Ненавижу, Козлов!

Костя В выходной поехал на квартиру к Ларисе Петровне. Завтра её должны выписать, и я собирался к её приходу ещё раз сделать влажную уборку. По дороге к дому зашёл в супермаркет за продуктами, а в цветочном отделе купил букет пушистых белых хризантем и поставил на комод у портрета. *** Ларису поместили в ту же палату, где мы лежали с Петькой. В первый раз, когда пришёл её навестить, некоторое время стоял у двери, пережидая, когда сердце перестанет выпрыгивать из грудной клетки. Мимо проходившая медичка, увидев тупо переминающегося перед дверью придурка с пакетом мандарин, сама открыла дверь и, улыбнувшись, кивком предложила войти. Мне ничего не оставалось, как переступить порог палаты и, растянув губы в дежурной улыбке, промямлить приветственное: — Здрасьте! Из палаты была убрана вторая кровать — моя, а на Петькиной на приподнятых подушках сидела Крыса и что-то печатала в ноуте, пристроенном на вчетверо сложенном на коленях махровом полотенце. Она оторвалась от клавиатуры и взглянула на меня поверх очков: — Здравствуй, Козлов! Ты чего такой вздрюченный и зачем пожаловал на ночь глядя? — Так днём на работе был, вот… сейчас только смог. — Ну и шёл бы домой. Чего там у тебя в пакете? Я дёрнул плечом и прошёл ближе к кровати: — Мандарины. — Спасибо, не стоило. Ладно, положи на тумбочку. Я поставил пакет и огляделся в поисках стула. Крыса захлопнула ноут, отложила в сторону и, поморщившись, пошевелила здоровой ступнёй. — Поправь мне подушку под ногой, только осторожно. Горит, спасу нет, — пожаловалась она и опять болезненно поморщилась. — И возьми стул, садись рядом. Я откинул одеяло, просунул под гипс руку, осторожно приподнял повреждённую ногу с распухшей ступнёй и, взбив подушку одной рукой и придвинув на длину икры, аккуратно опустил посредине. От этих манипуляций бросило в жар: почувствовал, как спина покрылась испариной. — Спасибо. Так хорошо. Садись и рассказывай, как там у вас дела? Хоть она и с небольшой радостью принимала мою заботу, каждый раз ворча на то, что я слишком часто к ней прихожу, причём вечером, это можно было отнести на счёт её неуживчивого характера. Уж такой она была человек, что с этим поделать? На самом деле я видел, что она ждала и была рада моим визитам. Она уже настолько ко мне привыкла, что даже иногда позволяла себе жаловаться: на боли в лодыжке, не дающие спать; на скуку, хотя в её палате на стене висела плазма, а под руками ноутбук; на вредную медсестру, хотя весь персонал был предельно вежлив и приветлив; на пресную еду, хотя кормили в клинике совсем неплохо, да и я постоянно таскал ей фрукты и какие-нибудь вкусняшки, за что тоже получал порцию недовольного бурчания. Через месяц нога была почти уже в порядке: гипс сняли, и отёк, который её сильно беспокоил и не давал наступить на полную ступню, спал. Теперь она надевала специальное приспособление — ортез, и даже ходила по палате, опираясь на палочку. Шеф тоже навестил Ларису несколько раз и пообещал сразу же после выписки отправить долечиваться в санаторий, хоть Крыса категорически отказывалась. Но кто её слушал? Со Смирновым спорить бесполезно, да и лечащий врач тоже был на его стороне, так как восстановление ноги после такого перелома было делом не одного месяца. Если честно, я даже был рад такому повороту, потому как мог быть спокоен, что о Крысе позаботятся, а я наконец вернусь в свой прежний ритм жизни, не думая о том, что вечером надо мчать в больницу. История с бригадой Фомкина вдруг получила неожиданный поворот. Анатолий всё-таки дозвонился до Ускова, но тот не захотел брать на себя ответственность и пригрозил: если в назначенные мной три дня они не установят необходимое оборудование, он уволит всю бригаду и передаст мою и свою докладные вместе с актом о хищении в головной офис. Так что уже на второй день вся подводка была собрана как надо, о чём мне по телефону доложил Фомкин, несмотря на выходной. В понедельник с утра съездили вместе с Усковым и Степаном на объект, приняли у бригады злополучную систему, которую они действительно переделали: всё необходимое оборудование стояло на своих местах в ожидании, когда подключат воду. На том моё первое столкновение с монтажниками завершилось со счётом один: ноль в мою пользу… пока. Но это придало мне ещё большей уверенности, я как бы перешагнул черту, оставив позади неуверенность и страх перед общением с малознакомыми людьми, к тому же ещё и в качестве хоть мелкого, но руководителя. Или, как гласит народное изречение: прошёл проверку на вшивость. Свою — для себя. *** В день выписки на вторую половину рабочего дня я взял отгул, чтобы встретить Ларису у неё дома. Пока она, постукивая палочкой, передвигалась по квартире, разбирая вещи из сумки, занялся приготовлением нехитрого обеда. Поставил вариться курицу для лёгкого супчика с вермишелью и очистил несколько картофелин, чтобы пожарить на сале с луком. Думаю, после больничной диеты моя стряпня должна бы ей понравиться, хотя… с Крысой ни в чём нельзя быть уверенным: её настроение меняется, как погода в сентябре. Руки были заняты, а мыслями всё время возвращался к портрету. Мне очень хотелось как-то попытаться возобновить разговор о её сестре и, вообще, не терпелось узнать, когда она видела меня в детдоме? И почему так уверена, что это был именно я? Хотя что тут удивительного? Меня сложно было спутать с другими детьми из-за азиатской внешности. И ещё один вопрос крутился на языке: что вообще произошло с её родственниками? Но разве о таком спрашивают? Это тяжёлые воспоминания, и человек сам должен захотеть ими поделиться. Лариса Петровна не хотела, и на эту тему мы больше не разговаривали. Но иногда я ловил на себе её странные взгляды, как будто она собиралась что-то спросить или сказать, но дальше этих взглядов дело не шло. И ещё я видел, что мы думаем об одном и том же: её ночном обрывочном монологе со слезами и обвинениями то ли меня, то ли ещё кого-то в её трагичной потере родных. А то, что произошла именно какая-то трагедия, я почему-то был уверен. Хотя, опять же, с пессимистическим настроем Крысы ни в чём нельзя быть уверенным. Ей весь мир виделся в чёрном цвете, ну, если не в чёрном, то в сером — уж точно. Я даже представить себе не мог, как она выглядит когда смеётся, да и смеялась ли она когда-нибудь вообще? Во всяком случае, я не видел ни разу. А вот девушка с портрета своим жизнерадостным смехом освещала комнату каким-то особым светом. И казалось, это так просто и абсолютно естественно — вот так смеяться. Я-то и сам был не из смешливых и, скорей, больше походил на Крысу по своему унылому настрою. Обед был почти готов, я уже дорезал овощи на салат в глубокую миску, как вдруг из комнаты раздался шум чего-то падающего и громкий вскрик. Я выронил ножик и, чуть не перевернув на себя миску с овощами, выскочил из кухни. Лариса сидела на полу возле рассыпанных с полки книг и с оханьем тёрла больную лодыжку. Я подхватил её подмышки и, приподняв, подтащил к дивану. Хотел сразу усадить на диван, но она остановила: — Погоди, Кость, дай отдышаться. В сумке достань таблетки. Там… в кармашке бутылочка с обезболивающим. — Сильно ушиблись? — с беспокойством спросил, подавая ей сумку. — Достанете сами? Я пока воды принесу. — Нога подвернулась. Хотела книгу с полки взять… и вот. Я принёс стакан воды, и она выпила таблетку, потом мы потихоньку переместились на диван. — Может, ляжете? Я подушку принесу. — Да, неси. И под ногу тоже. Боюсь, как бы я там чего себе не сдвинула. Останься сегодня у меня, что-то одной страшновато. Сможешь? — подняла она на меня вопросительно-испуганный взгляд. — Могли бы и не спрашивать, я и сам уходить не собирался, — пробубнил я в сердцах, снимая ортез и аккуратно укладывая ногу на подушку. — Вы как маленькая, на минуту нельзя оставить, чего-нибудь да утворите! И тут вдруг услышал её тихий смех — вымученный, сквозь гримасу боли, но смех. Я удивлённо приподнял голову, а потом выпрямился, не отводя от смеющейся Крысы растерянного взгляда. Её лицо совершенно преобразилось: черты, выражавшие постоянное недовольство, исчезли, как и складочка между бровей, и она стала похожа на девчонку и ещё… очень сильно — на девушку с портрета — сестру. Глядя на неё, я тоже невольно улыбнулся и вдруг, не сдержавшись, фыркнул и… всё — меня прорвало. Мы смеялись минуты две, а может, дольше, глядя друг на друга. Лариса уже начала постанывать и вытирать набежавшие слёзы, а я, как дурак, то и дело сгибался пополам, одной рукой держась за живот, а другой прикрывая то глаза, то рот, стараясь удержать смех, но куда там? Стоило взглянуть на уже в голос хохочущую Крысу, как всё начиналось по новой. Наконец упал возле дивана, всё ещё всхохатывая и пытаясь отдышаться. Лариса тихонько поохивала и всхлипывала, сдерживая остатки внезапного веселья и постепенно успокаиваясь. — Не поверишь, не смеялась лет десять точно. Ну ты и язва, Козлов, ишь как заговорил! — проговорила она севшим от смеха голосом и опять прыснула: — Ой, не могу, чуть не умерла со смеху! Видел бы ты свою недовольную физиономию! — и, превозмогая очередной приступ смеха, остановила на мне смеющийся взгляд: — Ты кормить-то меня сегодня собираешься? Соболь Я разбудил Семёныча, потрепав его по плечу, и подождал, пока он умоется, чтобы прогнать сон и взбодриться. Мы уже было расположились за столиком, и я, разлив в высокие узкие бокальчики-лошадки текилу, начал рассказывать, как правильно пить сей напиток: — Смотри! Между большим и указательным пальцами насыпаем немного соли. Та-аак. Далее этими же пальцами берём кружок лимона. Лучше, конечно лайм, но хрен с ним, лимон тоже сойдёт. Семёныч, чё сидишь, повторяй! Семёныч неловко взял из солонки щепотку соли и, просыпая на стол, насыпал между пальцами, обескураженно глянув на меня. С первого раза получилось плохо: вся соль оказалась на столе. Я взял ещё щепотку и сам посыпал ему на руку в нужное место. — Ничё, фигня! Теперь бери этими пальцами лимончик и… быстро слизал соль и одним глотком выпил… закусил лимоном. Сам тоже лизнул и, опрокинув в рот текилу, куснул кислую мякоть. — Ну как? — М-мм… ничё не понял. Как-то всё… — помялся Семёныч оглядывая пустой стаканчик и морщась, посасывая лимонный кругляшок. — Повторим? Но повторить мы не успели. В дверь постучали. — Извини, Семёныч, какого… кому там я понадобился? За дверью стоял запыхавшийся официант Миша. — Что? — Это… драка там… у парней. — Где? В зале? — Нет. У стилистов в гримёрной. — А Рудик что… где он? — Да там же, с ними. — Ладно, иди. Щас буду. Я быстро набрал Рудольфа. — Алло, Рудик, что у вас там? — Да мальчики клиента не поделили. Эй-эй! Кончай, я сказал! Извини, это не тебе. Ты это, можешь сейчас подойти? Тут Славик кипиш поднял, сука, задолбал нахер своим правокачанием. Всё, я отключаюсь! Я посмотрел на замершего в ожидании Семёныча. — Семёныч, тут такое дело… — Да я уже понял. Тебе идти надо. Ничего страшного, — остановил он меня, поднимаясь с дивана. — Понимаю, не маленький: работа есть работа. В следующий раз продолжим. — Эх, ты даже не представляешь, как хотелось с тобой посидеть, поговорить… — я тронул его за рукав. — Спросить тебя хотел… — Спрашивай… Замявшись и пожевав губу, не зная, как продолжить, выдавил наконец: — Как там?.. Ну, в общем, как ты сходил? Семёныч смерил меня нечитаемым взглядом. — Да как сходил? Позвонил, пришёл, забрал вещи да к тебе. И замолчал, ожидая с раздражающей хитрецой во взгляде. Меня разобрал псих на упёртого мужика. Ведь понимает, что не просто так интересуюсь, так какого хрена тянет? Но, сдержав накатывающее раздражение, продолжил унизительный для меня допрос: — Он спрашивал про меня? Костя… говорил что-нибудь? Семёныч продолжал издеваться: — Этот твой?.. Сожитель? Ну, то есть, сосед твой? — Ну! — не вытерпел я. — Нет, ничего не спрашивал. Да и вообще… странный он какой-то у тебя, — лениво ответил грёбаный напарник. — Странный? — переспросил я, не понимая о чём он. — Ну да. Жалкий какой-то, как будто помирать собрался. Может, у него работа тяжёлая, он кем работает-то? «Блядь, тебе нужна сейчас его работа? Что я из тебя каждое слово-то тяну?» Но ответил максимально спокойно, хотя уже хотелось к чертям взорваться и спросить напрямую: «Расскажи, блядь, как там мой Заяц? Чё ты кота за хвост тянешь, не видишь, я с ума схожу от неизвестности, мать твою растак?!» — Да нет… нормальная у него работа… сидячая. А… а ты что ему сказал когда пришёл? — Да тоже ничего. Зашёл, поздоровался. Он мне сразу сумку в руки сунул. Всё. «Нет, этот долдон с ума меня точно сведёт! Вот баран упёртый!» — Всё?.. Я понял, что от этого раздолбая ухорылого нихрена не добьёшься. Ему надо за бутылкой «зажисть» поговорить, а мне бежать — порядок наводить среди этих уёбков недоделанных. — Ладно. Ты это, бутылку забери. Я всё равно один пить не стану, да и крепкие… не очень… напитки. На проходную щас звякну, тебе такси вызовут и позвонят сюда на местный. Вон, видишь — труба на стойке. Побудь пока, а потом замок просто защёлкнешь. Ну, пока. Я ушёл. — Давай. Я махнул на прощанье рукой и уже подошёл к двери, как вдруг услышал за спиной негромкое: — Петь? На полушаге резко обернулся: — Что? — Ты ведь с ним не просто так жил, не соседями? — Семёныч, какого?.. — вышел я наконец из себя, а он, пропустив мимо ушей мой рык, спокойно продолжил: — Я вот подумал… переживает малец. Теперь-то понял, почему он такой был. Из-за тебя он переживает-то, Петро. Я забыл куда и зачем шёл, весь превратившись в слух и медленными шагами в прострации приблизившись к Семёнычу. А он, этот ебучий садист, продолжал свою неторопливую пытку, с прищуром оглядывая забывшего как дышать, застывшего в напряжении меня. — Да. Щас глаза его вспомнил. Взгляд, как у побитой собаки. Видел уже такие глаза. Нехороший взгляд — больной. И замолчал. Так мы стояли друг напротив друга в остановившемся времени. Я наконец отмер: сердце после остановки сделало первый еле ощутимый удар. — Ладно, спасибо, что сказал. Мне… это нужно было. Скользнув пальцем по пластине смарта, на засветившемся экране ткнул в кнопку быстрого вызова дежурки. — Алло, Вячеслав? Такси вызови к нам… Есть? Стоят? Хорошо! Сейчас мой человек подойдёт, посадишь его. Давай!