Сгинь

      Птицы в воздухе встревоженно, с горьким сожалением о чём-то кричат и подрываются с трясущихся веток, гаркая в весенний воздух: «Прости! Прости! Прости!». Или Руслан бредит. Тут одно из двух.       Тушенцов слёзно пытается оборвать толстенную нить, соединяющую его прошлое и настоящее, в котором у него разбиты колени и нижняя губа, а нос, кажется, сломан только из-за несправедливости: его и избили по ней. Получается плохо, не получается, мягко говоря, вообще, и второкурсник с завыванием прячет лицо в мокрых ладонях, испачканных колющими кристаллами снега, грязью и кровью. Он сидит вот так — на коленях — уже около часа, и рыдает в мрачном, сжигающем, кислом одиночестве, покинутый и брошенный, отрешённый от внешних беспокойств. Его не волнуют смешки, неестественный интерес проходящих мимо пешеходов к его жалкой жизни и просто вытянутые в изумлении шеи. Его не волнует ничего, кроме его прошлого.       Руслан, спустя время открывший пылающие медной краснотой глаза, щурится, смотрит на свои руки и сильно дрожащие пальцы. Лопатки щекочет резкая кладбищенская прохлада, сухой язык царапает раздражённое нёбо. Парень тянется за телефоном в карман куртки, выблёвывая отвращение хрипом на асфальт. Ему ничего не остаётся. Только просить поддержки опять, как в день смерти близкого человека. У тех же людей. С тоскливыми, неблестящими глазами и извинениями, пылко выкрикиваемыми в сжатом квартирном пространстве. Мир стал слишком тесен за последнее время, чертовски тесен, и та возрастающая душевная боль вновь начала метаться колотуном в грудной клетке.       Тушенцов одной рукой набирает Кашина, а второй, свободной, прикрывает рот, и сам чувствует незнакомый запах чужого одеколона на своей одежде — никакой пощады, одни воспоминания. Второкурсника сгибает напополам, он, припадая головой к сырой земле, шумно кряхтит и старается выблевать, выдавить, как-то достать это расщепляющее чувство щенячьей обиды и ощущение мужской плоти во рту. Это тоже получается плохо, и Руслан, отвратительно побелевший, тяжело дышит в трубку друга в надежде быть услышанным. — Да? — Даня… — Нет, Руслан, иди-ка ты в пизду пока что. Я заебался, честно слово. — Но, блять… — Перезвоню, уёбок.       В голову Тушенцова мимолётом закрадывается по-змеиному шипящая мысль о том, что всё с ним произошедшее — искупление грехов или, в лучшем случае, наказание. Он с некоторым сердоболием вспоминает всех своих бывших, их красивые от слёз лица (хотя была одна, которая не ревела — выла, царапая длинными ногтями глотку; было страшно, несимпатичо) и трясущиеся, покоробленные плечи. А потом на ум пришёл причитающий, но мягкий, добрый, тёплый Онешко. Нет, Юлик не слабый. Слабый, блять, только Руслан.       Скривившийся в угасании сил второкурсник уже не помнит, как позвонил Неред, но та ответила лишь продолжительными гудками и заученной наизусть фразой: «Перезвоните позже!». Все жалеют Юлика, Тушенцов никому не сдался. Хотя, может, оно и правильно? В конце концов, правда ли третьекурсник мог толкать некачественную дурь в полцены за отсос в грязной кабинке общественного туалета молодым, ещё горящим девушкам? Мог ли он подло врать, обзываясь, плевать в лицо или, топча чужие окровавленные ладони, тушить сигареты о виски? Вряд ли, вот ему и воздастся когда-нибудь за благоразумие. Или уже воздаётся? Например, сейчас, за то, что его так жестоко и беспринципно выбил из колеи какой-то там парень со второго курса, маняще обнажающий зубы в дьявольски красивой ухмылке.       Руслан выносит справедливый вердикт: его никто щадить не будет, он так и сдохнет тут мученически, выплёвывая с кровью зубы. Подожди только час-два. Тушенцов решает не подниматься и остаётся так, распластавшись, на сыром, грязном асфальте, чуть спрятавшись за мусорным баком. Его гложет тянущая, выпытывающая слёзы горечь и вина, со звонким гулом диктующая сейчас что-то неразборчивое в затуманенной голове.

***

      Второкурсник почти плаксиво-радостно смотрит на вибрирующий в руках смартфон и припадает ухом к телефону. — Ты где, Руслан?! — Я гулял, я… Короче. Я за углом KFC. Вроде где-то тут, да… — Жди меня, ебанутый! — Даня кричит это не рассержено, а как-то нежно, даже руки приятно покалывает мурашками.       Тушенцову в голову бьёт резью сумасшедшая мысль наконец убиться, свалившись бездыханно с крыши, отравиться дарящими раскрашенные аквамарином и бирюзой галлюцинации таблетками, получить пулю в лоб под безвкусную шутку. Он готов сейчас на всё, в данный момент ему себя невероятно жаль. По-настоящему, а не так, с театральным выпытыванием слёз публики.       Второкурсник широко улыбается в свои теперь уже тридцать зубов, изнывая от жгучей, тупой боли под лопатками и сосуще-режущей в животе, хватается за руку спасителя, марая рукав его чёрной куртки грязью земли и знойной скорбью по былому себе. — Жалко выглядишь, Руслан, — Даня говорит это, придерживая друга, отводя зажатую меж длинных пальцев сигарету от рта. — Пиздец жалко. Что стряслось? — Я… — Тушенцов откашливается, ржавой слюной пачкая собственные кроссовки. Потом, подняв голову, признательно разглядывает друга, с тихой благодарностью сипло шепчет: — Мне надо отлежаться или что-нибудь такое, пожалуйста… — Понял. Поехали, вон такси.       Кашин грубый, резкий, обуздывающий, но такой вселяющий надежду и яркий-яркий даже не из-за золотой на солнце рыжины волос. Трудно было влиться в его доверие, но Тушенцову удалось, иначе он бы не посапывал сейчас на его широком плече в машине отечественного производства с щёлкающими о битое лобовое стекло чётками. Руслан хитро щурит глаз, под которым нет лилово-голубого фингала, и поглаживает по-дружески руку чересчур уставшего от постоянно напряжения Дани. — Чего тебе? — спрашивает тот, одёргивая. — Просто. — Спи, больной.       Второкурсника вырубает с досадой, и недосказанность витает где-то между трущихся друг о друга плеч, но только пока дрёма не уносит парня далеко-далеко, отключая густую резь в затылке.       Кашин больно щиплет его за кожу на костяшках, богато исписанных кровавыми мазками червонного цвета, а потом тормошит друга, хватая за шею, заставляя вылезти из машины. Рыжий студент, сморщив нос, отдаёт через приоткрытое окно хмурому водителю белой окушки пару купюр и, ожидая увидеть валяющегося на земле Руслана, искренне удивляется, вздёргивая брови. — Ты не полумёртвый? — язвит он. — Как видишь, живым не дался. Даже говорить больно, сука. — Тушенцов хватается за выступающее ребро и дурной головой соображает, что мог себе и сломать что-то. — В больницу поедем? — Сам поедешь, Руслан. Я тебя к ребятам подвёз, остальное — твои проблемы, братан, — Даня произносит последнее слово нарочито тихо. — Потопали, жертва ебанутого насильника, — он усмехается тому, как чётко подобрал выражение: второкурсник вроде и сам таковым является. — Хули встал? — Ты меня больше другом не считаешь? — Считаю, дурачина. Нахуй я за тобой ехал, блять? Я зол просто, ничего особенного. — Ты плюнул в меня. — Нечаянно.       Парни с минуту сверлят друг друга взглядом, и Кашин, полный ударяющей в голову самоотверженности, готов растерзать пошатывающееся тело напротив. Юлика жалко, да и, кому уж врать, Руслана тоже. Оба в пизде застряли.       Рыжий как-то отшучивается и ведёт Тушенцова наверх, аккуратно переступая ступеньку за ступенькой, часто встряхивая парня для большего удобства. Его обмякшее, расслабленное тело изредка вздрагивало, и Даня боялся невзначай шмякнуть друга о лестницу, словно хрустальную вазу. Дверь после окончания назойливой птичьей трели открывает обеспокоенный Никита, смотря на опустившего голову Руслана с недопониманием, огорчением и чем-то там ещё совершенно неуловимом в карих глазах, слезящихся от сигаретного дыма. — Лиза? — Гридин никому не позволяет войти, загораживая собой путь в тускло освещённую прихожую, пока не дожидается одобрительного кивка Неред. Кашин вваливается внутрь, почти роняя бубнящего ругательства под нос Тушенцова и почти напыщенно оглядывает всех присутствующих сверху-вниз, вытирая руки. — Как ты, Рус? Господи, твоё лицо! — Лиза громко пищит, когда второкурсник окидывает её тяжёлым, пронзительным взглядом, демонстрируя результаты одиночных прогулок. Или червоточины в душе и приносящей много проблем юношеской дурости, если копнуть глубже. — Ты?.. Вы были в больнице? — Да в пизду этого гандона, — сердито кряхтит Кашин, стягивая с ног облипшие грязью кроссовки, — не, сам пойдёт. И без того проблем доставил. — Да уж, братан, жизнь тебя потрепала. — Гридин уходит на кухню, возвращаясь с мутной пузатой пластиковой бутылочкой перекиси и ватными дисками с катышками в руках. — Лиз? — Давай, давай. — Про Юлика расскажем? — Позже, — решает за всех Даня, начальнически скидывая с себя куртку.       Руслану паршиво до дрожи в коленках, ещё и кусающаяся белёсыми пузырьками жидкость из бутылочки заставляет его, шипя, произносить обрывками какие-то предложения, делясь смутными воспоминаниями. — Ну, потом всем объяснишь, — Лиза говорит устало, голос у неё непривычно слабый и сонный. Вроде не виделись пару дней, а тут налицо такие броские изменения. Тушенцов не стал констатировать изрядно мотающий нервы факт, но полупрозрачный пакет со стеклянными алкогольными бутылками он приметил с порога, а смятые картонки, на деле являющиеся пачками сигарет, по его мнению, значительно приумножились. — Ч-что с… — Что с Юликом? Это мы тебе потом сообщим. Ай, не дёргайся! — Всё тело ломит… — Ещё бы, дурак. Кто тебя просил? — Откуда я знал? — Руслан, подрываясь, вскакивает с кухонной табуретки, но потом смиренно садится обратно, стоит Неред лишь искоса на него взглянуть. Кроме того, звенящая пустота заполняет пространство между рёбрами колющим холодом, и парень страдальчески хватается за бока, стараясь угомонить боль в сидячем положении.       Спустя десять-пятнадцать минут лицо Тушенцова блестит от дезинфекции, пластыри розово-бежевого оттенка над бровью и возле губы свидетельствуют о конце процедуры. Лиза, довольная кропотливой работой, вытирает руки полотенцем и смотрит на второкурсника с тёплой надеждой, щадящей этого беспомощного идиота. — В травматологии побываешь — доложишь, надеюсь, что всё обойдётся. — Непременно. Спасибо. — Поднявшийся со стула Руслан приобнимает первокурсницу за плечи, ласково массируя их напряжёнными руками. — Иди давай, массажист. Больно вообще-то!       Тушенцов шагает в гостиную, не оборачиваясь на Неред, и готовится услышать самые безобразные обвинения и обзывательства. Оглушительный зной пронзает лёгкие, и натягивается невидимая медная струна, неярким блеском отвлекающая от ощущения тяжести в ногах. — Мы ждём объяснений, если что. — Меня с толпой отпиздил бывший одноклассник, — чувствующий подходящий к горлу слизкий пласт страха Руслан нервно делает попытку сглотнуть. — И… Да…       Кому он скажет о том, что поистине было там, за углом злосчастного KFC? В замызганной серости весны и едва уловимой пыли в спёртом воздухе, в сотрясениях тела, в жарком тщании, заставляющим пошло дышать через рот, будто это и вовсе не драка, а так, издёвка? Лучше бы Руслана ещё побили, одарили яростным хрустом кулаков и наглыми пинками со спины. К глазам неторопливо подступают бусины слёз: Тушенцову больно вспоминать. А ещё до гула в голове тошно, отвратительно и мерзко. — «И… Да…»? Что это значит, братан? — Гридин терзает друга пронизывающим, сосредоточенным взглядом, расправляя плечи, удобнее усаживаясь на диване. — Пиздишь, что ли? — Никит, ты чё болтаешь? — Кашин притесняет курильщика толчком в предплечье, двигая телом в угол, ближе к подлокотнику, как бы заставляя вернуть свои слова назад. — Ладно, погорячился. Прости. Ну так? — Избили и избили — говорить больше нечего, — Руслан делает напряжённый глоток воздуха, когда ледяные руки подошедшей сзади Лизы обжигают шею. — Я съебусь в больницу на днях. А что с Юликом?       Ребята в смятении переглядываются (прямо как тогда в парке). Кашин начинает расслабленно рисовать зигзаги пальцем на диване, выражая своё нежелание участвовать в обсуждении. Гридин осторожно касается своего подбородка, почёсывая его тыльной стороной ладони, и выжидающе переводит взгляд с Руслана на Неред. Первокурсница судорожно ищет предмет в комнате, за который можно зацепиться глазами, но она успевает лишь съёжиться, несмело приоткрывая рот для начала разговора. — Юлик уехал, — звучит дрожащий голос девушки.