Давид и Горгона

Ночью, особенно в предрассветный, самый лютый мороз, над Теплыми прудами стоит тишина. Ночь для сна! Это правило крепко помнят бедняки на Луне. День бесконечен, день тяжел - наполнен изнурительным трудом, спорами за свое же заработанное, которое не хотят отдавать тебе власть имущие, день горяч и сух. Это в богатых кварталах можно скрываться под навесами или отсиживаться в купальнях. Жители трущоб пашут до вечера без роздыха, да еще утром и вечером ходят в собор на молебен, а это неблизкий путь. Потому ночной отдых свят. Спящему не холодно, спящий не хочет есть, спящему не больно. Полубезумного старого Роху, который помер года два назад, чуть не побили за слова о возвращении Старого человека: "Он вернется и принесет вечный день". А Роху потом святым объявили, вот такие дела. Вообще таких стариков, которые что-то предсказывали, попутно ругая окружающих за маловерие и падение нравов, в любое время было достаточно. Некоторых потом считали святыми и пророками, некоторых нет. Недавно вот пришел из сожженной шернами приморской деревеньки еще один старик, Тюхия, и поселился прямо на улице. Ночевать он, конечно, где-то ночевал, возможно, его заводили в дом сердобольные горожанки. Вообще нищим подавали мало, просто потому, что самим не хватало, но в память о Том, Кто ушел и вернется, стариков старались не обижать. Тюхия с самого начала что-там бормотал, предсказывая, потом обжился, привык, его пророчества стали более четкими и понятными, каждый вечер он собирал вокруг себя небольшую благодарную толпу слушателей. Через пару дней его уже брали под руки и вели на площадь перед собором - пусть проповедует там! Но этой ночью, похоже, Тюхия не то совсем сошел с ума, не то и впрямь стал пророком. Чуть ли не вся улица вынуждена была слушать его голос, то усиливающийся, то превращающийся в невнятные причитания. Тюхия бродил по улицам - и как не замерз только! - не один, с ним шатались какие-то неизвестные личности, с виду совсем не добропорядочные горожане, поэтому призвать старика к порядку не вышло. Эриан, умотавшись за день, крепко спал, его не разбудила бы и толпа пророков, но мать не спала, ходила туда-сюда по комнатушке, всхлипывала, зажигала лампу, в итоге, конечно, разбудила нечуткого сына, который мог дрыхнуть, когда за окном такое творится. Эриан проснулся, натянул на голову одеяло, через которое все равно сквозил неровный дрожащий огонек, послушал всхлипывания матери и удаляющиеся выкрики за окном и понял, что залеживаться до утра ему точно не дадут. - Там такой шум, - укоризненно сказала мать. - А ты спишь, как ни в чем не бывало. - Ну я выйду, погляжу, - Эриан сел на лежаке. - Я уже ходила, - тон матери был еще более укоризненным. - Тюхия это. Соседка говорит, с ним какие-то мордовороты, приглядеться - чистые разбойники. Вечером рынок шерны разгромили, потому как там народ шумел. Сегодня женщин за Море отправлять должны. Дань... - Я забыл, - пробормотал Эриан. Как всегда, когда упоминали о доставке за Море живой дани, он почувствовал стыд и бессилие. Так повторялось из года в год. Шернам нужны были выворотни, каждый двенадцатый день на Теплых прудах кидали жребий и десять несчастных девушек (на самом деле, как шептались, больше) отправлялись в неведомую страну первожителей на вечное чудовищное рабство. Думать об этом без ужаса было невозможно. Какое счастье, что у него нет сестер. - Из нашего квартала кого-нибудь... - Эриан не договорил, мать поняла и так. - В этом году никого. Мог бы и сам об этом знать, если бы работал в городе, как все люди. Уходишь спозаранку, приходишь, когда снег идет вовсю. Так и случись что, ты не узнаешь, ночью к пепелищу вернешься, - мать пустила слезу. Эриан только вздохнул. Со смертью отца мать определила на роль добытчика именно подрастающего сына, и никак не могла смириться, что он мало зарабатывает и малым же довольствуется. - По улице головорезы шастают, перебьют нас всех в постелях, - продолжала причитать мать. - Давай я все же выгляну. - Ну да, зарежут тебя, а потом и меня! - Да почему же? Если они этого полоумного старика не зарезали. - Тюхия - святой человек, - мать обиженно поджала губы. - Грех такое про него говорить. - О чем сегодня этот святой человек толкует? Да еще ночью? - Вчера жребий кидали. Не десять женщин. Двадцать... На борьбу он зовет, велит ни одной не давать. Народ шумел... Пришел бы ты вовремя, был бы на службе, сам бы слышал. Эриан сжал руками виски. Двадцать! Потом у шернов и вовсе аппетиты разыграются, выворотней станет больше, чем обычных людей. Ох, такое и не представишь. Пожалуй, мать права - он последние дни вовсе знать не хотел, что творится в городе. Убегал на холмы, едва стаивал снег, и поджидал там Малу. Он сейчас не мог даже вспомнить, в какую их встречу она назвала свое имя. Наверное, в одну из первых, потому что он перестал мысленно именовать ее шернийкой. В его мыслях она стала Малу. Стремительная в полете, не похожая на виданных доселе шернов, она была частью чудесного мира за пределами города. Холмы стали прибежищем и укрытием для встреч самой странной пары за всю человеческую историю Луны. Небо удивленно прислушивалось к свирели Эриана, на траве дрожали отблески цветовой песни Малу. Они разговаривали совсем немного. Малу не рассказывала о себе специально, лишь иногда, после того, как обрывалась та или иная мелодия, она замечала: - Это похоже на наш край... Там почти нет холмов. Степи, степи, как льется эта музыка, так и они плывут внизу... Однажды Эриан попросил ее быть осторожнее, неужели она не боится случайной стрелы? И не попадет ли ей за за побеги из крепости? Малу засмеялась. Когда она была счастлива, смех у нее получался звонкий, совсем девичий. - В мою башенку вход только через крышу, она с северного края, я улетаю незаметно от своих. У замка не спрячется лучник, здесь я тоже увижу врага издали. А в полете меня не подстрелит никто! Наши женщины летают выше и лучше мужчин! Эриан набрался смелости и спросил, чем еще женщины шернов отличаются от мужчин. Малу посмотрела на него так, словно считала его более-менее разумным существом и вдруг разочаровалась: - Женщины вынашивают и родят детей. А что, у вас не так? Однажды она обмолвилась, что ей предлагали выйти замуж, но она предпочла еще погулять на приволье. Времени у нее много, шерны живут долго. Еще есть старики, которые помнят Луну без людей. Эриан подсчитал, что четыреста лет - не предел для этого странного и страшного народа. Получалось, что Малу старше его вдвое, но, когда он умрет от старости, она еще будет молода... Возможно, ее беззаботная юность была причиной того, что Малу так отличалась от своих сородичей. Ей не приходилось усмирять взбунтовавшихся рабов, собирать и подсчитывать дань, поражать разрядом людей. Руки у нее обладали той же губительной силой, что и у прочих шернов (Эриан как-то спросил, а она спокойно подтвердила), но использовала она эту силу, только чтобы, щелкнув пальцами, высечь искру и зажечь костер. Эриан как-то попробовал угостить ее испеченной птицей, она отведала и скривилась: - Слишком пресно, как это можно есть? В другой раз, уже улетая, она кинула ему мешочек с остро пахнувшим сыпучим порошком, судя по всему, это были какие-то специи. Эриан попробовал и потом долго отплевывался, рот щипало, а язык горел огнем. Иногда Малу с тоской и восторгом говорила о прежних временах, когда Луна вся была заселена шернами, и половину ее еще не пожрала пустыня. Сколько лет с тех пор прошло, словами выразить не получалось, она обычно усмехалась и говорила: - Ты не поймешь ответа. Мы строили города и летали над морями, когда Земля еще была безлюдна и пуста. Эриан пробовал наигрывать мелодии под ее рассказы, но все это было не то. Обычно она сама в тишине пела на удивительном языке цветов и красок, на языке, недоступном людям. Кое-что он начал понимать, но, разумеется, очень мало, лишь отдельные часто мелькавшие слова. Смысл сказанного передавала игра светлых и темных оттенков, только почти всегда они были разного цвета - в зависимости от настроения. Малу лишь однажды разоткровенничалась на этот счет, и то, разумеется, не до конца. О значении большинства цветов Эриану оставалось только догадываться. Малу всегда мерцала теплыми неяркими оттенками, за исключением тех случаев, когда пела. Иногда он вспоминал о Победоносце, светлом божестве, будущем избавителе, и, холодея, представлял - вот если Тот, Кто Придет, явится именно сейчас, встанет перед Эрианом и отдаст приказ убить шернийку! Как он поступит? Он знал, что ослушаться Победоносца невозможно, но и выполнить это его повеление - тоже... Внезапно Эриан сообразил. Если сегодня за Море отправляют живую дань, значит, уезжает и наместник со своим отрядом. В каменной башне с тремя шпилями будет новый правитель. А значит, уедет и Малу. Она до сих пор ничего ему об этом не говорила. Может, думала, что он и сам знает. А может, не считала важным... Эриан встал и подошел к двери. Мать снова запричитала, но он накинул на себя полушубок, бросил через плечо: "Просто погляжу" и вышел наружу. Мороз был страшен, пальцы, которыми Эриан держался за ледяную щеколду, заныли мгновенно. Он сунул руки под шубу, прислушался. Рядом никого не было, шум доносился с соседней улицы, наверное, новоявленный пророк со своей паствой переместился туда. Небо было абсолютно черным, с яркими крупными звездами. Ночь, время тоски и печали, и не думала пока идти на убыль. Конечно, это не могло продолжаться долго, уговаривал себя Эриан. Холмы уединенное место, но рано или поздно горожане узнали бы про странную дружбу человека и первожителя, и уж точно не отнеслись бы с пониманием. Решили бы, что Эриан доносит шернам, как их в городе ненавидят (а то они сами не знают). В землю по шею бы не закопали, как любую женщину, остававшуюся с шерном наедине, но разве одна эта казнь существует на Луне? Это будет правильней всего. Малу уедет на свой загадочный южный берег. Он будет пасти овец, как и раньше, и играть уже один... а может, забросит свирель. Все равно от нее никакого толку. Эриан набрал в руки снега, обтер занемевшее на морозе лицо - щеки сразу закололо словно иголками, - прислушался к голосам. Пока он размышлял, ночные бродяги подошли ближе. Старого Тюхии с его характерными подвываниями среди них вроде как уже не было, может, пророк умаялся и отправился наконец-то спать. Зато слышно было, как неизвестный молодой голос четко сказал: - Пока будем трусить, никакой Победоносец не явится. - Дело говоришь, - одобрил другой голос, низкий и звучный. - Подходить надо с умом, я тебе не вру, от щепотки того порошка спал весь постоялый двор на Старых источниках, так что попробовать стоит. Голоса стали удаляться. Эриан ничего не понял. Убедил кого Тюхия, или они просто обстряпывают свои темные делишки, он, простой пастух, все равно ничего сделать не может. Только вернуться назад и успокоить мать. Он зашел в дом, бросил заиндевевший полушубок к очагу, буркнул, что головорезы никого не тронули и вообще ушли на другую улицу, устроился на лежаке в надежде если не спать, то хотя бы подремать до рассвета. Малу утром не появилась. Обычно она прилетала три или четыре раза до грозы, столько же - во второй половине дня. Сегодня Эриан все долгие сто часов скучал на пастбище один. Он поминутно оборачивался в сторону города, но небо было чистым. Контуры каменной башни застыли, как нарисованные. Эриан принимался играть, но все выходило нескладно, думал даже отвести овец в пещеру, да сбегать в город, но Малу могла выбрать именно то время, когда он отойдет с привычных холмов. Поэтому он просто ждал. Видел издали несколько кораблей, шедших с юга, и отвернулся. Под этими парусами Малу поплывет домой. Выходит, она даже не попрощается. Шерны ведь презирают людей, она заинтересовалась просто свирелью. Только и всего. Только и всего... И на тех же кораблях поплывут несчастные женщины, живые покойницы, матери будущих рабов. Для Малу это в порядке вещей, значит, забыть о дружбе с человеком для нее тоже в порядке вещей. Постепенно приблизился полдень, на востоке собирались и темнели тучи, гром слышался издали, но так слабо, что и не разобрать было, то ли сердится небесное воинство, то ли волны внизу с рокотом бьются о скалы. Эриан поднялся, окинул взглядом равнину, даже не поднимая глаз вверх, но вдруг совсем рядом на траву упала тень летящего силуэта, и сердце у него екнуло - все-таки она! Малу, складывая крылья, опустилась на землю. - Еле вырвалась, - вздохнула она, оглянувшись на тучи вдалеке. - Играй, не будем терять времени. После грозы я уплываю. - Знаю. Мне сказали в городе, я об этом забыл. - Я сама забыла, - призналась она. - Здесь хорошо, но дома лучше. Играй то, что у тебя лучше всего получается, я буду вспоминать эти песни на родине. Эриан чувствовал, что хорошей игры сегодня не выйдет, и оказался прав, впрочем, он не слишком старался. - Что такое? - спросила Малу, когда он в третий раз опустил свирель, так и не взяв нужной тональности. - Ты уже должен был привыкнуть. Ты продолжаешь бояться? Разве ты видел от меня вред? - Нет, не боюсь. Но мы играем вместе в последний раз, неужели тебе не грустно? - Грустно, - Малу чуть передернула плечами. - Но что толку грустить? Лучше использовать этот последний день, и потом вспоминать его. Зачем вздыхать и грустить, лучше играй. - У тебя очень расчетливые мысли. - Какие есть. Чем они плохи? Играй, у меня есть песня. Я буду петь ее на корабле и вспоминать твою музыку. Может быть, когда-нибудь мне снова захочется приехать сюда. - Наш век недолог по сравнению с вашим. - О, я знаю, я знаю. Но такова жизнь. Тем более - торопись! Что-нибудь еще мешает тебе играть? - Наши женщины, - набравшись смелости, сказал Эриан. - Сегодня целых двадцать женщин поплывут в ваши земли. Для них жизнь закончена, их близкие плачут по ним, как по мертвым. - Там твоя родня? - спросила Малу. По ее лбу пробегали красноватые и синие цвета. - Нет. Но там женщины, девушки, люди! Неужели тебе их не жаль? Неужели это не ужасно? - Так заведено веками, - лоб Малу был ярко-синим, такой непримиримой она выглядела впервые. - Если ты просишь меня за них, то нет. Я не могу, и отец меня не послушает. - Но я думал... Ты же отличаешься от них, ты другая. - Вы, люди, сами виноваты. Зачем явились сюда? А если ты думаешь, что я ничем не отличаюсь... - Малу помолчала. - Я могла бы попросить отца, и тебя бы тоже забрали на наш берег, только ради твоей игры. И твоего согласия бы не спрашивали. Но я этого не сделала. - Я там не играл бы. Птица на привязи не летает. - Я об этом не подумала, - теперь она сверкала алыми злыми оттенками так, что больно было смотреть. - Выходит, от тебя и толку бы не было? Эриан почувствовал, что его трясет. Он уже не возмущался и не ужасался ее словам. Она такая же, как все шерны! - Чем мы виноваты, ты говоришь? Что вам лень работать? Чем провинились те девушки? - А вы добры к вашим женщинам? Ни один наш мужчина женщину никогда не ударит! А вчера я видела, что ваши закопали женщину в землю по шею, вечером там торчал только огрызок позвоночника, и возились собаки! Или вам можно? - Это... - Эриан на секунду растерялся. - Это для того, чтобы не рождались новые выворотни. Если бы вы ту женщину не трогали, никто бы ее не закопал! - Дотронься до меня сто раз - у нас меня никто не закопает. Это ваши дурацкие законы. Какое счастье, что вы слабее. - Может быть, когда-нибудь нас будет больше... и мы будем сильнее, - конечно, не стоило ей угрожать, но Эриан в запале уже не мог остановиться. Впрочем, Малу только расхохоталась: - Где вам стать сильней! Множитесь, словно псы, и больше ни на что не способны! - На Земле мы могли многое, раз сумели добраться сюда, в отличие от вас! - Вот и сидели бы у себя дома! - выкрикнула Малу, разом раскинула черные слюдяные крылья и поднялась ввысь мгновенно, как пущенный из пращи камень. - Малу! - но она неслась прочь так быстро, что и крик, видно, за ней не поспевал. Эриан щелкнул кнутом, собирая овец: - Ну, мешки с шерстью! В город пойдем, не в пещеру!