У Онешко тягостно-больно кололо заострённым серебристым свинцом в сердце, и парень не мог сосредоточиться ни на чём, постоянно роняя громко стучащую о кафель в аэропорте ручку чемодана.
Только Руслан расплывчатым, опаляющим образом мелькал в голове и заставлял мучаться от надрыва где-то в районе грудной клетки.
Юлик летел в самолёте три часа и сорок пять минут. Всё это время он нервно подёргивал ткань свитшота, почти постоянно выходил в туалет, чтобы брызнуть на пылающие щёки холодной водой, позже похлопав себя по ним, заунывно насвистывал имя своей безответной любви. «Сосед», пассажир справа, молодой парень в мутных очках с толстенной оправой, бессовестно подталкивал в бок, когда третьекурсник, засыпая, в дремотном бреду нашёптывал что-то неясное под нос. Ребёнок спереди с золотистыми завитушками волос, надрываясь, ежечасно визгливо плакал, его мама, совсем уставшая и отчаявшаяся, часто просила прощения. Безучастно похрапывающий дедок с проседью на груди, вылезающей из-под фланелевой рубашки, постоянно беспокоил третьекурсника случайными толчками, так как сидел слева. В общем, полёт для Юлика не удался совершенно, хотя он и не думал о чём-то режущем конкретикой виски. Он просто размышлял о своём вселенском несчастье и невезении, ещё больше угнетая самого себя.
Онешко добрался до родного дома к двум часам дня жутко уставшим и вымученным до того, что ноги не держали. Белые пошарпанные ворота подрагивали железом на ветру, с тихим стоном напевая мелодию, нагоняющую тоску. У третьекурсника сжалось сердце: столько воспоминаний вспыхнули там живительным пламенем, и даже лёгкая улыбка коснулась его губ. Юлик, подёргав за холодную ручку, подождал, пока растроганная мать в накинутой на хрупкие плечи куртке-телогрейке не откроет ему. Согревающее, гордое «Сыночка!» вырвалось из её уст, и Юлик с кипучей сентиментальностью обнял её. Женщина просияла счастливой улыбкой, проводила сына через небольшой двор, устланный вибропрессованной плиткой грязно-розового цвета, оборачиваясь на парня в ожидании восторженных возгласов ностальгии. Третьекурсник радостно хмыкнул, чувствуя едва уловимый запах чего-то родного, нежного и тёплого. Чёрная земля кое-где контрастировала с мерцающим бледным хрусталём снега, обнажая пустые керамические горшки для цветов. Плиточный водосток уныло провожал ошпаривающую холодом талую воду. С козырька крыши из бордовой металлочерепицы изредка капало с хлёстом.
Дома пахло свежей выпечкой и чистотой. У Юлика чуть закружилась голова, и парень вскоре присел на деревянный стул с облезлыми ножками возле входной двери, нечаянно подвинув ногой мохнатый полосатый коврик.
— Милый, ты, наверное, проголодался? Я как раз приготовила для тебя лепёшки, помнишь, как ты в детстве ими объедался? — с напевом спросила женщина, пройдя в глубь кухни.
Юлик последовал за ней, по пути с интересом разглядывая кое-где отклеившиеся флизелиновые обои и стёршийся цветочный рисунок на них. Казалось, что тут всё осталось в таком же пыльном удобстве. Люстра, золотившая прихожую, подмигивала лампой. Массивные гнедые стулья, шатающиеся из-за сильных хлопков широченной белой дверью, постукивали ножками о пол, приветствовали старческим скрипом. Развешенные почти по всей комнате махровые полотенца зеленью въедались в глаза.
Парень в смятении потёр руки, виновато уставившись на родительницу: он так давно тут не бывал, что даже стыдно. Юлик, прислонившись выступающими лопатками к ровной стене, невольно вздрогнул. Кухня всё-таки осталась такой же.
— Я бы поел, — неожиданно выдал третьекурсник.
Щёки матери вспыхнули нежно-розовым румянцем, лицо смягчило слезливое умиление. Морщинистые дуги под выразительными глазами теперь казались незаметными: их скрывала кружащая голову родительская любовь.
Онешко присел за круглый обеденный стол, накрытый жёлто-белой скатертью с пушистыми кисточками, свисающими вниз. Женщина, закончив наливать для сына кипяток в выцветшую кружку, расположилась напротив, двинув под себя скрипящий о деревянный пол стул с вязаной подушкой. Она, чуть поправляя халат изящными руками, посмотрела на своё дитятко с упоением, блеском в тёмно-карих глубоких глазах и вздохнула.
— Что нового, сыночка? Я так долго ждала, так долго! И даже тоска по умершему брату улетучивается, не в обиду ему будет сказано… Лёнечка мой, эх! Хороший человек был, земля ему пухом! — её взволновали собственные слова, потому голос задрожал весенней капелью, пронзив тёмно освещённую комнату. — Отец, если что, на работе, — она всхлипнула. — Ну да ладно. Скучала по тебе до жути, уедешь — тоже заскучаю.
Женщина опускает голову, позволяя русым волосам замысловатыми узорами ложиться на плечи. Она нечаянно в порыве грусти касается губами своих запястий, и Юлику становится невыносимо досадно.
— Давай не обо мне, — хрипит Онешко, хмуря рассечённые брови. — Как ты? Как оно всё?
Мать посмотрела на третьекурсника со скрежещущей сердце жалостью, солёные росинки слёз скопились переливающимся камешком в уголках глаз, и она, схватившись за голову, начала с хрипотцой рассказывать Юлику обо всём, что с такой трепетной тайной хранила в сердце. Онешко дёрнул плечами: ему вдруг стало страшно от промозглой сырости воздуха в комнате. Голова докучливо гудела. Парень торопливо поедал тёплые рыхлые лепёшки, запивая разжёванные куски несладким чёрным чаем, и молча наблюдал за родительницей.
Время близилось к четырём, когда третьекурсник с томящейся лаской стал приобнимать задремавшую маму, откинув голову на спинку громадного дивана, тут и там усыпанного маленькими подушками. Онешко без интереса наблюдал за цветной рябью на экране чёрного телевизора, поглаживал большим пальцем плечико чахлой матери. Парень с суеверным сомнением стал вглядываться в её лицо, боясь однажды вот так и узнать о смерти близкого человека — по телефону. Он, тешась смутной надеждой, крепче прижал женщину к себе и импульсивно поцеловал в лоб. Ноги слегка продувало из-за узенькой щели в фанерном полу.
Гостиная трещала уютом: Юлик, только войдя в неё, уже приметил свои детские фотографии в деревянных рамочках, круглые, подвешенные к потолку цветочные «котелки» и другие приятные мелочи, напоминающие о его родстве с этими вещами, с этим домом, с этим городом. Юлик принялся рассматривать зал, скользя взглядом по узорчатому ковру с всклокоченным ворсом и старым напольным часам, некрасиво блестящим от рыжины. Потом он поднял глаза на бронзовые статуэтки за пыльным стеклом шкафа, когда-то подаренного дядей Лёней. Отголоски ребяческих воспоминаний клубились терпкой дымкой в голове — третьекурсник с досадой вздохнул. Тут осталось всё то, что он так горячо любил, покрытое прахом младенчества, детства и отрочества, первозданное, хранящее тайны прикосновений, звуков и чувств.
***
Бывать на чьих-либо похоронах и поминках Юлик совсем не любил, потому что эта землистая мрачность, мглистость, воющая в сердце тоска нагоняла на него ещё больше усталости. Его семья, родственники, давным-давно забытые знакомые образы из юности, притаённые вуалью пережитого и потерянного в памяти, терялись на фоне окраинного пейзажа. Присвистывающий ветер грубо трепал безвольно свисающие ветки молодых берёз, богато обрамлённых чёрными стружками по всему стволу. Небо изнывало от тягучей мертвенности, и его серо-белый пласт угнетал проблесками весеннего солнца сквозь тяжёлую вату туч. Третьекурсник забегал глазами по кладбищу, бесконечному и заунывному. Лица неизвестных ему людей на каменных надгробных плитах скривились в презрении.
Онешко казалось, что он тут просто так.
Отвлекая от мыслей, слепил белёсый туман, и в голове не с таким звучанием отдавался всхлип и молитвенный плач. Слепляющая всё воедино чернота одежды заставляла изредка протирать глаза. Третьекурсник с немым уныньем наблюдал за дрожащими руками женщин, в расстройстве скривившимися выражениями мужчин, которые выглядели не таким уж и грустными на фоне его родной матери. Она-то безостановочно прятала покрасневшее личико за белоснежной шершавостью платка, стучала зубами и надломленным голосом просила прощенья.
Юлика отрезвил крепкий хлопок по плечу. Парень повернул голову, заметив строгое бородатое лицо, и узнал в нём отцовское выражение.
— Ужасно, — тяжко вздохнув, сказал мужчина.
— Согласен. Не выношу эту атмосферу, — студент изрёк это слишком тихо из-за нахлынувшей неуверенности в надобности своих слов. — Это печально, — он закашлял, — так жаль дядю Лёню.
— Не спорю: чудесный был друг и брат.
— И родственник.
— И родственник, — с едва уловимой полуулыбкой повторил отец.
— Мы сегодня будем его поминать? Не нравится мне это всё…
— Да, сегодня. Потерпишь, сына, потерпишь. Куда деться? Кому тут вообще что-либо нравится? — мужчина понизил громкость голоса, перейдя на пронзительный, сердитый шёпот, а затем, выпрямляя спину, хрустя чёрной тканью сатинового пиджака, добавил: — была б их воля, они бы тут не появились, я уверен. А всё твоя мать. Ну ты сам глянь на неё — так плачет, бедная, так страдает.
— Когда я приезжал, она такой не была, — задумчиво произнёс Юлик.
— Конечно, потому что держалась для тебя. Сильная женщина, но, в другое время, такая слабая… Ладно, заболтал я тебя. Пошли всех звать съезжаться к нам домой: там будут поминки.
— К нам?..
— К нам. У Лёни жена была? Нет. Дети? — мужчина выдержал паузу, подождав, пока Юлик отрицательно завертит головой. — Нет. А родители у них с твоей мамой очень рано умерли, я даже сам ни разу не спрашивал от чего. Болезнь, видимо, сразила. А какая — Бог знает, сына.
— Хорошо.
— Плохо.
— Да я не об этом, — младший Онешко, горько усмехнувшись, потупил взгляд в землю. — Скажи, пап… Я вот думал с вами поговорить… Не знаю, стоит ли… Хотя, наверное, я вам об этом позже расскажу: проблем навалом и без этого. У нас. У всех.
Отец с лёгким прищуром понимающе улыбнулся и сказал что-то одобряющее, скрываясь меж широких спин в угольно-чёрных костюмах двойках.
Третьекурсник затряс головой. Жалость к родителям, а особенно к маме, скулежом отдавалась в висках, и парень дёргал собственные волосы, страдальчески хватаясь за каштаново-шоколадные прядки. Сердце рвалось наружу, вынуждая признаться во всём, рассказать о Руслане, попросить утешения, или (как пойдёт?) прощения. Юлик бессознательно нарисовал в голове замыленную картину, как он, вытирая кристаллики слёз о мамины острые колени, шептал что-то в духоте родительской спальни. Выкуривающий одну недорогую сигарету за другой отец сидел рядом и монотонным гортанным голосом пугал Онешко, ручаясь собственными руками обычного работяги придушить это создание, отклонённое от канонных понятий о хорошей жизни, коей Юлику всегда желали. Студент громко чертыхнулся: опять на самого себя нагоняет страх.
Но, наверное, третьекурсник не зря боялся. Что-то внутри, мерзкое, гадливое и липкое, твердило ему насмешливыми, хихикающими шепотками о том, что Онешко не стоит признаваться
ценой собственной жизни.
***
— Как «Юлик уехал»? — недоумённо произносит Тушенцов, косясь на Никиту с Даней, и растерянно облокачивается о стену. — Давно?
— Вот так. Дня четыре назад, может, пять, — Гридин говорит неуверенно и прокашливается, глотая вяжущую сухость в горле. — Всё не из-за тебя, Руслан, можешь так не волноваться. У него какие-то дела сёрьёзные — к родственникам метнулся, короче.
Второкурсник начинает часто моргать, позволяя крошечным морщинкам появиться в уголках потемневших глаз. Ему досадно до щемящей бреши в груди, потому он, устало дёрнувшись, спрашивает:
— Не из-за меня?
— Нет.
Врут же: парень прямо чувствует это теперешнее отвращение окружающих, вертящееся колкими фразами на языке. Просто ребята отмалчиваются, предпочитая тишину никчёмной, глупой ссоре.
Тушенцов со страхом опускает глаза в пол.
— Ты не хочешь нам ничего рассказать, Рус? — Лиза с характерной ей щепетильной осторожностью задаёт вопрос, несколько удивляющий второкурсника. — В конце концов, с Юликом мы поговорили. А вот с тобой… Ты чего?
— Я не уверен, что могу сейчас этим делиться. Мне надо идти.
Растроганная первокурсница хныкает, обнимая себя. Ей так тоскливо-тоскливо, и все это видят, а Лиза совсем не хочет казаться слабой.
— Н-но как же ты в таком состоянии?..
— Я чувствую себя уже лучше, спасибо, — Тушенцов распевает собственные слова томно-сладким успокаивающим баритоном. — Всем, кстати, спасибо. Без вас был бы пиздец…
Гридин трёт щетину, почёсывая подбородок указательным пальцем, воняющим горькой мутностью сигаретного дыма. «Наверное, не стоило Юлику тогда идти в хуев спортзал… — Никита, задумавшись, прикусил губу. — Или мне не стоило называть имя этого уёбка».
Кашин провожает уходящего из квартиры Руслана измученным взглядом потускневших зеленовато-лазурных глаз, раньше пылающих обожанием к ежедневности: он-то веселился на полную катушку, и ничто его не заботило. Второкурсник почти скрывается за скрипящей массивной дверью, когда Даня нарочно громко цедит сквозь зубы:
— Напиши ему, пидор!
