Сгинь

      Тёмно-карие выразительные глаза Юлика забегали по улице, он мялся с ноги на ногу, держась за спинку скамейки, изредка боковым зрением поглядывая на сидящего в полном абстрагировании Тушенцова. Взгляд второкурсника поднялся с асфальта на губы Онешко и задержался там на некоторое время. — Н-нам нужно идти, Руслан, — проговорил Юлик, проглотив окончание имени. — Даня позвонил мне… — Да, я понял.       Третьекурснику почему-то моментально стало гадко на душе, он почувствовал себя виноватым в том, что не случилось чего-то особенного. Хотя, по факту, виноват он не был. — Ты проснешься или нет? — Ага. — Руслан, вставай.       Тушенцов поднялся со скамьи с недовольным выражением лица, погладив словно на прощанье рукой шероховатую деревянную поверхность с мелкими занозами. Он взглянул в глаза Юлику и, раскаиваясь, сморщил лоб, принося свои немые извинения. Онешко вслух усмехнулся. — Что такое, Руслан? — Нормально все, не доебывайся.       Юлик некрепко схватил его за запястье, решив взять ускользающую инициативу в свои руки, потащив Тушенцова по направлению к дому, заглушая безудержный стук в груди смешком или вздохом. Стало как-то щекотно в районе сердца, и Онешко улыбнулся так беззаботно и легко, заботливо одаривая помутневшего второкурсника своим упоением, что даже недавно наплывшие на золотистый диск солнца маленькие тучки в мгновение расплылись. Или ему показалось, он особо не заметил. — Всё в порядке, Руслан, — третьекурсник повернул голову к медленно плетущемуся позади молчаливому студенту, улыбнувшись уголком губ. — Я… Ладно, проехали. Всё правда в порядке.       Тушенцову бы хотелось возразить, но он настолько оробел, что оцепеневшие от недавно испытанного шока пальцы не спешили поддаваться. Он смотрел себе под ноги. Юлик снова взглянул на него и, притормозив, схватил запястье парня сильнее, волнуясь, думая, что стоит сказать. Онешко развернулся к Руслану всем телом и, многообещающе вздохнув, ухмыльнулся. — Я никому не расскажу. — Естественно, — хмыкнул Тушенцов. — Ты сам поплыл. — Ничего, подобного, — сказал Юлик, заметно замявшись. Он почесал затылок и снова усмехнулся. — Ну-ну, я ж не видел, — Руслан вздёрнул брови, возвращая на задумавшееся лицо чарующую улыбку. Таким он нравился Онешко гораздо больше, и сам второкурсник об этом наверняка догадывался. — Не хочешь ничего мне сказать? — А должен? — По-моему, да.       Руслан не стал ничего отвечать, доказывать свою правоту, нервозно вскидывая руки, корча страшные гримасы, хмурясь и переходя на крик. Он просто подался навстречу испугавшемуся Юлику и, почти касаясь носом его шеи, еле слышно произнёс: — Мы об этом оба забудем. Понял меня? Юлик, — Тушенцов хмыкнул сам себе и кажется услышал, как Онешко набрал в лёгкие воздуха, шумно вдыхая через нос. — От тебя вкусно пахнет… — продолжил второкурсник, расслабленно прикрыв глаза.       Он тут же отпрянул и, обогнав опешившего третьекурсника, поплелся обратно в квартиру Дани. Ему точно есть, что обговорить. Спрятав руки в карманы джинсов, Тушенцов оглянулся, ловя на себе взгляд заново влюбившихся, как он самодовольно думал, глаз, подхватывая странную атмосферу легкого стыда и азарта, который пропитал абсолютно весь воздух в Питере. Эти кошки-мышки начинают его забавлять…       Юлик, тщетно пытаясь собраться с силами, сжал руки в кулаки, и было пытался что-то крикнуть вдогонку, но вместо этого помотал головой, безрезультатно заставляя себя не улыбаться. Когда это он стал таким? Третькурсник побежал за почти добравшимся до нужного дома Тушенцовым, про себя отмечая, что снова ощущает эту легкую перину ваты где-то в животе, что опять беспрестанно улыбается, что вновь смущается, заливаясь румянцем с головы до пят. Хотя эта лёгкость и безвозвратно дарила безмятежность, и окрыляла, и вдохновляла на подвиги, и стимулировала Онешко постоянно думать и говорить о Руслане со сладковатой мечтательностью и пеленой в глазах, у Юлика она была строго-настрого клиширована ярко-красной печатью: «Просто интересное знакомство!». А глупость тоже присуща влюблённым?       Голову почему-то печёт, ладони потеют, дыхание чаще, вздохи трепетнее. Юлик раньше не любил весну, вся эта бесконечная вереница стрессов, сдачи нервов и прочей вымораживающей ерунды, которая забивает голову надолго, въедается в мозги крепко, что аж во рту вяжет, ежегодно напоминала о себе настойчивым стуком в голове.       Юлик не любил весну потому, что она — нечто средне между зимним морозом, пробирающим до костей, и солнечным летом, абсолютно похожа и на то, и на другое, но предательски изменчива.       Юлик не любил не только время года, но и свое окружение в эту пору. Оно становилось навязчивым, накладывающим обязанности и хлопоты, не особо любимым, расшатывало моральное здоровье, заставляя снова и снова выходить тёмными вечерами на балкон с завалявшимся с приезда хламом, без наслаждения курить и встряхивать пепел в мутную стеклянную баночку.       Юлик не любил и себя. Все вокруг менялись, и он, по инерции, тоже должен был. Такая цепная реакция невероятно раздражала его, принуждая, склоняя к агрессивным ответам, оскаленным улыбкам и крикливому напряжённому говору, от которого потом горчило в горле. Душе было больно все три весенних месяца, описываемых в рассказах мечтательных замужних женщин и витающих в облаках мужчин за тридцать как нечто бесподобное, завораживающее. Такое противопоставление тоже не заставляло испытывать симпатию.       Юлик не любил весну, но, кажется, в этот раз что-то кардинально изменилось.