Antropos ya to zoi

— Я слышал, что вместе с ним должны были казнить двух разбойников, но в последний момент передумали, — потрясая всклокоченной бородой, говорил один крестьянин. — На месте бандитов я бы убился еще в темнице, лишь бы не оказаться на эшафоте рядом с псомордым! — хохотал другой. Толпа шумела, колыхалась. Эльфы Базиль-крома были в предвкушении зрелища. Стражник вел Скилу по оживленным улочкам на лобное место. На шею ваганту повесили занозящую дощечку, на которой красными кривыми буквами было намалевано: «Багахульник и апазиционер». Приговоренный еле плелся, и эльф подгонял его пинками. Толпа визжала и свистела, ругалась, кидала помоями и плевалась в обреченного. Тот исподлобья глядел на их искаженные злобой рожи, искривленные в гоготе гнилозубые рты, безумные, ослепленные гневом звериные глаза. Уродливое вонючее антропоморфное многотельное чудище бесилось, изнывало от собственного яда, выло, стонало. Мертвые души, черные сердца, желчь вместо крови. Дети Танаты перестали бояться солнца, они вышли из-под земли, растворились в воздухе, заразили эльфов, убили их разум, чувства, подчинили себе. Единым порывом многотельное существо подчиняется злой воле. Однако дольше взгляд кинокефала задерживался на растерянных, сострадающих лицах. Две женщины, стыдливо отводящие глаза, старик, плачущий мальчик… вы, живая плоть, уставшая питать собой тупую массу, вы, отделившиеся от всеобщего помешательства, услышьте, увидьте, узрите сердцем, внемлите душой! Поймите, что он, обреченный на смерть, говорит вам, прочтите правду в полном смирения взгляде, примите чувствующей, не зачерствевшей душой! Ничего не забудьте, научите других, маяком для идущих зажигайте огни…* Ангелина, еле цепляясь за выступы каменной стены в своей темнице, вытягивала шею, силясь увидеть в решеточном окне своего друга, ведомого на казнь, но ей лишь мозолил глаз плохо обструганный помост. И плаха — на нем. Синие, холодные, длинные тени, отбрасываемые стоящим, как оловянный солдатик, на эшафоте палачом и его заготовленной секирой, пронзали глаза. Хотелось прикрыть веки и не смотреть, не видеть ничего этого, не слышать, не чувствовать, не думать. Сердце девочки испуганно билось. Сейчас он появится. Может, нет? Может, он смог сбежать, может, в последний момент его помиловали? Удар сердца. Нервная тишина. Ледяной липкий пот на ладонях, Избранная соскальзывает со стены, но с дрожащим проворством забирается обратно. Надо видеть. Удар. Он идет. Шаг — удар, шаг — удар. Псоглавец восходит на помост. Как тяжело даются ему эти четыре ступени! Скилу слепит утреннее солнце, зовет раствориться в его новорожденном свете. Скоро буду, обещает приговоренный и переводит взгляд ниже. Там, в тени, на балконе меж двух стройных колонн восседает, гордо задрав черную, как смоль, бороду, увешанный золотом король Агрихисиуссалисиус в пурпурных одеждах, по левую руку его — скучно взирающий вниз Обдуряй Питук и переминающийся с ноги на ногу Врошка, по правую — с любопытством выглядывающий русоволосый мальчик лет двенадцати в красно-зеленом кафтанчике. Он не может усидеть на своем бархатном стульчике, и то и дело вскакивает, подбегает к парапету и осторожно высовывается вниз, сжимая перила тонкими цыплячьими пальчиками. — Папа, его казнят? — интересуется принц. — Да, как и всех предыдущих, — кивает отец, — а ты должен смотреть без страха и отвращения, ведь ты будущий король. Сын улыбается и садится обратно. Он любит, когда папа позволяет ему присутствовать при казнях, пытках и наказаниях — мальчику нравится чувствовать себя взрослым и важным. Гневная толпа окружила эшафот, эльфы старательно выкрикивали проклятия, потрясали в воздухе кулаками. Среди негодующих горожан выжженными пятнами виднелись черные капюшоны ловцов и ищеек, высматривающих предателей, врагов власти, сомневающихся и колеблющихся. — Смерть преступнику! — Танатово отродье! — Распни его, распни! Кинокефал посмотрел на своего палача. Огромный, как гора, бритый наголо, он сложил волосатые руки на могучей груди и с жалостью, сверху вниз, глядел на Скилу. В пудовом кулаке кат сжимал белоснежную длиннополую рубаху. Полетела вниз позорная дощечка, с помощью заплечного мастера псоглавец освободился и от своей одежды и натянул саван. Он слышал, как палач, обиженно поджимая толстые губы, бубнил себе под нос: «От рассвета времен справляю я свою службу… Людское море я взбивал в кровавую пену… Пророков и спасителей! Сжигал… жизнь вверг я в пучину ночи… Все я делал для вас… для них…»** Король сделал жест рукой. Толпа стихла. — Скила из Випретия, — высокомерно, четко, с насмешливыми нотками в голосе, начал Агрихисиуссалисиус, — ты обвиняешься во многих случаях богохульства, — при этих словах стоящий рядом Обдуряй стал гневно раздувать ноздри, как огнедышащий дракон, — и преступлениях против власти и самого короля, то есть меня. Самым нахальным и паскудным образом ты распространял свои опасные еретические идеи: голосил в тавернах, харчевнях и на постоялых дворах, где ослабленные пьяные умы покорялись твоему внушению; якшался с нечестивцами, прокаженными и падшими женщинами, будто бы протягивая им руку помощи, но на деле лишь заражал скверной себя; обходил стороной костелы, — на этом моменте вертикальные зрачки взбешенного первосвященника сузились в ниточку, — и пренебрежительно высказывался о вере наших отцов и дедов. Сознаешься ли ты в своих злодеяниях? Вагант упрямо молчал. Повисла тишина, да такая, что было слышно, как шуршат блохи в волосах у Врошки. Властитель повторил: — Ты сознаешься в том, что творил эти омерзительные дела, Скила из Випретия? Кинокефал поднял морду вверх и гордо произнес: — Сознаюсь. Да только это не омерзительные дела, не преступления, уважаемый король. По толпе прокатились нарочито удивленные ахи и охи, а Питук аж заскрежетал зубами и сжал кулаки. — Как же назвать сии деяния, ежели не преступлением? Псоглавец ответил просто: — Я лишь жил свободно сам и учил так жить других. Агрихисиуссалисиус надменно фыркнул: — Что ж, вольному воля! — и махнул рукой. Заплечный мастер поставил Скилу на колени, морду прижал к грязной излохмаченной плахе. Взял ручищами секиру и в последний раз взглянул в глаза обреченного. Ни боли, ни страха. — Я прощаю тебе, брат мой… — Ты проповедовал мир на земле — и за это был осужден…** — прошептал палач и занес оружие над головой. Ангелина, из последних сил держась за решетку окна, сильно-сильно зажмурила глаза и до боли сжала зубы, лишь бы не видеть, не слышать, не думать. — Смерть псомордому! — Убей суку! — Руби! Холодная сталь вошла в живую плоть, как в масло, с хрустом разрубила кости и намертво вонзилась в пропитанное кровью дерево. Обагренная собачья голова покатилась по эшафоту и упала в толпу. Эльфы отпрыгивали, как от огня, а истекающая кровью голова лежала на земле, будто бы немой укор всем живым. Остолбенели все: и горожане, и ловцы, и даже Обдуряй с приспешником. Несмотря на богатый опыт увиденных казней, пыток, наказаний, любая новая смерть производила на них неизгладимое впечатление и священный трепет. Как животное, обнаружив своего сородича мертвым, застывает в подобии то ли человеческого недоумения, неверия, то ли горькой жалости, так и это пропащее стадо притихло перед самым непонятным, самым примиряющим, самым обескураживающим таинством жизни — смертью. Удивительно, но то ли от раннего утреннего подъема, то ли от припекающего солнышка в умах присутствующих промелькнула мутная, неясная мысль о том, что хватит крови и смертей и вроде бы надо что-то менять, но сотни взоров, с этой мыслью обращенных к королю Агрихисиуссалисиусу, натыкались лишь на глухое безразличие его каменного смуглого лица. Мертвенную тишину нарушил первосвященник, дрожащей рукой одернув полу рясы, и, нервно сглотнув, пафосно произнес, сбиваясь на визг: — Бог наш Хримата сотворил зверя и эльфа в разные дни, а этот псомордый был созданием духов тьмы, нарушающим законы божии! Возрадуйтесь же, в мире одним уродом стало меньше! — Возрадуйтесь… — шептал кат, вытирая паршивой тряпкой лезвие секиры, — отчего я должен брать на себя ваши грехи…** Впечатленная казнью масса словно нехотя зашевелилась, начали раздаваться тусклые одобрительные крики. Народ стал расходиться. Начинался новый день — нужно было жить, работать, воспитывать детей. А жизнь продолжалась. Кончилась она только для Ангелины, которая сорвалась со стены, упала на заплеванный пол темницы и так бездвижно и лежала, не сдерживая лишь горьких обжигающих слез, что бесконечно катились и катились по ее нежным щекам.