. Это о том, что Костя даже не попытался меня найти. Да — видео! От него никуда не деться, и всё-таки получается, что наша, пусть не слишком долгая, но всё же совместная жизнь его совершенно не волновала? Совсем? Он не испытывал ко мне никаких чувств, просто так ложился в одну постель и просто так получал удовольствие, ничего при этом не чувствуя ко мне — Соболю? Моё внутреннее «я» сопротивлялось и говорило, что это не так. Да, Костя очень сдержан, и всегда был таким, но невозможно играть любовь. Пусть он никогда мне ничего не говорил. Пусть не совсем любовь, но что-то он ко мне чувствовал. Это факт! И я это видел. Нам было хорошо рядом друг с другом. Тогда почему? Почему он даже не попытался? Ведь он же мог позвонить Семёнычу, а тот бы его сразу отправил к Артёмычу, и всё тогда разъяснилось. Почему, Костя? Почему ты этого не сделал? И во мне росла обида. Я точно знал: случись что с ним, я бы землю зубами рыл, я бы поставил на уши весь город, я бы… я бы сдох сам, но его нашёл и спас. Так почему, Костя, почему ты со мной так? *** Ещё один неприятнейший момент ждал меня в кабинете управляющего — сам управляющий. Вот уж не ожидал, что когда-нибудь встречусь с одним из насиловавших меня в бане у Костиного шефа. Но, как оказалось, мир тесен. — Вот, Леонид Иваныч, это тот самый Алик, о котором я тебе говорил. Уверен, он будет отличным администратором. Правда, милый? — улыбнулся мне Марчи во все тридцать три зуба. Впрочем он не переставал улыбаться от самых дверей, я же его радужного настроя совсем не разделял. Мы обменялись «визитками» с Леонидом свет Иванычем, не меняя бесстрастного выражения на лицах. — Ну здравствуй, Алик! — бесцветным голосом поприветствовал он, на что я ответил нечто нечленораздельное. — Не ожидал, что Марчелло преподнесёт мне такой сюрприз, — глянул он мельком на Марчи и опять уставился на меня сквозь толстые линзы очков, делавших его глаза несоразмерно маленькими. — Присаживайся, поговорим. Приглашение относилось ко мне, так как Марчелло уже успел занять соседнее кресло, непринуждённо закинув ногу на ногу и постукивая друг о друга ухоженными пальчиками. Тему «отдых на даче» мы с Леонид Иванычем, естественно, проигнорировали, оба сделав вид, что ничего не было. Да и о чём тут вспоминать? Было — и было! Ну, трахнули они меня не очень аккуратно, так я для того и был туда приглашён: обслужить всех желающих. Издержки были щедро оплачены. Только вот существовало одно но… Трахал он тогда ТОГО Алика, сейчас перед ним сидел совсем другой человек. И в первую минуту, как его увидел, в голове проскользнула мысль — плюнуть на всё и уйти. Только вот куда? К Валику в лапы? Кто меня защитит в городе? Никто! Так что включаем профессионала и делаем похуистический вид. А дальше всё было просто, по делу и недолго. Поговорили о предстоящей работе, Марчи вклинился с заверениями, что я и только я смогу справиться со «стадом диких бизонов», как он назвал мальчиков, а также с хозяйственными вопросами. В общем, меня взяли, и вот уже вторую неделю я наводил порядок в клубе. Надо сказать, что Паршин Леонид Иванович, управляющий «Калейдоскопа» и мой непосредственный начальник, оказался неплохим мужиком. У нас с ним как-то сразу установились вполне нормальные «рабочие» отношения. Правда, руководитель он был никакой, о чём сам мне позже признался, сказав со смешком, что чем-чем, а вот борделем он никогда не заведовал. За мальчиками же, как и за обслугой, нужен контроль, он один смотреть за всем просто не успевает, а бывшего администратора никто всерьёз не принимал и не слушал. Было немного странно, что управляющий не стесняется говорить такие вещи, не напускает на себя начальственный вид, но это подкупало. Даже захотелось ему помочь, а не просто тупо занять должность администратора, исполняя положенное и не более того. Я знал, как ребята из эскортобслуживания могут быстро просечь слабые места руководства и сесть на голову. На мой вопрос, кто собственник этого «лупанария»*, Паршин ответил, что понятия не имеет. Все связи с хозяином осуществляются через доверенное лицо, но и о нём мне знать не положено. Почему-то я ему не поверил. Не мог он не знать хозяина. Но мне, опять же, на это было фиолетово. Хоть Папа Римский — какая разница? Понаблюдав за работой вспомогательных служб: техников, уборщиков — решил, что-либо всех заменю, либо заставлю работать как положено. В общем, чем дальше входил в курс дела, тем становился злее. Клуб надо было спасать, а от посторонних мыслей и ненужных воспоминаний освобождаться. Единственное, что меня сильно тревожило — Валик. В клуб он больше ни разу не приезжал, и я с напряжением каждый день ждал этого момента. С Паршиным мы эту ситуацию не обговаривали, хотя я был уверен, что он в курсе, каким образом я здесь появился, и что со мной проделывали Валик и его отморозки. Официанта, который обслуживал люкс, я тоже больше не видел. Похоже, его уволили вместе с администратором. Кто слил видео, пока так и оставалось тайной. И ещё мне нужно было забрать свой ноут. И это тоже была проблема. Встречаться с Костей для меня было делом абсолютно невозможным, и чем дольше я тянул, тем невозможнее оно мне представлялось. Я уже не хотел этой встречи. Мне не в чем было перед ним оправдываться, а собственная правота начала постепенно превращаться в тяжёлый ком обиды. Она точила меня изнутри, вызывая ожесточение. Но ноут нужно было как-то забирать: в нём была вся информационная база, которая могла оказаться очень полезной для новой работы. Но как, я пока не придумал.