school dramas

      Стоит ли говорить, что Михаил Степанович боялся получить письмо счастья от Тургенева? Люди с тонкой душевной организацией зачастую не любят показывать свою боязнь к критике. А если получили что-то обидное в свой адрес, то немедленно впадают в глубокие размышления о своей правильности и пытаются скрыться от внешнего мира на некоторое время. Михаил Степанович всегда знал о таком весомом недостатке и ничего не мог поделать с ним, поэтому ему оставалось ждать неизбежного.       На деле бояться было абсолютно нечего. Кто такой Иван Сергеевич? Тургенев — еще один филолог, которого, к сожалению, можно назвать самым самовлюбленным человеком школы. Его преподавательский талант трудно оспорить, но есть одно «но». Тургенев безумно кичится этим, да так, что в открытую называет себя лучшим. Чтобы еще больше показать свою непревзойденность, Иван Сергеевич стал рассылать остальным учителям анонимные эпиграммы, в которых он открыто смеялся над чужими недостатками и унижал. Сначала никто не понимал, чьих это рук дело, но потом, присмотревшись, коллеги поняли, что Тургенев не особо и скрывал маленькое «преступление».       Конечно же, после раскрытия Тургенев не остановился и продолжал посылать анонимки, которые уже не были такими тайными. Только вот учителя уже никак не реагировали на послания. Некоторые даже собирались после уроков и зачитывали свои письмеца друг другу, смеясь над ними.       Это случилось в один из самых холодных дней ноября, когда Михаил Степанович и Михаил Юрьевич возвращались с педсовета. На пути из кабинета Бунина преподаватель ИЗО вспомнил, что ему не хватает творческих принадлежностей для завтрашних уроков. Милая душа Михаила Степановича не смогла отказать в помощи, и поэтому филолог предложил одолжить у своего класса.       Войдя в кабинет, Михаилу Степановичу в глаза сразу бросилась свернутая бумажка, которую он точно не оставлял перед уходом. Сразу же филолог припомнил, что Ивану Сергеевичу срочно куда-то понадобилось уйти за пять минут до окончания педсовета. Сомнений не возникало — пришло время первой эпиграммы.       Михаил Степанович тяжело вздохнул и уже было хотел развернуть несчастную записку, как Лермонтов попытался его остановить:       — Михаил, может, не надо? — преподаватель ИЗО попытался отобрать записку, — Иван Сергеевич вообразил о себе невесть что. Эпиграммы всегда обидны, но роли то они не играют.       — Да вот нет. Буду хотя бы знать, что Тургенев думает обо мне, — с уверенностью ответил филолог и начал читать. Лермонтов пожал плечами и тоже присоединился к чтению.       Михаил Юрьевич внимательно следил за изменением лица своего коллеги. Он все никак не мог определить, какие чувства испытывает Михаил Степанович от прочитанного. Он начинал с твердой уверенностью. Дочитав до середины, филолог резко нахмурился, а Лермонтов для себя отметил, какой наивной обидой загорелись его глаза. А уже к концу Астафьев лишь легонько выдохнул, как будто с его плеч упал тяжкий груз. Михаил Степанович протянул эпиграмму Лермонтову.       Тургенев в своих «милых» записках никогда не стеснялся грубых и оскорбительных слов. Просто у кого-то их было больше, а у кого-то меньше. Изначально, зная, что все анонимно, Иван Сергеевич поливал коллег грязью, абсолютно не сдерживая себя. Если быть предельно кратким, то в записочке писалось о том, что наш юный филолог — невообразимая тряпка, об которую все остальные в коллективе вытирают ноги, что таким людям как он стоит сидеть дома и разговаривать с фикусом на подоконнике (как отмечал Тургенев, фикус — единственное существо, которое способно терпеть детский лепет Михаила Степановича и то, скорее всего, быстро завянет от нескончаемого бреда). Также Иван Сергеевич отметил, что душевная организация Астафьева настолько тонкая, что рвется как ситец после каждого разговора с людьми.       — Так я и не отрицаю своих недостатков. Да, я много стесняюсь, но что с того? Я пытаюсь себя пересилить. Вроде как получается, — Михаил Степанович вспомнил свое близкое знакомство с Достоевским и резко замолчал, — впрочем, не важно. Из-за правды не расстраиваются же? Вот и я не буду.       Лермонтов выглядел немного потерянным. Он видел, как Михаил Степанович пытается выглядеть уверенным в себе и пытается показать, что Тургенев его не задел, но на деле получалось у него не очень хорошо.       — Слушайте, неужели Вы поверили тому, что здесь написано? — Лермонтов поспешил успокоить и переубедить филолога, ведь он точно был уверен в том, что эпиграмма — сущая неправда, — что значит «Вас терпеть никто не может кроме домашнего фикуса»? Вы заметили как к Вам относятся в школе, а, Михаил Степанович? О Вас хорошо отзывается сам Владимир Владимирович! А для него большинство людей — сущая темнота. Он тут всех ненавидит и уже какой год мечтает о том, чтобы всех выгнали отсюда. Видите ли, школа погрязла в старье.       Михаил Степанович уже хотел возразить, но Лермонтов перебил его:       — Но, но, но, Михаил, я еще не все, — он покачал пальцем, — Иван Сергеевич — человек завистливый, и делает он все только для того, чтобы потешить свое самолюбие. Я больше, чем уверен, он не стал бы писать эпиграмму, если бы Вы не нравились так детям. — Михаил Юрьевич подумал с минуту, — а знаете, что? Ведь это может и не главная причина.       — Я же с ним даже не разговаривал, следовательно, и ничего не делал. Что же в голове у этого человека?       — Скорее всего, это из-за Достоевского. Он же с ним в ссоре. Эпиграммы, обидный сарказм со стороны Тургенева — все, говорит о том, что кто-то из них очень сильно недолюбливает другого. Представьте себе, в записке Иван Сергеевич прямым текстом сказал Достоевскому убираться отсюда. Вот так вот.       — Да ладно? — всерьез удивился Михаил Степанович, — Федор Михайлович — милейший человек. Как его можно ненавидеть?       — Так сошлись звезды. Его в свое время обожали. Ну до того момента, когда Достоевский начал вместо физики преподавать теологию.       — Да, замечал за ним такое, — хохотнул филолог, — «для того и пью, что в питии сем страдания и чувства ищу». Это он про свой чафир.       Лермонтов засмеялся.       — А у Вас что в эпиграмме было?       Лермонтов резко опешил и притупил взгляд, смутившись.       — На самом деле, у меня было две шутки. — Лермонтов оперся руками на стол и, смотря в пол, продолжил, — первую получил, когда отработал месяца два. Там он просто назвал меня «эмо-мальчиком» и «хмурым овощем». А вторая… — преподаватель мимолетно глянул на коллегу и покраснел, — связана с Александром Сергеевичем…       Михаил Степанович вспомнил, как Димка и Егор захохотали при виде Лермонтова. Филолог прибавил в копилку искреннее смущение, и все понял.       — Можете не говорить. Я понял. — Михаил Степанович похлопал коллегу по плечу.       — Спасибо. — Михаил Юрьевич попытался улыбнуться своей обычной очаровательной улыбкой, но вышло немного натянуто.       Осознавая, что так думать неправильно, Михаилу Степановичу стало немного проще, ведь он понял, что есть люди, которых Тургенев задел еще больше. Он хотел попытаться оправдать Ивана Сергеевича (что за шиллеровская душа!), как без стука в кабинет заглянул Владимир Владимирович.       — Юность наша, там Ваш христианский друг… — Маяковский с недоумением оглядел двух молодых людей, — Эмо и Юность? Что за романтика! Михаил, что с лицом?       — Лицо как лицо. Что такого? — филолог разрывался, ведь он до конца не понимал, стоит ли говорить Маяковскому про эпиграмму.       — У Вас что-то случилось. — Маяковский подошел к рабочему столу и моментально понял, в чем дело. — Записка счастья? Эх, Михаил Степанович, жизнь же учит, но не Вас. Тургенев — старик, который служит школе только тем, что гремит костями и музыку в скучную жизнь добавляет.       Маяковский продолжал, но обратившись к Лермонтову:       — Михаил Юрьевич, Вы тоже нашли, кого слушать. Сколько лет расстраиваетесь из-за какой-то записки. Учитесь у меня: подложили эпиграмму, так на следующем педсовете прилюдно все высказал, — с каждым разом Михаил Степанович все больше и больше поражался коллеге, ведь настолько хамоватого и свободного от чужого мнения человека не часто встретишь.       — Так Вы же плюнули в лицо, разве нет? — с подозрением спросил Лермонтов.       — Ну да, и это было. — Маяковский схватил со стола записку, скомкав, выкинул в мусорное ведро, — это так, чтобы глаз не мозолила. Теперь по кабинетам, кыш!       Михаил Степанович отдал нужные Лермонтову предметы и попрощался с ним.       — Забыл, что хотел Вам сказать. Тургенев все карты перемешал. — Маяковский оперся на дверной косяк, — ладно, уже не важно. Все равно узнаете от Вашего христианского друга.       Маяковский скрылся за дверью, а Михаил Степанович так и остался сидеть на месте. Кто же знал, что эпиграмма Тургенева — это лишь начало черной школьной полосы?