Часть IX
23 августа 2018 г. в 19:05
— Ну что, мракобесы, вы окончательно допрыгались! — Бунин влетел в свой кабинет, обводя злостным взглядом всех сидящих.
Абсолютно все сидели с безэмоциональными лицами. Невозможно было угадать, что так повлияло: бурные каникулы, которые напрочь лишили эмоций или внутренняя подготовленность к серьезному разговору с директором из-за инцидента на школьной дискотеке. С самого утра коллектив шептался и пытался предугадать, что же их ждет. Сошлись на том, что коллективный расстрел будет абсолютно в духе Бунина.
Михаил Степанович, несмотря на каменное лицо, все еще очень сильно волновался и где-то в глубине души считал, что это его вина. Может быть, если бы он не ушел на эти несчастные несколько минут, то смог остановить все. Кто же знает, что бы было? Помимо волнения филолога гложило чувство неосознанности, он до сих пор не разобрался, правильно ли он сделал, что связал жизнь со школой или нет. Конечно, это заметили близкие коллеги, Федор Михайлович и Михаил Юрьевич, но филолог не спешил открывать душу. Возможно, когда-нибудь он поделится этим.
— Очередной педсовет без Льва Николаевича? Неудивительно, собственно. — Иван Алексеевич положил ладони на широкий стол и выпрямился, — господа преподаватели, к нам едет ревизор!
Учителя резко посмотрели на Бунина в недоумении.
— Да-да, на несколько месяцев вам всем придется забыть о странных привычках, которые мы все терпим и стать среднестатистическими педагогами! — Иван Алексеевич пытался выглядеть спокойным и радостным, но вместо этого казалось, что его немного потряхивает из-за волнения.
— Что значит «среднестатистическими»? А мы разве и так не такие? — начал возмущаться Николай Васильевич.
— Нет, Николай Васильевич, — рассмеялся директор, — пока вы творите такие же вещи как на дискотеке, вы не можете считаться таковыми. Самое важное для всех сидящих — попытаться притвориться нормальными на несколько месяцев, а именно столько будет находиться в нашей школе проверяющий.
По столу прошлись недовольные бурчания и шептания, но Иван Алексеевич хлопнул рукой по столу.
— Вот смотрите, Николай Васильевич, поскольку Вы возмутились, значит, с Вас и начнем, — Бунин указал ладонью на Гоголя, — Вам бы хорошо наконец-то перестать терроризировать школьные компьютеры и начать играть в свое казино дома.
Николай Васильевич лишь поджал губы и слегка покраснел.
— А Вам бы, Федор Михайлович, наш христианский друг, хорошо было прекратить есть на уроках и начать их вести нормально. У нас нет религии в школе, забыли, да? — видимо, эта тема особенно не нравилась Бунину, его голос уж сильно повысился.
— Где, как не на физике, нужно приступать к познанию библейского страдания, господа? — Достоевский приподнялся и огласил гениальную мысль коллегам.
— Опять Вы за свое? Ну сколько можно? — устало и недовольно вздохнули Герцен и Чернышевский, — Иван Алексеевич, можно методистам, то есть нам, переместиться в другой кабинет, желательно, подальше от кабинета Федора Михайловича? Под звон колоколов невозможно работать.
— Молчите, антихристы! — Достоевский хотел продолжить спор, но Михаил Степанович одернул его за локоть. Весь спор выглядел так, как будто Достоевский — это старик-консерватор, спорящий с либералами, а Михаил Степанович — его сын, пытающийся остановить папашу от возможной потасовки.
— Как я все еще вас держу на этом месте? — спросил Бунин, закатив глаза. — Иван Сергеевич, ну ради бога, прекратите писать свои вшивые эпиграммы, замучили, сил нет. Вы еще попробуйте послать такое проверяющему, точно нашу школу запомнит и прикроет, это я Вам обещаю!
— Если он будет мямлей, то почему бы и нет? — Тургенев покосился на Михаила Степановича, который что-то шептал Федору Михайловичу. — И вообще, Иван Алексеевич, Вы же сами читаете их и, вроде, нравится. Зачем же прекращать?
На последнюю фразу директор не ответил. Видимо, попытался скрыть такую стыдную правду от остальных, которые и так давно уже знали обо всем.
— Та-а-ак, — протянул грозным голосом Бунин, пока искал, к кому можно придраться, — о, Иван Александрович, золотце наше, спите, значит? Чувствуете себя как на своих уроках в моем кабинете? Когда Вы прекратите спать, в конце то концов? Без толку, без толку с Вами всеми говорить, о чем-то предупреждать, проще с концами в воду, вот серьезно! — Гончаров лишь поднял на директора свой полусонный взгляд, все его лицо выдавало сожаление. Он точно знал, что ничего не может сделать и как-то изменить себя.
Коллектив находился в ожидании чего-то серьезного, все почувствовали, что черта разумности Ивана Алексеевича исчезает и остается лишь истерика от безысходности надвигающегося.
— Иван Алексеевич, мы понимаем, Вы волнуетесь из-за проверки, но подумайте, зачем выносить чужое грязное белье в люди? Могли бы каждому отдельно сказать, было бы более рационально, — разум и совесть коллектива, Александр Николаевич Островский, попытался вразумить директора, но нарвался на очередную грубость.
— Вы, Александр Николаевич, прекратите ввязываться во всякие правовые разборки и лезть в семьи к ученикам! Только попробуйте вытворить что-то такое в течение этих месяцев! Отхватите!
— Но вдруг ученикам нужна помощь! Мы же не можем знать, что у них происходит в семьях! — встал на защиту Островский.
— Они сами как-нибудь разберутся, — опять послышались шептания, ведь помощь Островского детям, которые страдают от семейного насилия, очень ценилась. Все были возмущены от такого отношения директора к настолько важному вопросу. Островский лишь чертыхнулся. Михаил Степанович предпочитал вообще ничего не говорить и никак не реагировать. Вся нелепость и неправильность ситуации вводила его в ступор. Он был горячо согласен с мнением Островского, но не потому что боялся критических слов в свой адрес, а потому что это действительно «грязное белье». Филолог искренне недоумевал, как руководитель целой школы может собрать практически всех коллег (за исключением Толстого, который никогда не приходил на педсоветы, Пушкина, который отлеживался после новогоднего инцидента и был под угрозой увольнения, и уволенного мсье Дантеса) и начать указывать на косяки в открытую, при всех? Не думается, что директору бы понравилась такая махинация, но в обратную сторону. Ему в голову не могла прийти мысль о том, что, возможно, для современной школы это есть норма.
— Вы, — Бунин ткнул пальцем в Лермонтова, — прекратите вести себя как обиженка, серьезно, или как будто у Вас кто-то умер. — Михаил Юрьевич в немом вопросе показал ладонью на себя, — Да-да, Вы.
Лермонтов, сидевший по левую руку от Михаила Степановича, до этого момента сидевший прямо, позволил себе откинуться на спинку и начать рассматривать с необычайным интересом лакированные туфли.
— Нет, правда, Михаил Юрьевич, своим настроением вы портите еще не испорченное юное солнышко, Михаила Степановича, — у филолога потихоньку начинал проявляться нервный тик на свое прозвище. Астафьев тихонько и уныло вздохнул.
— Ах да, Александр Исаевич, — директор точно также ткнул пальцем в пожилого математика, — просто попытайтесь не быть самим собой.
Иван Алексеевич пробежался глазами по подчиненным и абсолютно не понял, что в тот момент они ненавидели его. Можно сказать с глубокой уверенностью, что ненависть к Бунину заставит педагогов не послушать его и сделать все как обычно. Видимо, Иван Алексеевич — плохой директор, если не знает, что открытая грубая критика и унижения не смогут изменить человека.
— Теперь разбежались и готовимся! — Бунин сел за стол и начал терпеливо ждать, пока все уйдут из его кабинета.
Педагоги вышли с понурыми головами. Кто-то расстроился из-за грубостей, которые наговорил директор, кто-то расстроился из-за приезда проверки, ведь некоторое время надо будет работать в полную силу. А кто-то - Михаил Степанович, солнышко, которое не хотело светить.