Vorläufiger Временное Personalausweis Удостоверениеличности
Это не опечатка. У них «удостоверение личности» пишется слитно. Видимо, кто-то им сказал, что и у нас тоже. Расстрелять бы этого переводчика. Уж им-то не привыкать это делать. Даже если бы на охранном пункте не было немцев, сразу видно, что Михайловское занято врагом: перед селом открыты окопы, поставлены проволочные заграждения, подвешены телефонно-телеграфные провода. Зайдя в Михайловское, я первым делом отмечаю, что плакатов и вывесок на стенах стало больше. Я останавливаюсь перед одной из увешанных ими стен. «ОБ"ЯВЛЕНИЕ НАСЕЛЕНИЮ Кто укроет у себя красноармейца или партизана, или снабдит его продуктами или чем либо ему поможет / сообщив ему, например, какие нибудь сведения/, тот карается смертной казнью через повешение. В случае, если будет произведено нападение, взрыв или иное повреждение каких-нибудь сооружений германских войск, то виновные будут в назидание другим повешены на месте преступления. В случае, если виновных не удастся немедленно обнаружить, то из населения будут взяты заложники. Заложников этих повесят, если в течении 24 часов не удастся захватить виновных. Если преступное деяние повторится на том же месте или вблизи его, то будет взято и повешено двойное число заложников.» Ниже — печать вермахта с черным немецким орлом и подпись главнокомандующего армией. Вот почему мы не можем устраивать диверсии по своему разумению и действовать вне четко поставленной задачи. За порыв убить немца можно заплатить десятками жизней невинных людей. Мою родную деревню собирались сжечь, когда неопытные партизаны, спрятавшиеся в кустах, пристрелили одного фашиста. К счастью, обошлось. Но такое случалось очень редко — обычно людей все-таки убивали. Получается так, что, убив или просто ранив лишь одного гитлеровца, мы убиваем еще человек пятнадцать своих же. Ни в чем не повинных мирных жителей. Фрицы наказывают жестоко и ничего не прощают. И мы им тоже всего этого не простим. Мы с ними сделаем все то же самое, когда вторгнемся в Германию. Они ответят за все, что сделали с нами. На улицах Михайловского уже кипит жизнь. Люди работают, тупые курицы снуют туда-сюда. Есть даже упитанные индюки и гуси, которые выглядят очень недурно. На первый взгляд может показаться, что жить под немцами не так уж плохо. Оккупация видится очень даже культурной и мирной, будто местные жители с приходом гитлеровцев стали жить, если не лучше, то точно не хуже прежнего. Но на одном из самых симпатичных домов села красуется вывеска, которая протрезвит вас:ВНИМАНИЕ! В этом доме живут немцы Кто будет нарушать их покой БУДЕТ РАССТРЕЛЯН!
Вот она — изнанка их вежливости. Истинное лицо фашистов. Все эти гуси и индюки — для них. Для немцев. Немцы не хотят обгладывать худые кости — вот почему индюки здесь такие закормленные. Эти индюки жрут лучше, чем любой ребенок в немецкой оккупации. Подобные листовки висят на каждом доме, в котором расположились гитлеровские мерзавцы. Я иду по Советской улице и, проходя мимо одного из таких, неподалеку от старой церкви, которую эти гады превратили в конюшню, слышу свист. Они зазывают меня на своем языке, говорят мерзкие вещи, которые, они думают, я не понимаю. — Красавица! — кричит один из них по-русски. Белобрысый парень лет двадцати. — Хлеба? Иди, я тебя накормлю. А потом… Он заканчивает по-немецки абсолютной гнусностью. Остальные заливаются хохотом. Я стараюсь скрыть отвращение на своем лице — они не должны узнать, что я понимаю их язык. Опускаю глаза в землю и спешу как можно скорее уйти отсюда, но один из них неожиданно хватает меня за запястье и тянет в сторону дома. Я сопротивляюсь, а он, бесстыдно улыбаясь, шепчет мне на ухо: — Ruhig, ruhig, Schatz, komm zu uns… «Тише, тише, зайка, иди к нам…» Его друзья на крыльце дома хохочут и насмешливо подбадривают его. Слышу, как один из них по-немецки выкрикивает: — Чего с ней церемониться, Ганс? Давай уже тащи сюда. Они привыкли так себя вести на нашей земле. Ганс обхватывает мою талию и крепко держит, не выпуская из своих цепких лап. От него отчетливо несет водочным перегаром. Его губы едва ли не прижимаются к моему уху. Я зажмуриваюсь и дрожащим голосом на русском молю его: — Отпустите меня, пожалуйста, отпустите… Мне приходится играть эту роль, приходится притворяться слабой девочкой, которая не может дать отпор. Я могу постоять за себя. Могу врезать ему по яйцам, вывернуть ему руку, разбить его лицо и на его же языке сказать все, что думаю о нем и его мерзком племени. Мне до тошноты противны его прикосновения, мне хочется убить его, но я не могу себя выдать. Не имею права. Выдав себя, погублю отряд, и Бог знает кого еще. Если понадобится, я позволю им надругаться надо мной, но только не подведу свою родину. Никогда! Остается лишь надеяться на чудо. Или на то, что все произойдет быстро. Немец шепчет: — Los, vertrau mir, du wirst es lieben. «Давай, поверь мне, тебе понравится». Прежде на моем месте было много других девушек. Беззащитных девочек. А ведь они не могут отказать им, не могут: им не на что уповать здесь, здесь нет места справедливости, потому что хозяева — фрицы, и получают они все, что пожелают. На них не распространяются никакие законы. Никто не вступится за этих несчастных девиц, которых оскверняют эти гады каждый день. Мне страшно. Слезы, выступающие на моих глазах, не уловка. Я боюсь не только того, что они сделают со мной, — я так же очень боюсь, что его руки, блуждая по моему телу, нащупают гранату под моим платьем. Я плачу и прошу его отпустить меня, но это его раззадоривает пуще прежнего. Достучаться до их сердец невозможно — у них их нет, уж поверьте. Они не такие, как мы. Мои мольбы их только забавят. Тем интереснее им будет со мной расправиться. — Не надо, прошу вас, не надо, — всхлипываю я. Уже не надеюсь уйти. В моей голове вертятся мысли о том, как и куда незаметно запрятать гранату, прежде чем меня заставят раздеться. Вот почему Саша не хотел, чтобы я шла сюда одна. Сегодня мне не повезло. Слезы заливают мое лицо. Я не пытаюсь вырваться: знаю, что не смогу. Молча стою, крепко зажмурив глаза, пока Ганс вдыхает запах моих волос и шепчет непристойности под гогот товарищей. Утешаю себя мыслью о том, что отомщу. Всем им отомщу. За всех нас. Внезапно меня оглушает громкий голос. Кто-то орет по-немецки: — Отставить! Вместе со мной Ганс вздрагивает от неожиданности, отпускает меня и вмиг вытягивается по струнке. Козырнув по-военному, он громко выговаривает: — Так точно, герр обер-лейтенант! Я оборачиваюсь на офицера, взявшегося из ниоткуда. От его грозного взгляда, каким он смотрит на Ганса, даже у меня ком встает в горле. Радоваться спасению еще рано. — Где ты сейчас должен быть? — строго вопрошает офицер на немецком. — На вахте, герр обер-лейтенант, — отвечает солдат. С его лба стекает капля пота. Рядом с лейтенантом Ганс в мгновение ока превращается в слюнявого мальчишку. Он стоит перед ним, дрожа как осиновый лист. — Это разве вахта? — спрашивает офицер спокойно, но в его голосе явно слышится угроза. — Никак нет, герр обер-лейтенант. — Чтобы через секунду ноги твоей здесь не было. — Слушаюсь, герр обер-лейтенант. Ганс рад смыться — это видно. Где угодно лучше, чем под взглядом этого офицера. Еще раз козырнув своему командиру, мерзавец исчезает. Теперь внимание лейтенанта переключается на остальных, сидевших на крыльце. — Что за балаган! — рявкает он на них. Те стоят по стойке смирно с самого его появления. Офицер оглядывает их с ног до головы. Они боятся пошевелиться. Его взгляд падает на две пустые бутылки из-под водки, валяющиеся на земле. Весь его вид демонстрирует его крайнее недовольство: от взгляда до ноток презрения в голосе, когда он стыдит их, своих подчиненных: — Посмотрите на себя. Лицо германской армии. Гордость рейха… — Он почти выплевывает эти слова. — Привести себя в солдатский вид и стоять на построении через две минуты! — Есть, герр обер-лейтенант, — разом отвечают они и, отдав честь, скрываются в доме. Все это время я стою, вжавши голову в плечи. Офицер озирается по сторонам, и остановившиеся поглазеть на немецкие разборки жители Михайловского быстро расходятся, пряча глаза в пол. Видно у него здесь большой авторитет, раз немцы боятся его не меньше, чем русские. На его груди, слева, я замечаю орден Железного креста и еще три медали. Он одет в форму вермахта, на голове – офицерская фуражка с гербом Третьего рейха, но я бы узнала в нем лейтенанта даже без этого обмундирования – по его выдержке, осанке, уверенному взгляду. На вид ему лет тридцать. У него мужественное лицо, — признаю: намного более приятное, чем у других фашистов, которых я встречала, — даже красивое; но я не дам себя одурачить. Каким бы он ни казался, он — фриц. А фрицы все одинаковые, и при первой же возможности я всажу пулю ему в лоб. Точно так же он поступит со мной, если узнает, кто я на самом деле. Его взгляд вдруг останавливается на мне. Кажется, что он собирается что-то сказать, но в последний момент изменяет свое решение. У него дергается кадык, он отводит взгляд и широким шагом удаляется в сторону штаба.***
О произошедшем я не распространяюсь. Сразу после этого отвратительного инцидента иду к тете Варе в аптеку. Конечно, в действительности никакая она мне не тетя. Я лишь ее так называю. По аусвайсу меня вообще зовут Катей. Катей Коваленко. Когда на самом деле я — Ярослава Ивановна Соловьева. Тетя Варя приготовила перевязочный материал и медикаменты для отряда — я их забираю с собой, и, выяснив все, что могла, «по демонстративному наставлению тети» отправляюсь в дом Кулаковых, — можно сказать, партизанский штаб — где помогаю хозяйке с дровами и огородом, чтобы никто не подумал, будто я к ней хожу за сведениями. — Я сегодня видела, как офицер строго отчитал подчиненных за несолдатское поведение, — рассказываю я ей на огороде, вдали от ушей предателей. — Видать день сегодня непростой? Кто-то важный приезжает? Василиса Ефимовна утирает лоб и говорит: — Про сегодня не знаю, но вчера кто-то прибыл. Они всегда за дисциплиной больше следят, когда кто-то приезжает. Ну, ты знаешь. По слухам неделю назад вообще комендант Курска приезжал, но слухи есть слухи… Чего ему здесь делать. — Об этом еще кому-то известно? — спрашиваю я. — Два дня назад мальчишка приходил, из Дмитровского отряда, Леней зовут, интересовался. Я рассказала, что знаю. Большего мне пока не удалось выведать. — Плохо. — Уж да, не густо. Но явно происходит что-то, Яся. Чую происходит. Выждав паузу, она наклоняется ко мне и шепчет: — Я же тебе главного не рассказала. Я подаюсь вперед и тихо восклицаю: — Говорите же, Василиса Ефимовна! Еще раз убедившись, что рядом никого, Василиса Ефимовна говорит: — Эсэсовцы пришли, Яся. По моей коже пробегает холодок. Эсэсовцы известны своей жестокостью и беспощадностью. Войска СС были созданы как личная охрана Гитлера, затем стали использоваться для ведения боевых действий и какое-то время считались элитными, но позже запятнали себя ужасными преступлениями. Вместе с эскадронами смерти они убивают мирных жителей, уничтожают евреев, цыган, коммунистов и охотятся на нас, партизан. — И что же, они до сих пор здесь? — спрашиваю я. — Сегодня утром ушли. На север пошли, по грунтовой дороге. Уж неизвестно куда. Мое сердце колотится с утроенной силой, коленки дрожат. На север, значит, пошли. В сторону Веретенино. Там, в лесах, прячется наш отряд. Как можно скорее я должна вернуться в расположение и доложить о том, что узнала. Уходя от Василисы Ефимовны, думаю о том, что мы не зря вышли до рассвета — иначе бы могли наткнуться на эсэсовцев. И грызет меня изнутри страшная мысль, одно ужасное опасение: не наследили ли мы по дороге в Михайловское. Вдруг чего-то пропустили, вдруг не заметили… Я бы прямо сейчас помчалась в расположение, но не могу ослушаться командира: сперва мне нужно выполнить все поставленные задачи, довести дело до конца.***
Раньше штаб фрицев был расквартирован в здании бывшего сельсовета. Василиса Ефимовна говорит, что там он и остался, но я все равно отправляюсь проверить, не изменилось ли там чего: всегда нужно проверять самому, чтобы потом не случилось досадной оплошности. Фашистский штаб не сложно распознать. Его всегда выдает густая линия телефонно-телеграфных проводов. Они обычно подвешены на столбах и деревьях или проложены по земле и сходятся с разных сторон к расположению штаба. Многие из проводов цветные, в толстой резиновой изоляции. Никто здесь не должен заподозрить о моей наблюдательности. Делаю вид, будто иду по своим делам. Несу в руках маленький мешок с картошкой. Здороваюсь с русскими, которых встречаю по дороге, — все они знают меня как Катю Коваленко, племянницу Варвары Гавриловны, — и стараюсь не смотреть на немцев. Оказавшись у их штаба, — в центре села — убеждаюсь, что все осталось по-прежнему. Стараясь не вызывать подозрений, с довольно беспечным и равнодушным видом изучаю следы. Излишнее напряжение на лице и осторожность движений выдадут меня, поэтому я не прячусь и веду себя так, будто не занята ничем важным. Рядом, на своем прежнем месте, находится и пункт сбора донесений — в бывшем доме правления колхоза. Запомнив все детали, иду дальше. У дома, в котором размещены офицеры, стоит немецкая штабная машина. Ее номер мне не знаком: этого автомобиля я здесь прежде не видела. Похоже, в Михайловском действительно важные гости. На этом месте я не останавливаюсь, — не рискну снова привлечь лишнего внимания — но отмечаю все возможное, проходя мимо. За домом вижу четырех офицеров; среди них — лейтенант, с которым я столкнулась утром. Его холодный взгляд встречается с моим. Молюсь, чтобы он меня не запомнил. Стушевавшись, опускаю голову и спешу прочь. Тороплюсь, но, прежде чем покинуть Михайловское, для вида захожу к тете Варе попрощаться. Обратно иду тем же маршрутом — через южный охранный пост. В сосновом бору нахожу Сашу и мы спешим на север. Шесть часов вечера. Смеркается уже. — Номер WH-411923, видел когда-нибудь? — спрашиваю у Саши про штабную машину, которую видела у дома, в котором размещены офицеры, когда мы пересекаем поле. Идем быстро, чтобы поскорее оказаться в лесу. Здесь, на поле, мы как на ладони, но оно с конца сентября перепахано, и поэтому не приходится, по крайней мере, опасаться засады в траве. — Да, знаю эту машину, — говорит Саша. — Машина Шпренгеля. Шпренгель — начальник жандармерии города Дмитриева. Вот, значит, что за важные гости в Михайловском. Я чертыхаюсь. — Они к чему-то готовятся, Саш. Не зря эсэсовцы пришли. Не может это быть простым совпадением. Снова оказавшись в лесу, замолкаем. Да и говорить нам трудно: слова застревают в горле, а в голове, одно за другим, возникают предположения — одно другого хуже. О том, что случилось в Михайловском, я, конечно, умолчала. Не нужно Саше этого знать: он молодой и горячий, не сможет себя сдержать, решит наказать ублюдка. Температура быстро опускается. Краски осеннего леса тускнеют в опускающихся сумерках. Ступаем осторожно — не наступаем на сухой валежник и бережем ветки над головой: нельзя оставлять каких-либо признаков того, что мы тут были. Ноги поднимаем выше травы, чтобы она не шуршала. В руках мы оба держим винтовки — Саша отдал мне мою, как только я вышла из поля зрения немцев. Тихо вокруг. Но это ничего не значит. Вдруг Саша замирает и молча касается моего плеча. Рукой он указывает на сломанную ветку на высоте человеческого роста. Свежая. Сломана совсем недавно. Рядом кто-то есть. Все случается быстро. Саша валит меня на землю. На нас обрушивается неистовый шквал пуль.