school dramas

      Два месяца проверки тянулись невыносимо долго, сопровождаясь различными трудностями. Конечно, они были всегда, но только в эти времена любые препятствия могли казаться настолько критичными. Весь коллектив резко начал бояться Ивана Алексеевича, чего не случалось ранее. Шутки на тему ненависти Бунина ко всему живому в школе поутихли, бравые обсуждения превратились в шепот, а вальяжные прогулки мимо кабинета в самый пик рабочего дня и вовсе ушли в небытие.       Некто Герасимов, ревизор (а называли его исключительно так, никаких проверяющих), прибыл через несколько дней после злосчастного педсовета и сразу же приступил к делу. У некоторых коллег появилось подозрение, что Иван Алексеевич специально подсказал что и у кого проверять.       Естественно, первый удар принял на себя Николай Васильевич, который какой год по счету не мог завязать с игрой в казино. Он совершенно забыл о проверке и вспомнил только, когда Герасимов переступил порог его кабинета и попросил выйти преподавателя экономики. Бедный Гоголь измучился ожиданием выговора. Он стоял посреди коридора, усердно молился всем богам, но на самом деле надеяться нужно было на Владимира Владимировича, который, зная о забывчивости коллеги, помог избавиться от следов. Поэтому Николай Васильевич очень удивился, когда увидел улыбающегося ревизора. Экономист испытал искреннее облегчение, ведь ему даже не пришла мысль в голову о помощи Маяковского. Да и никому не могло такое прийти на ум, потому что Владимир Владимирович не любил никому помогать и к остальным учителям относился скептически, не понимая их вовсе.       Как-то раз шушукаясь в кабинете Некрасова после уроков, педагоги сошлись во мнении, что что-то да пойдет не так. Может быть, Тургенев не сдержится и нахамит ревизору в открытую, а может в Льве Николаевиче проснется чувство ревности, и он попытается показать, что только один из них может проверять работу коллектива (может быть, это и было правдой, если бы Толстой хотя бы изредка выходил из кабинета). Также на таких мини собраниях собравшиеся пытались угадать причину столь неожиданного приезда ревизора. Некоторые склонялись к случившемуся на дискотеке, остальные — к противоречивой натуре Бунина, который, возможно, взболтнул лишнего где-нибудь выше. Мнения разделились, и по сей день никто не знает, из-за чего так все произошло.       Вопреки ожиданиям шушукающихся ни Тургенев, ни Лев Николаевич не провернули ничего. Они просто смерили взглядом долговязую фигуру ревизора и пошли дальше по своим делам. Единственным, кто хоть как-то подпортил обстановку и вызвал смешки коллег, работающих на том же этаже, был Островский. Стоит сказать, что он был безгранично зол после прошлого педсовета, но не стал возражать, поняв, что Ивану Алексеевичу ничего не докажешь. Когда Александр Николаевич вышел из кабинета, у него появилась идея «выкинуть» что-то да этакое, что поставит ревизора в неловкое положение. Так и случилось.       На одной из перемен Михаил Степанович, Михаил Юрьевич и Александр Николаевич стояли в маленьком кружке и обсуждали тот день. Изредка разговор сопровождался смешками и колкими шутками в адрес директора. Но на горизонте показалась фигура молодого мужчины, как позже оказалось Герасимова, который уверенно шагал по светлому коридору и любопытно рассматривал окружение. Стоило Герасимову пройти мимо, как Островский остановил его, схватив за плечо:       — Да-да, сударь, поройтесь в нашем свинарнике. — Островский произнес с каменным выражением, а лицо мужчины вытянулось от удивления, а глаза стали размером по пять копеек. — Так и передай Ивану Алексеевичу, что ты рылся в свинарнике.       Герасимов, поняв, что его никто не держит, практически побежал по лестнице. Стоило ему только исчезнуть с поля зрения, как Астафьев и Лермонтов переглянулись и рассмеялись, а Островский, расставив руки в боки, смерил их взглядом а-ля «ну и несносные дети!». Как стало известно после, Герасимов даже не заходил в кабинет Александра Николаевича после того случая и сказал Бунину, что у Островского все в полной норме.       На время проверки все конфликты резко прекратились, и обе стороны вроде нашли компромисс. Карамзин и Батюшков стали вести себя перед ревизором как родные братья. Завидя Герасимова в коридоре, новоиспеченные братья усаживались за круглый стол в кабинете Карамзина и начинали пить чай. Каждый раз они звали к себе ревизора, а он и никогда не отказывался. В конце концов, Герасимов отметил, что эти двое — одни из самых милых людей, которых он встречал во время работы в этой школе. Знал бы он, что этим двоим самым дружелюбным принадлежит самая масштабная потасовка за все время…       Что касается конфликтов между методистами и Достоевским, то тут все просто. Федор Михайлович перестал слушать церковную музыку во время работы, перестал навязывать свое мировоззрение, в чем немало помог Михаил Степанович. Да и Герцен с Чернышевским немного смягчились и пару раз подкинули пакетики чая в коробочку, стоящую в кабинете физика, за что он был очень благодарен.       Маяковский перестал спорить с охранником Осипом и каждый раз просто холодно смотрел на него, ничего не говоря. Так учителя превратились в более менее сплоченный и дружелюбный друг с другом коллектив. Все два месяца протекали относительно спокойной, без ссор и лишних выяснений отношений, что было редкостью для школы. Первый раз за столько лет педагоги спокойно общались с собой, эта проверка сплотила их. Верная оказалась теория о том, что общий враг сближает, это сработало на реальном примере.       Как бы все хорошо не было, у Михаила Степановича с каждым днем появлялось острое чувство, что что-то скоро случится. И это острое чувство было связано не иначе как с Димкой Прохоровым. Михаил Степанович и раньше замечал, что временами в нем как будто что-то потухает, и он сидит совершенно понурый и без тени легкости в лице. В последнее время такие моменты стали повторяться чаще, и Димка ходил без тени эмоций все школьные дни. На уроках он не проявлял прежней активности, чаще всего просто рисуя замысловатые узоры на полях тетради, пока на соседнем листе стоял «неуд» за письменную домашнюю работу (а такого не бывало никогда). Михаил Степанович пару раз пытался поговорить со своим лучшим учеником с глазу на глаз, но тот лишь отнекивался и говорил, что все абсолютно нормально. Но нормально не было ничего, и филолог это понимал лучше остальных. Михаил Степанович относился к Димке, как к сыну, но, к сожалению, до сих пор не понял, что он единственный, кому доверяет его ученик (не считая его друга Егора). Но как бы Димка ни доверял своему учителю русского и литературы, в некоторых вещах очень трудно признаться не только кому-то, но и самому себе.