***
Онешко бежал вниз по лестнице, не глядя под ноги, торопливо стараясь сфокусироваться на смазанной горестью слёз картинке под ними. Он искал скромное укрытие, способное отвлечь его от мыслей о блядском второкурснике, о щемящей жгучей рези меж ребёр, о своей добродетели, наивности и прочем, малюющем чистые солёные дорожки из глаз. Честно признать, Юлику до чёртиков надоели размышления о нём: они такие выжигающие, пламенные, но обманчивые. И парень не мог удержать глупой плаксивой улыбки, в сердце его всё же мерцает лепестками бальзамина какая-то дурная надежда, и без того сделавшая немало проблем. Третьекурсник был омрачен грубо выпаленными руслановскими фразами, кромсающими в зазубренные осколочки грудную клетку. Юлик всегда был любим и друзьями, и родителями, и миловидными девушками со всего колледжа. Однако, отказ он слышал впервые, и его неподготовленные для подобного уши усиленно закладывало оторопью, тошнотворной истомой. Слышишь ты что-нибудь о неразделённой любви или нет, а в жизни всё в десятки раз хуже. Тут настоящее, красочное, тушащее твою искренность, искореняющее бесстрастие. Парень уже и не помнил, как добрался до смрадного тёмного чуланчика, едва не упав на картонные коробки в неодолимом желании не зареветь снова. Тут влажно, несветло: внушительных размеров лампа одиноко покоилась на полке шатающегося стеллажа из потёртой фанеры. Пакеты с разнообразными костюмчиками для выступлений шуршали и даже хрустели от неосторожных прикосновений, длинные палки растрёпанных метёлок и швабр стучали друг о друга, пошатываясь, с металлическим грохотом падали на пол. Онешко кое-как пробрался в дальний угол промозглой кладовки и упёрся в холодную стену с отвалившейся штукатуркой, колющей поясницу. Юлик повторял про себя, что всё хорошо, что его руки дрожат от мокряди (на улице теплым-тепло, обманщик), что глаза застилает туманный пласт никак не от расстройства, что сигареты падают одна за другой на бурую, вымазанную грязными пятнами плитку, лишь дразня парня. Онешко откормил в себе слишком обнадёживающую уверенность в удачливости. Но Юлик не смеет отпускать эту тоненькую прогнившую ниточку упований, кормящих его сладким ядом, травящих, словно бесполезную мушку: слишком сильно жжётся, если отковыривать её с кожи вместе с кровавыми потёртостями. — Никита, — третьекурсник бурчал в телефон скрипучей хрипотцой, ухитряясь спрятать свою заплаканную дёрганность в голосе. — Никита, ты где? — Я возле курилки жду тебя, как и договаривались. А?.. — Всё… Я сейчас, сейчас приду. — Хорошо. Гридин сбрасывает первым, и Юлик не может не захлебнуться солью горячих слёз опять. Его тело потрясывает, в голове истошным завыванием звучат горькие мысли, безутешные, страшные. Онешко всё же думает, что было бы неплохо тогда выпрыгнуть в окно. А что ему мешает сделать это сейчас? Третьекурсник сердито трясёт головой и сжимает кулаки до побеления сухости костяшек, приводя себя в чувства. Больно-больно. В сердце что-то смутно ноет, царапая его изнутри, окровавливая, заставляя Юлика впопыхах хвататься за ткань футболки. Онешко достаёт брошенный на пол телефон и разблокировывает его, попутно отмечая непривлекательность его припухлых глаз, отражённых в черноте тусклого экрана. Он ищет что-то в плейлисте и находит странную песенку, вычерченную маленькими буковками на сноске в уведомлениях, добавляет громкости и уносится далеко-далеко за пределы пыльных стен, прочь от темноты неработающей лампы и материальности в принципе. Юлику так тошно, что каждая нота заставляет его тело скручиваться в спазмах. Но ничего поделать не может, голова забита песенной тернистой мглой, заботливо напоминающей о негласных мнимых покаяниях. Внутри у Юлика — океан, тлетворный, иссиня-чёрный, буйствующий и неистовый (у Руслана однажды так тоже было). И этот океан не позволяет высунуть голову из омута страдальческих заноз в сердце, набрать оживляющего воздуха в лёгкие, подкопить сил. Он жадно окутывает с ног до головы, надавливая на лопатки, вынуждает бросать все старания, дробя в крошку приложенные усилия, которые теперь по стоимости сравнимы со словами Тушенцова. Онешко задыхается в сотый раз, будто он и впрямь под водой. В горле саднит. — Ах… Гридин перезванивает однокурснику, когда тот отстаёт от собственного «сейчас» аж на полчаса.***
— Я больше не могу так, — устало шепчет Юлик, сползая вниз по обоям спиной в задирающейся футболке. В квартире (если данное чудо ещё можно так назвать) у Никиты какой-то свойственный ему советский антураж: всё кварцевое и терракотовое, разящее забвением. В крохотной комнатке, где Гридин деловито шаркает ногой по линолеуму в серую крапинку, а Онешко старательно поправляет измятый чёрно-жёлтый пледик с бахромой под собой, пахло типографской краской, сухими земляными крупицами и почему-то гудроном. Два сколоченных стеллажа возле стены отгораживали неширокую металлическую кровать. На их полках красовались облипшие пылью корочки монохромных книжек, странные статуэтки, сгорбившиеся в кривляниях, и парочка других бытовых вещиц. Чистые белые шторки, пропускающие сквозь неплотную ткань лучи солнца, качались из стороны в сторону из-за работавшего вентилятора, который по-старинке «перепрыгивал» с одной ножки на другую при поворотах. — Я был бы не против выслушать тебя от начала и до конца. Что такого он наговорил тебе? — Никита выжидающе смотрел в глаза другу, восседая на деревянном стуле напротив. — Гадостей всяких. Что я плохой, что он во всём виноват, что я ему противен со своим вниманием. Кучу говнища, короче. А я верил в лучшее… Мне и самому надоедает эта моя необузданность, но я не в силах что-либо с ней поделать. Это часть меня, это — я. Такое ощущение, что я не отстану от него, пока не добьюсь признательности. Мною будто что-то движет, я совсем не сам потакаю! Говорю — жалею, не говорю — тоже. Это кажется мне ненастоящим, я не знаю, откуда это чувство, не знаю, как давно оно у меня. Не знаю, в конце концов, как от него избавиться. Было бы куда легче, если б не мой чокнутый авантюризм. — Юлик удручающе улыбнулся, и в сердце у Никиты защемило от тоски. — Я столько глупостей наделал, но и Рус во многом виноват. Бля буду, словно сплю! Наркотическая грёза, что ли, какая-то… — Ты всегда грезишь. — Гридин сморщил нос. — Руслан не говорил с тобой о том, что с ним случилось во время твоей поездки? — Нет. — Онешко поднял любопытные глаза, вспыхнувшие серебряным отблеском. — Не говорил. Я как знал, что-то случилось! — Да-да, но я не уверен, могу ли разбалтывать это тебе. В конце концов, Рус сам не решил этого сделать. — Бля, Никита! Такое дело — базарь. — Ну, блять, — начал курильщик, откашливаясь, — его избил бывший одноклассник. Юлик задумчиво глядел на собеседника. Его бледные руки сжали льняное полотно кроватного покрывала. — Сильно избили: Дане пришлось привозить этого упыря к Лизе. Собственно, он обещался поехать в травмпункт. Лиза его раны обрабатывала, всё шло неплохо. Он немного даже вспылил, когда узнал, что ты уехал. Я думаю, — Никита запнулся, кусая тонкую губу в кровь. — Что-то ещё произошло. Он рассказал нам не всё, либо напиздел: одно из двух. Я прям чувствую. — Спасибо, что сообщил. Потому что когда мы виделись с ним… — Онешко перевёл взгляд с сосредоточенного выражения друга на циферблат часов. — Когда мы встретились, он был сердитый пиздец. Послал меня за сигами, избавиться, наверное, на время хотел. Ещё опять навешал мне лапши на уши. А я, идиот, постоянно ему верю. Это уже начинает быть смешным. Или перестаёт. Тик-так. Тишина. Онешко подумал, что квартира друга до безумия похожа на его родной дом в Ульяновске. — А сейчас в спортзале сказал что-нибудь интересное? Каштановая макушка Юлика дёрнулась в двойственном испуге, и парень с неохотой сцепил руки в замок. — Руслан попросил меня выпрыгнуть в окно. Гридин некоторое время молчал, силясь осознать всё сказанное. Напрягающее безмолвие вновь повисло в душистом воздухе меж полок, гардин и ножек кровати. — Я знал, что он та ещё паскуда, но дружить с ним вроде неплохо. Как ты так, Юлик?.. Немыслимо. — Курильщик затряс головой, и его взрослое сердитое лицо обрамила краснота щёк. — Я очень мучился, честное слово. До сих пор, правда, это же и делаю. Столько веры у меня было — он ничего не оставил. — «Малые страдания выводят нас из себя, великие же — возвращают нас самим себе. Треснувший колокол издаёт глухой звук: разбейте его на две части — он снова издаст чистый звук». Рихтер, немецкий писатель, — почему-то произнёс Никита, отвернувшийся к окну. — Недавно перечитывал, и эта фраза крепко въелась мне в мозги. — Да… — только и мог сказать Юлик.***
Лизу бил липкий чудовищный мандраж, и она тряслась, словно проклятая, в истерике. Её зубы щёлкали друг о друга, озябшие пальцы непроизвольно вырисовывали в воздухе причудливые завитушки. Девушка устало облокотилась о голую подъездную стену, предавая забвению свои невысказанные переживания, проглатывая их с сухостью в горле. Поднимающийся по лестнице парень не мог не заметить её, потому остановился, в немом удивлении косясь на прикрытые глаза Неред. Первокурсница, сощурившись, разглядела в непрошенном госте Кашина, который деловито крутил меж пальцев звенящую связку ключей. — Даня? — Бинго, Лизка. — Парень форсисто цокнул языком, вскидывая брови кверху. — Я, кстати говоря, шёл тебя проведать. Ты что тут?.. — Страдаю. — Вижу, что страдаешь. По какому поводу? — Из-за этих двоих. Мне позвонил Никита и обрисовал всю ситуацию. Честно? Я в ужасе. Вроде обоих жаль, но каждый из них неправ по-своему, а ещё наверняка придётся делать выбор между ними. — Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. — Да, — хмыкнула Лиза. — Я знаю, но мне так больно за них, причём за обоих! Кто ж знал… Данила спрятал ледяную медь ключей в карманные прорези штанов, запустил руку, усыпанную веснушками, в волосы и тяжело вздохнул. Солнце едва освещало лестничный пролёт, на котором так волнующе редко вдыхала девушка. Голубые стены кое-где светлели из-за нецелой озарённости, делаясь пастельных тонов. В воздухе пахло сыростью слёз и, наверное, терпкими мечтами. — Всё будет в порядке, — хрипя, проговорил Кашин. Неред подняла на него опустившиеся тёмно-оливковые глаза, расплываясь в застенчивой признательной улыбке, почти граничащей с движениями губ рыдающего человека. Данила обнял девушку крепко-крепко, и их пальцы сплелись в спасительном единении душ. Парень вдохнул мягкий блуждающий аромат её волос. Произнёс, не веря собственным словам: — Всё будет в порядке.