school dramas

      С приходом новой четверти Михаила Степановича ждала приятная новость. Его как молодого, творческого и перспективного преподавателя пригласили присоединиться к творческому совету школы, который возглавляли завсегдатаи местных мероприятий — Николай Алексеевич Некрасов и Лев Николаевич Толстой. Конечно же, филолог согласился, потому что ему жутко не хватало творческой деятельности, и он подумал, что это неплохая возможность. Благо, скоро подвернулся случай, с которым он мог проявить себя. Но и тут-то были свои подводные камни.       В начале декабря, когда на улице уже неплохо морозило, а снег неумолимо засыпал крыши, у творческого совета появилась красная дата в календаре — намечались празднование Нового года и глобальная работа.       Первые мини собрания проходили относительно бодро, и зачастую к таким посиделкам присоединялись методисты (видимо, им было нечем заняться). Как и надеялись Некрасов и Толстой, Михаил Степанович привнес новые идеи, и пока он говорил, Николай Алексеевич, кивая головой, все записывал. В это время Лев Николаевич с трудом пытался не уснуть, показывая тем самым, насколько ему было все равно. В итоге, после нескольких внеурочных часов Толстой напрямую сказал собравшимся, что все, касающееся организации праздника, останется так, как было в прошлом году. Поднявшееся недоумение не смогло изменить решения историка. Это был первый случай, когда Михаил Степанович начал ощущать что-то неладное.       Дальше — больше. Времени становилось все меньше и меньше, и до дня «икс» оставалось всего лишь полторы недели. Филолог, как ответственный человек, начал волноваться, ведь работы было много, а результата никакого. Некрасова никогда не застанешь в школьной редколлегии, а Толстой всегда говорит, что он занят. Михаилу Степановичу надоело суетиться по этому поводу и постоянно говорить намеками, и он решил спросить напрямую у историка.       Буквально влетев в кабинет, Михаил Степанович, как он это сам понял, нарушил медленный темп жизни, который царил тут.       — Лев Николаевич! — еле-еле проговорил запыхавшийся Астафьев, — осталось совсем ничего до конца четверти, а не готово вообще все. Что делать-то?       Историк вальяжно почесал бороду. Он делал все настолько медленно, как будто от него не требовалось никакого срочного ответа вовсе.       — Что делать-с? — Лев Николаевич разбирал бумаги на столе, хотя, правильнее сказать, просто перекладывал их с места на место, — возьмите Николая Алексеевича и сделайте все.       — Но Вы же руководитель, без Вас ничего не пойдет! — Астафьеву становилось все грустнее и грустнее от пассивности Толстого.       — Запомните, Михаил Степанович, — историк наконец отвлекся от бесполезных дел и прямо взглянул на филолога, — я руковожу и утверждаю, но никогда не помогаю. Подайте те бумаги с первой парты.       Михаил Степанович молча передал какие-то документы.       — Если Вы хотите, чтобы хоть что-то случилось, то сделайте это сами. Практический совет, — сказал, видимо, напоследок Лев Николаевич и вновь начал с важным видом заниматься ерундой.       Второй случай полностью выбил чувствительного Михаила Степановича, но чувство долга заставило сделать все самому. Если бы не понимающий класс, то вряд ли удалось сделать все настолько быстро. Процесс подготовки под руководством филолога шел легко, но даже несмотря на это Михаил Степанович затаил некую обиду на коллег. «Зачем нужно было послушно обсуждать и обещаться, если изначально ничего делать не собирался? Да и вообще, если никогда не помогаешь и скидываешь все на других, то на кой черт стоило вставлять свои пять копеек и говорить, что будем делать все по-старому?» — внутреннее негодование кипело внутри Михаила Степановича, пока он ходил вдоль доски и рассуждал сам с собой о ситуации.       Как-то раз, выглянув из кабинета, филолог обнаружил, что дверь редколлегии была открыта, и, естественно, он стремглав помчался туда, чтобы поговорить с Николаем Алексеевичем. Уже войдя, он вновь опешил. Посреди обширного кабинета на сдвинутых партах лежал огромный, наполовину дорисованный плакат. Некрасов, не спеша, в маленькой идиллии дорисовывал, скорее всего, то, чем он занимался все это время.       Некрасов мельком поднял глаза на Михаила Степановича, который разглядывал плакат:       — Да, да, знал я, что придете, нет, прибежите! — деятель остановился. — Мне Лев Николаевич уже нажаловался. Забыл совершенно Вам сказать, что я только плакаты малюю. Я ведь школьной газетой обычно занимаюсь.       — Забыли? А раньше кто этим занимался? — в недоумении Астафьев нахмурился.       — Да когда как. — Некрасов лишь пожал плечами, — Вы-то новенький, значит на все готовенький. Не я так считаю, а все, уж извините.       — Угу. — Михаил Степанович поджал губы, что-то старательно обдумывая.       — Кстати, у нас колонка в газете свободна. Не хотите еще немножко на благо школы поработать? — произнес Некрасов с самым сосредоточенным выражением лица, вырисовывая мелкие детали на заголовке «СЧАСТЛИВОГО НОВОГО ГОДА!».       — Мне дети, которые Вам помогают, рассказывали о ней. Это та, которую Белинский вел? — понимая, что разговор будет долгим, Михаил Степанович присел на ближайший стул.       — Именно она. Честно говоря, ради нее все «Школяра» и читали. Было парочку разгромных статей, но все они в прошлом. Соглашайтесь, Юность, может, будете нашей восходящей звездой! — на слове «Юность» Астафьев резко посмотрел на рисующего. Не в первый раз он слышал, что его так называют, и он искренне не знал, как к этому относиться.       — Я подумаю, — филолог помедлил со следующим вопросом, — Николай Алексеевич, а Лев Николаевич всегда был таким… медлительным и чопорным?       — И об этом я тоже знал, не поверите! — филолог слабо улыбнулся на восклицания рисующего, — ох, не могу судить. Я же не с самого начала тут работаю. У меня когда-то давно, в молодости, была своя газета, ее даже печатали. Потом все разорилось, и ничего не оставалось, кроме как пойти работать в школу. Вот, но не об этом. Когда я пришел сюда, Лев Николаевич, вроде как, был приветливым. Но уже тогда я заметил одну его странность: он никогда, слышите, НИКОГДА, не выходил из класса. Такое чувство, как будто он боится чего-то. Ах да, и никогда не пытайтесь искать его в столовой, он просто не появляется там.       — Определенно, странности, но как человек он какой? — Михаил Степанович и вправду часто замечал, что он видел всех коллег в столовой кроме Льва Николаевича. Особенно забавно было наблюдать за кокетством Владимира Владимировича к поварихе Лиле.       — Я бы сказал, что Толстой — властный человек, который явно знает о своем положении в школе. Вот как он сказал, так и будет. С ним ну очень трудно поспорить. Сами же видели, что я пытался, но не получилось. В итоге, все сделали так, как он хотел, — молчание, — может быть, это он с нами, с коллегами такой. Пару раз заходил на его уроки (а у него их слишком много в день), и на каждом Лев Николаевич мимоходом вещал, что «нужно любить и уважать друг друга». Мысль-то, несомненно, верная и правильная, только вот что-то не очень видно такого отношения от самого «миссионера», — Некрасов показал кавычки в воздухе и чуть было не разлил краски. — Знаете, Михаил Степанович, ведь в каждой школе есть такой учитель.       — Не берусь судить, Николай Алексеевич, — филолог все это время внимательно слушал, — если Лев Николаевич — честный и строгий человек по отношению к детям, несомненно, его роль велика.       — Роль любого учителя велика, ведь именно от него зависит, какие ученики выйдут отсюда. Школа же и строится на воспитании личности, отсюда и танцевать нужно. Кто тут главный в процессе воспитания? Конечно, учитель. У Вас же такая ситуация есть — к Вам привязан один ученик, ну прям глаза горят, когда видит Вас. Вы для Димки школьный авторитет, и он к Вам прислушивается. Это, собственно, одна из тех причин, почему стоит очень аккуратно вести себя. — Некрасов отложил творческие принадлежности и присел на деревянную кривую табуретку, — да и вообще, может, кто-нибудь из учеников сильно вдохновится Вами, что решит пойти по тому же пути. Я считаю, что эти два пункта очень важны, по ним и можно сказать, что учитель — профессия ну слишком сложная.       — Полностью согласен, Николай Алексеевич, согласен. Прям как с языка сняли! — Михаил Степанович слегка похлопал в ладоши, а Некрасов театрально поклонился.       — Юность, Вы можете немножко помочь с плакатом? Мне кажется, я такими темпами успею только к марту.       — Хорошо, — улыбаясь, согласился Астафьев, — только покажите как.