У войны не женское лицо. Так говорят. Говорят, что мы — женщины — не предназначены для этого. Что мы нужнее, когда рожаем и воспитываем детей, когда готовим обед на всю семью или получаем хорошее образование, но только не тогда, когда держим в руках оружие.
Говорят, что мы нужнее там — дома.
Но где же нам быть нужными, если дом заберут? Кому, для чего и будем ли рожать детей, если немец отберет у нас все то, чем мы дорожим? Какой тогда будет толк в том, что мы не умерли? Жить ведь нужно для чего-то, а не просто так.
Я так сказала маме, и она меня простила. Надеюсь, что простила. И надеюсь, что она простит мне, если я не вернусь домой.
К тому же, ее теперь должно было успокаивать, что я больше не одна здесь. Со мной Саша, мой жених.
Кроме меня в отряде еще семь женщин. Не могу сказать, что это мне помогает. Нет, мне это не мешает, просто мне все равно. Думаю, ни одна из нас уже давно не чувствует себя женщиной.
Я восхищаюсь каждой из них, если задумываюсь о том, чего от нас ожидали, но со временем подобные мысли в моей голове возникают все реже и реже, я уже не вижу разницы. С каждым прожитым днем я все меньше женщина и все больше — солдат. Здесь, на войне, границы стираются, и ты забываешь о том, в чем различия между тем, чтобы быть мужчиной или женщиной.
Мужчины, однако, все равно видят разницу, хоть мы уже и не такие женщины, какими были до войны. Мы уже не такие нежные и трогательные, как нам хотелось бы быть, но им все так же приятен наш голос, наши лица. От войны мы загрубели, но они все равно видят в нас молоденьких девочек, стараются нас опекать и заботятся, как только могут.
Я не считаю, что они должны, но понимаю, почему они это делают. Они иначе просто не могут. Они здесь — ради нас. Ради нас они рискуют своими жизнями и проливают кровь. Они для этого взяли в руки оружие — чтобы нам не пришлось этого делать. Потому-то им и больно видеть, что мы все-таки оказались здесь.
Да, мы уже здесь, уже стрелянные, а они все равно хотят защитить нас, не дать нам обвалять руки в порохе. Они чувствуют в этом свою вину — за то, что позволили врагу зайти так далеко, и теперь их женам, их сестрам, их дочерям приходится воевать вместе с мужчинами и против мужчин.
«Неправильно это, — высказал как-то в очередной раз наш комиссар вслух мысли многих. — Не должны вы быть здесь…»
Но разве что-то в этой войне — правильно? Разве кто-то — хоть кто-то — должен быть здесь?
Война неправильна сама по себе. Ни женщины, ни мужчины не должны здесь погибать. Ни я не должна, ни комиссар, ни Сашка. Но выбора нам фрицы не дали. Оставив Родину без защиты и спрятавшись в своих домах под одеялом, все равно не спасемся. А так у нас хотя бы есть шанс.
Кто-то вернется. Кто-то — нет. Знаем. Главное, чтобы было куда возвращаться.
Мы стоим в расположении, в лесу, верстах в семнадцати от Веретенино. Ночи в октябре холодные, на поляне уже не переночуешь, поэтому неделю назад мы закончили строительство землянки: вырыли в земле котлован, изнутри обложили бревнами, сверху установили деревянный остов из опор и перекрытий, замаскировали природными материалами.
Из досок мы сбили стол, табуретки и нары. Вместо матрасов и одеял у нас только сено, зато имеется буржуйка для обогрева.
Внутри наша землянка выглядит как обычная изба, а снаружи — как холмик, поросший травой. Такая маскировка нам необходима, потому что для обнаружения партизанских отрядов фашисты используют авиацию.
Их самолеты медленно и низко летают над местностью, тщательно просматривая ее, поэтому мы никогда не разводим открытый огонь, не допускаем большого дыма и тщательно маскируем свое движение растительностью, темнотой ночи и складками рельефа. Порой, чтобы ввести немцев в заблуждение, мы открыто жжем костры в стороне от расположения.
Погода сегодня тревожная и навевает дурные ощущения. Облака, которые обыкновенно лениво и бесцельно ходят по небу, нынче, кажется, куда-то спешат, беспокоятся.
Я сижу на улице, чищу винтовку. Утром мы нарвались на группу диверсантов; сразу после стрельбы я вычистила канал ствола от нагара, теперь произвожу полную очистку.
Это на войне священный ритуал, почти как молитва. Своевременная чистка и правильная смазка делают оружие безотказным. Это одно из наших основных правил: в любых условиях содержи свою винтовку в чистоте, исправности и боевой готовности.
Всему этому я научилась не сразу. Первое время перебарщивала с ружейной смазкой, и это влекло за собой задержки в работе винтовки. Позже я приноровилась не расходовать слишком много смазки и паклей, пропитанной керосином, подтирать излишки, если уж они есть.
— У тебя чистой пакли не осталось? — спрашивает Саша, только что вышедший из землянки.
— Все имеется, боец Пономарев, — весело отвечаю я и не глядя протягиваю ему чистую тряпку.
Саша усаживается рядом и принимается сосредоточенно удалять пороховой нагар со своей винтовки, пока я приступаю к смазке своей.
Мы сидим на поваленном стволе под большим вязом, раскидистая крона которого прячет нас от воздушного наблюдения. В дозоре поодаль нас с разных сторон стоят Андрей и Григорий Валентинович, но мы все равно не расслабляемся.
— Знаешь, Ярослава, а я ведь злюсь на тебя, — вдруг говорит Саша, — очень уж сильно злюсь.
Я поворачиваюсь к нему и выдержанно спрашиваю:
— В чем дело?
Вид у Саши мрачный, голос его звучит немного даже обиженно.
— Ты обещала мне, что будешь держаться от войны как можно дальше, — только и отвечает он.
Разве ты не понимаешь меня, Саша? Разве ты сам не рвался в бой, едва услышав из репродуктора сообщение о начале войны? Разве не ты записался на фронт добровольцем, не слушая уговоров?
Или ты уже забыл, как боялся, что война закончится, а ты не успеешь совершить хотя бы одного подвига?
Как можно спокойнее я отвечаю:
— Я здесь нужнее, чем дома. От меня в разведке больше проку, чем на огороде.
Саша знает, о чем я говорю. Немецкий.
Моя мама была учительницей немецкого в школе и с самого детства обучала нас с братом этому языку. Вряд ли она могла подозревать, где нам это пригодится, но сработало оно отлично. Вышло, что я готовилась к этой войне еще до того, как родился нацизм.
До войны я даже хотела получить лингвистическое образование. Мечтала поступить в Москву.
Впрочем, теперь все былые планы кажутся мне бесполезными и совершенно не волнуют меня. Даже если вернусь домой живой, не знаю, как буду жить после всего того, что с нами случилось здесь.
На войне, однако же, мои знания ценятся не меньше и, смею предположить, это даже лучшее их применение, чем если бы я сумела стать педагогом или переводчиком после войны. Повезло, что я знаю именно немецкий, а не какой-нибудь французский.
Я выросла в селе Старшее, куда Саша часто приезжал из Курска, чтобы навестить своих дедушку и бабушку, которые были нашими добрыми соседями. Так мы и познакомились в тридцать первом году.
В нашу первую встречу я была выше него сантиметров на шесть; нам обоим было по семь лет. Сейчас нам обоим по восемнадцать, и Саша выше меня на две головы.
Тогда он носил дорогую городскую одежду, а сейчас носит военную форму Красной армии.
Мы проводили время вместе, когда он приезжал в село. Я считала его за лучшего друга, но когда нам было по четырнадцать, он посмел все испортить и признаться мне в любви. Этим дело не закончилось — даже не дав мне шанса выразить свое негодование, он поцеловал меня, и этим все испортил окончательно.
На признание отреагировать я не успела, зато сполна отреагировала на поцелуй — оттолкнула его от себя, залепила ему лихую пощечину, накричала на него и сказала, что я — гордая комсомолка, и никакая любовь мне не нужна, а он — дурак.
«Ты дурак, Саша! И еще из-за тебя у меня больше нет друга!»
После этого события мы не разговаривали почти два года. Потом так уж вышло, что мы стали пересекаться и опять стали добрыми друзьями. Я решила, что прошло уже достаточно времени и теперь дружить с ним будет безопасно, ведь наверняка его чувства уже давно прошли.
Но Саша становился мужественнее, я – женственнее. Мы оба взрослели и я стала чувствовать то, чего не чувствовала никогда прежде. Когда нам стало семнадцать, я поцеловала его сама.
Я поняла, что люблю его и что он не дурак. Это я сама дура.
В мае сорок первого он попросил, чтобы я стала его женой, а в июне прибавил себе год и ушел на фронт.
Я помню этот день во всех красках, словно это было вчера.
Сначала в объявление войны я не поверила. Разве стало бы солнце так ярко светить, если бы началась война? Но потом я проводила на фронт отца и старших братьев, Лёшку и Федю, и тогда поняла: солнцу нет до нас никакого дела. Оно, как и ромашки, — на поле боя не принимает ничью сторону.
К тому моменту, как прощаться пришел Саша, я уже успела все осознать и потому плакала. Погода была такая же, как в день нашей первой встречи, а я смотрела на него, на моего любимого Сашку, и думала, что эта встреча — последняя.
Он уже не был похож на того мальчишку, которого я встретила в тридцать первом: взгляд его зеленых глаз стал глубже, его русые волосы стали темнее, лицо — мужественнее, тело — сильнее, а сердце… Сердце его оставалось прежним. Оно остается таким же большим и сейчас.
Помню, что бросилась ему на шею и зарыдала:
— Отец ушёл, Лёша ушёл, и ты уходишь, а я остаюсь, как будто я трусиха! Какой стыд!
Саша гладил меня по спине и говорил:
— Я фрицев к селу не пущу, я их не пущу к тебе, слышишь! Они тебя не тронут! Лично буду каждого стрелять, чтобы не добрались сюда. А потом вернусь к тебе с победой. Обещаю. Дождись меня только, Яся…
Я дождалась бы его, коль не стыдно было бы мне оставаться дома, пока идет война. В октябре сорок первого я отрезала свои длинные волосы по плечи и вступила в ряды Второй Курской партизанской бригады. Тогда же немцы оккупировали мою родную деревню.
Саша попал в стрелковую дивизию.
В боях с фашистами в начале осени наши пехотинцы несли огромные потери. Сражались в окружении и отступали на восток. К линии фронта пробиться удалось не всем. Несколько дней Саша и его товарищи лесами выбирались из окружения.
Как быть и куда податься — они не знали. Некоторые красноармейцы сложили оружие и обреченно дожидались прихода немцев, но Саша и его товарищи оружие бросить отказались. Из-за этого жители окрестных сел даже не хотели пускать их в свои дома на постой — боялись, что придут немцы и расстреляют их вместе с ними.
Но нашлась в селе Холстинка женщина, — тетя Пелагея — которая пустила их и накормила вареной картошкой.
В тот же день пришли немцы, как почуяли. Сашу с товарищами тетя Пелагея спрятала, а что до остальных… Немцы прошли по селу, собрали всех окруженцев, которые оружие бросили, и колонной погнали в Михайловское. Там таких покорных со всего окружения собрали и заморили голодом.
Хоть немцы из Холстинки и ушли, было очевидным, что оставаться у тети Пелагеи до конца войны нельзя. Тетя Пелагея была преданным другом партизан Михайловского отряда и направила Сашу и его товарищей к ним. В октябре Саша дал партизанскую клятву.
В январе сорок второго я отправилась к михайловским с письмом от командования Хомутовского отряда. На реке Буковице у Трояново мне пришлось вступить в бой с полицаями. На помощь мне пришли партизаны Михайловского отряда. Среди них был Саша.
Так война, разлучившая нас, своей волей снова свела нас вместе.
Эта история вселила во всех надежду. Решили, что это хороший знак. Мой командир даже перевел меня в Михайловский отряд. Сказал: «Не мне между вами вставать, коль даже война не может».
— Не злись, Саш, — говорю я, откладывая винтовку. — Хорошо все будет.
Еще немного помолчав, Саша произносит:
— Нас в разведку посылают завтра с утра.
— Куда?
— В Михайловское. Шумно там становится. Похоже, новые войска прибыли. К наступлению, видать, готовятся.
— Выясним, — твердо говорю я. — А такой хмурый ты почему?
— Потому что мне с тобой нельзя, — отвечает Саша, протирая канал ствола. — Мол, внимание я ненужное привлеку. Мне только как посыльному разрешили пойти, на случай, если тебе придется задержаться там. Буду сидеть в лесу и ждать тебя.
Это уже не первый раз, когда нас посылают в разведку вот так. Саша всегда злится, если не может пойти на разведку селения со мной — волнуется, что немцы ко мне будут приставать.
Всякие случаи бывали, но я о них всегда умалчиваю — плохого со мной все равно еще ничего не случалось, а ему только волноваться зря. Он и так переживает, хватит ему и этого.
К тому же, отправляясь в разведку, я обыкновенно не беру винтовку или другое громоздкое оружие. В Михайловское, где находится вражеский штаб и пункт сбора донесений, — уж тем более. Там много немецких офицеров, полевых радиостанций, штабных машин и прочей фашистской дряни. Опасное место — нужно быть осторожной и не вызывать у немцев даже малейших подозрений. Проще говоря — нужно сойти за местную жительницу, поэтому из оружия с собой взять мне разрешено только гранаты, которые я спрячу под одеждой.
Это Саше тоже не нравится.
Через сорок минут я встречаюсь с нашим командиром, Андреем Тимофеевичем, и он лично приказывает мне провести разведку. Он хочет, чтобы я осторожно расспросила местных жителей, не вызывая подозрения у фрицев; понаблюдала за тем, что происходит вокруг, не изменились ли в Михайловском политические настроения; по возможности выяснила, какие войсковые подразделения прибыли туда накануне — это может помочь нам выяснить, к каким действиям готовятся фашисты. Также он доверяет мне проверить, где размещены офицеры, не сменилось ли их местоположение — на случай, если понадобится захватить «языка».
Выходим завтра утром. А пока у нас есть приятный вечер в компании отряда.
Нас восемь человек, мы сидим за грубо сколоченным деревянным столом в свете двух керосиновых ламп. Александр Павлович играет на гармонике, Саша поет, остальные подпевают.
Лампы горят тускло, освещая пространство своим красноватым светом и оставляя углы темными, но этого мне достаточно для того, чтобы видеть красивое лицо Саши.
Саша… мой Саша. Он красив от глубины его глаз до нежного прикосновения его руки к моей собственной, красив, начиная с его великодушных суждений и заканчивая выражением его родного голоса.
Он так сильно возмужал с тех пор, как мы попрощались с ним в начале войны. Как жаль, что я не могу любоваться им как раньше — как обычная влюбленная девушка. Как жаль, что я больше не могу себе позволить быть ею.
Всего лишь чуть больше года назад мы имели все то, о чем грезим сейчас. Если бы мы только знали тогда, как были счастливы! Если бы мы только знали, как ценно это — не прислушиваться к шорохам в лесу, не опасаться обстрела, доверять тишине… Держать за руку дорогого сердцу человека, смотреть с ним ночью на звезды и не думать о том, что в любую секунду нас обоих может не стать.
Возможно, через неделю я буду точно так же вспоминать эти дорогие моменты в землянке. Хоть и на войне, но это — чудесные моменты. Я боюсь, что однажды они станут воспоминаниями: моменты, когда я еще могла видеть Сашу и слышать его голос.
Тонкие тени дрожат на его красивом лице, в глазах горит огонь. Я вижу: в них пляшет молодой азарт, он искрится желанием жить и защищать эту страну. Но из уст его вырываются совсем другие слова, слова старого романса. Он поет:
Не для меня придет весна,
Не для меня Дон разольется,
И сердце девичье забьется
С восторгом чувств — не для меня.
Мужской хор сопровождают два прекрасных женских голоса — голоса Тамары и Вари. Своим пением они задевают самые тонкие струны моего сердца, и мне самой хочется спеть:
Не для меня цветут сады,
В долине роща расцветает,
Там соловей весну встречает,
Он будет петь не для меня.
Я всегда любила слушать пение Саши: еще до войны он часто пел у костра с гитарой в руках, но тогда это были совсем другие песни.
Не для меня журчат ручьи,
Бегут алмазными струями,
Там дева с черными бровями,
Она растет не для меня.
Иногда он поглядывает на меня прежним, до боли знакомым взглядом, не прекращая петь:
Не для меня придет Пасха,
За стол родня вся соберется,
«Христос воскрес» из уст польется,
Пасхальный день не для меня.
Он поет эту песню так весело, словно она не о смерти. Словно он не знает, что смерть совсем рядом, будто он до сих пор еще не понял, где мы оказались.
В этот момент он кажется мне прежним, таким же, каким был двадцать первого июня — до того, как мы узнали о том, что гитлеровские мерзавцы атаковали границы Советского Союза. И все же я знаю правду — война заставила его повзрослеть. Он не может себе разрешить это показать — ради меня и ради себя самого, он притворяется беззаботным, чтобы не дать страшной действительности уволочь нас в ад.
Здесь рискованно облекать страхи в слова — тогда они могут принять огромные размеры, и превозмочь их станет уже невозможно. Потому и о смерти мы поем так, будто не боимся ее. Пусть она так думает. Тогда и мы будем думать так же.
Саша допевает последний куплет:
А для меня — кусок свинца,
Он в тело белое вопьется,
И кровь горячая польется.
Такая жизнь, брат, ждет меня.
